В глазах Тамары трус не был ни мужчиной, ни человеком. Почти брезгливо она следила за тем, как почтенного вида немолодой интеллигент, с исполненными достоинства манерами и корректной неторопливой речью, на глазах превращался в неопрятного, суетливого и многословного старика, одержимого единственной всепоглощающей маниакальной идеей — выжить, сохраниться. Тамаре было доступно чувство жалости, и она жалела мужа. Но жалость разрушала уважение и привязанность, которые она принимала за любовь. Любви же она еще не знала.

Прошло три дня после вскрытия рундуков. Туровцев брился, когда в дверь постучали. Так барабанить мог только один человек — Саша Веретенников. Не дожидаясь ответа, он ворвался в каюту, маленький, курносый, воинственный.

— Здорово, старпом! — гаркнул Саша, сунув Туровцеву железную ладошку. — Новости слыхал?

Строго говоря, Митя не был старпомом, старшие помощники бывают только на тех кораблях, где помощников два. Но Саша не придавал значения формальностям.

— Ни черта ты, Спящая, не знаешь! — закричал он в восторге, любуясь Митиной растерянностью. — Борис вернулся.

Никакого Бориса Митя не ждал, но не осмелился в этом признаться.

— Откуда? — спросил он осторожно.

Веретенников захохотал.

— С того света.

— С того света? — переспросил Митя, все еще не понимая, но уже волнуясь. — Какой Борис?

— Как — какой? Борис Кондратьев. Туго соображаешь, старпом.

— Двести вторая?!

— Точно так. Стоит у пирса в Кронштадте. Цела, невредима и с боевым успехом. Танкер, тысяч на восемь.

— Нет, ты врешь…

Митя сразу охрип, — так было всегда, когда он волновался. Пришлось откашляться, чтобы прочистить горло.

— Слушай, Сашка, — сказал он слабым голосом. — Скажи, пожалуйста…

— Что?

— Ну, а этот самый, как его?..

— Кто?

— Брось, — взмолился Митя, — я же серьезно.

— И я серьезно. У тебя замедленная реакция. Для стрельбы торпедами — последнее дело. Кто этот самый?

— Ну, этот… Горбунов.

— Что Горбунов?

— Он тоже вернулся?

Веретенников внимательно посмотрел на приятеля.

— Тебе надо лечиться, старпом. Фосфорное голодание. — Он больно ткнул Туровцева пальцем в лоб. — Так вот, советую сделать оргвыводы. А для начала выдать к обеду из своих тайников по двести мочегонного типа портвейн. Не вздумай жилить, убьем.

Не успел Веретенников перешагнуть комингс, как загудел и замигал своим единственным красным глазом корабельный телефон. Судя по энергии, проявленной коммутатором, звонил командир плавбазы. Вместо того чтобы взять трубку, Митя стер с лица мыло, застегнул крючки на вороте кителя и понесся к Ходунову.

Веретенников сказал чистую правду, Митя понял это по тому, как его принял Ходунов.

— Слыхал? — спросил он, прежде чем Туровцев раскрыл рот. — Садись.

Командир пододвинул помощнику тяжелое кресло — сам он сидел, по обыкновению, на койке. Его красное лицо сияло.

— Каков орел! — сказал командир и подмигнул. Туровцев не сразу сообразил, что речь идет о Кондратьеве, у него не выходил из головы Горбунов. — А, помощник? Вот то-то и оно! Поторопились отпевать. «Все сроки вышли», — передразнил он кого-то. — Ха! Для кого вышли, а для Борьки Кондратьева не вышли. Нет, ты подумай: через минные поля; харчи, вода, горючее — все под метелку, а лодку привел, да еще транспортишко трахнул. Четыре тысячи регистровых брутто-тонн! Тоже на улице не валяется.

Выразив свои чувства, он сделал озабоченное лицо:

— Значит, так: лодка подойдет к борту после семнадцати. Час будут мыться, драить якоря. Смотри, чтобы пару хватило. Восемнадцать тридцать — ужин. Надо развернуться.

— Не из чего разворачиваться, — угрюмо сказал Митя.

— Обед сделаем а-ля фуршет, на ужине отыграемся. Шпроты в масле возьмешь из автономного.

— Вина можно дать хорошего, — сказал Туровцев, раздумывая. — Печенья наскребу килограммов шесть. А может, послать Головню в Плавторг?

— Думаешь, подкинут? Ну что ж, посылай. Но особо не надейся. Вся надежда на тебя.

Он опять подмигнул, по-стариковски фамильярно, и Митя не устоял — ответил радостной мальчишеской улыбкой.

«Щенок! — ругал он себя на обратном пути. — Стоило этому хаму разок почесать у тебя за ухом — готово дело: все четыре лапки кверху. Вместо того чтоб поставить его на место или хотя бы подчеркнутой корректностью тона дать понять, что я игнорирую панибратство и не нуждаюсь в поощрении, вместо этого я постыдно расплываюсь в благодарной улыбке. Горбунов, наверно, вел бы себя иначе. Какая же я после этого личность? Салага я, а не личность».