— Чтоб нести меньше потерь от обстрела.

— Договорились. Значит, нет смысла отойти от «Онеги» и стать рядом с другим кораблем?

— Нет.

— Значит, надо идти туда, где кораблей меньше?

— Да.

— Следовательно?

— Вверх по течению.

— Великолепно. Итак, пошли вверх по течению. Где же мы будем искать стоянку?

Митя молчал.

— Я знаю, вы любите ходить в город, — сказал ехидно Горбунов. — Неужели вам никогда не попадалась надпись: «Эта сторона улицы наиболее опасна при обстреле»?

— Попадалась, конечно.

— Так вот представьте себе, что Нева — улица…

В конце концов Митя облюбовал недурную стоянку у того же берега, повыше Литейного. Старательно нарисовав на карте условный знак, он вытер пот с верхней губы и улыбнулся.

— Ну, а теперь скажите по совести, Виктор Иванович, где мы станем?

— Как где? — Горбунов был искренне удивлен. Помолчав, он с интересом взглянул на Митю: — Скажите, штурман, неужели, кроме меня, вам так-таки никто не говорил, что вы лентяй?

Митя обиделся. Работать с утра до поздней ночи, отказываться ради дела от всех жизненных радостей и чтоб тебе еще лепили лентяя — нет уж, слуга покорный! Лучше терпеть воркотню дяди Васи, чем это изощренное издевательство.

— Товарищ командир, — сказал Митя сипло. — Если я вам не подхожу, скажите прямо. Какое ваше приказание я не выполнил?

Горбунов вяло отмахнулся.

— Еще бы вы не выполняли приказаний. Вы лентяй потому, что ленитесь думать. А ведь вы неглупый парень, мыслительный аппарат у вас в исправности, но утруждать себя вы не любите, вращаетесь в сфере положенного и все вопросы потруднее предоставляете решать начальству. Вы твердо верите, что Кремль выиграет войну, Смольный отстоит Ленинград, а Горбунов отремонтирует лодку и весной выведет ее в Балтику. Такая вера делает вам честь, но, ей-же-ей, я был бы спокойнее за вас, если б знал, что вам свойственны сомнения. Не пугайтесь, — усмехнулся он, увидев Митины широко раскрытые глаза. — Сомнение — признак самостоятельной работы мысли и неизбежный этап при выработке убеждений. Взгляды, выработанные с некоторой затратой умственной энергии, наиболее устойчивы при крутом изменении обстановки. Задумайтесь-ка над следующим парадоксом. — Горбунов сел на койку и показал Мите на ковровый табурет. — Что может быть недемократичнее по своей организации, чем подводная лодка? Все слепы — вижу я один. Все глухи и немы — только я знаю код. Я веду, я атакую, я командую — остальные слушают и репетуют. Но я погубил бы лодку, если б монополизировал право думать. А вам не приходило в голову, — он понизил голос, — что корабль может оказаться в условиях, когда земные законы практически перестают воздействовать и лодка становится похожей на снаряд, летящий в звездном пространстве? Когда смертельная опасность близка, а трибунал далеко — где-то на другой планете? Что сдержит тогда людей, чтоб они не превратились в обезумевшее стадо? Только сознание, только мысль.

Митя молчал. Его внимание было поглощено двойным рядом заклепок над головой Горбунова. Глядя на них, он вдруг ясно представил: лодка, подбитая, смятая, лежит на грунте, заклепки слезятся, хлор разъедает глаза, в ушах стучит от повысившегося давления, дышать трудно, а наверху, всего в пятидесяти метрах, дует освежающий бриз, ходит небольшая волна, на волне покачиваются вражеские «охотники»; они выключили моторы и ждут, слушают. Спешить им некуда…

У Мити даже запершило в горле. Он тихонько покашлял и отвернулся.

— Нет ничего выше и могущественнее, чем человеческий коллектив, — услышал он голос Горбунова, — и нет ничего гнуснее, чем человеческое стадо. Коллектив умнее и нравственнее отдельного человека, стадо глупее и подлее. У коллектива есть прошлое и будущее, у стада — только настоящее. В коллективе даже умерший человек продолжает жить, стадо способно затоптать живого. Стадо может притвориться коллективом, но не надолго, в нем нет взаимного притяжения частиц, оно как бочка, стянутая обручами. Если сцепления нет, а есть только обручи — привычка к подчинению, страх перед трибуналом, вызубренные, но не ставшие плотью и кровью истины, в критический момент все это может полететь к дьяволу под хвост, и стадо покажет себя стадом. Вы знали Кузьминых?

— Каких Кузьминых? — встрепенулся Митя.

— Не каких, а какого. Командира Р-2.

— Это который погиб?

— С ним вместе погиб Володя Попов, штурманец из моего выпуска. Мы с Борисом Петровичем зашли к нему на лодку за сутки до выхода. Кузьминых нас встретил по-княжески, угощал и все такое. Я ушел с тяжелым чувством. Будь я комдивом — не выпустил бы лодку.

— А что вам тогда не понравилось?

— Теперь уж не могу объяснить. В том-то и дело, что все недоказуемо. Не понравилось нам, как люди ходят по лодке, как у них чай заваривают, как улыбаются. Больше всего — как улыбаются. Нет дружбы, нет уюта, нет уверенности в соседе, все смотрят в рот командиру, а это ведь не всегда признак авторитета. Кузьминых был не глуп и не трус, но чересчур самонадеян. Вы знаете, как погибла Р-2?

— Нет, — сказал Митя виновато.

— Ну как же вы не лентяй? Кузьминых подорвался на антенной мине, не выходя из залива. Дело было ночью, лодка шла в надводном положении. Командир стоял на мостике, взрывом его сбросило в воду. Повреждения были незначительны, лодка полностью сохранила плавучесть и ход. Но, потеряв командира, экипаж сразу рассыпался, на минуту возникла растерянность. Этого оказалось достаточно, чтоб нарваться на вторую мину. И представьте себе: после этого лодка — огромная, многоотсечная — еще жила. Только третья мина ее доконала.

— Значит, это было минное поле?

— Воевать на Балтике и ходить по минным полям — это одно и то же. Финский залив напичкан этим добром — контактными, акустическими, антенными, магнитными, сетевыми… Ходить можно, но, конечно, умеючи. Нужно иметь терпение и фантазию.

— Фантазию?

— Да, надо уметь поставить себя на место противника, понять его логику. Именно в тот момент, когда противник приходит к убеждению, что пролив непроходим, у вас появляются серьезные шансы на то, чтоб пройти. Вот смотрите…