— Вот именно.

Бригврач грузно опустился в кресло и вытянул ноги. Штерн тоже сел и закурил. Оба хирурга были в шлепанцах, и Митя вспомнил Горбунова и Кондратьева в день возвращения из похода. С не просохшими после горячего душа волосами, усталые и возбужденные, они расхаживали вокруг бильярдного стола в своих стоптанных тапочках, а скромный штурман плавбазы любовался победителями издали. Двое пожилых людей в шлепанцах не были победителями, но — странное дело! — Митя испытывал к ним то же граничащее с робостью почтительное чувство и так же не решался заговорить.

— Вы считаете, случай был безнадежный? — спросил он после некоторого колебания и, еще не договорив, устыдился своей бестактности.

Серебряные усы Холщевникова дрогнули.

— Безнадежных случаев не бывает, — отрезал он. — Бывают случаи, когда надежды не сбываются.

Митя так смутился, что Ивлев счел своим долгом прийти ему на помощь:

— Но шансов было мало?

Бригврач упрямо мотнул головой.

— Я не занимаюсь подсчетом шансов, — пробурчал он. Затем разразился: — Пусть подсчитывают шансы те, кто имеет право не принимать боя. Я этой возможности лишен. Врач обязан действовать независимо от шансов на успех и не думать о том, сколько крестиков и ноликов запишут на его счет бухгалтера от медицины. Настоящий хирург не прячется от тяжелых больных: пусть на десять случаев у него будет девять неудач — десятый искупает все, потому что этой десятой операцией он спасает человека от неминучей смерти и двигает вперед врачебную науку. А вот субъекты вроде вашего Божко годами увиливают от всех рискованных случаев, зарабатывают отличный послужной список, а кончается это тем, что приходит к нему больной с самым пошлым аппендицитом и он отправляет его прямехонько ad patres. Так вот, если предоставить подобного рода субъектам право судить, кто безнадежен, а кто нет, и уклоняться от вмешательства, то тогда надо идти дальше и разрешить врачам добивать безнадежных, как это уже делают господа фашисты… — Он гулко закашлялся и полез в карман за платком. — Ты согласен со мной, Юлий Абрамыч? — спросил он неожиданно высоким и сиплым голоском.

— Согласен, — сказал Штерн. — Понимаете, товарищ Ивлев, чтоб говорить о шансах, иными словами, чтобы вычислить вероятность сложного события, нужна статистика, какой мы пока не располагаем. Но эмпирически, опираясь на свой опыт и некоторое выработавшееся с годами чутье, я готов ответить на ваш вопрос.

— Ну, ну, интересно. — Холщевников снова закашлялся.

— Я берусь утверждать, что по характеру ранения лейтенант имел все сто шансов из ста на то, чтоб при своевременном и квалифицированном хирургическом вмешательстве остаться в живых и вернуться в строй.

Митя раскрыл рот. Даже невозмутимый Ивлев зашевелился и наставил ухо — ему показалось, что он ослышался.

— Сто шансов из ста, — повторил Штерн, вызывающе оглядываясь. — При единственном условии… А, Федор Федорович? — закричал он, хлопнув себя по ляжке и круто повернувшись к Холщевникову. — А? Ты меня понимаешь?

Бригврач кивнул.

— Я берусь утверждать: не будь его организм до такой степени ослаблен недоеданием и длительным перенапряжением, он был бы жив и сейчас. Его сгубила не эта штука. — Штерн вытянул длинную руку, между большим и указательным пальцами тускло поблескивал продолговатый, с рваными краями кусочек металла. — Его убила блокада. Что может хирург, если организм не помогает раненому бороться? Сегодня в Ленинграде на каждого убитого артиллерией приходится десять надломленных голодом. Если блокада не будет прорвана, они умрут, и никакая медицина не в силах помешать этому.

— А ну скажите свое веское слово, комиссар, — пробурчал Холщевников. — Когда вы позвонили, мы с Юлием и Прасковьей как раз дебатировали вопрос об ответственности. Это простится? Скажите мне, комиссар: судить будем?

— Разве в этом может быть сомнение?

— Казалось бы, нет. А впрочем… Не так легко предугадать, как мы будем рассуждать и чувствовать через год или два.

— Вы хотите сказать: русский человек отходчив?

— Э, нет, я не про то. — Холщевников слегка рассердился. — В том, что русский человек отходчив, я как раз не вижу дурного. Поймите меня, комиссар, — я студентом кромсал матросские конечности в порт-артурском лазарете и участвую уже во второй мировой войне. До третьей я не доживу, но у меня есть дети и внуки, и вообще мне небезразлична судьба планеты. Искусство убивать себе подобных развивается гораздо быстрее медицины, и если вовремя не остановить голубчиков, наступят времена похуже обещанных в Апокалипсисе. Человечество попросту вымрет. А между тем большинство людей не хочет войны, в госпиталях эта истина всего нагляднее. Войны могут желать дикари или выродки, дикарей нет, или они не опасны, остаются выродки, их-то и надо обуздать на вечные времена. Обуздать их может только суд. Согласитесь, комиссар, расправа без суда так же малопоучительна, как суд без расправы. Мне мало мести — я хочу правосудия. Я хочу, чтоб после разгрома Гитлера человечество в интересах своего дальнейшего существования осудило войну.

— Ты рассуждаешь не как марксист, — сонно отозвался Штерн.

— Это почему же?

— Потому что ты призываешь на Страшный суд язычников. Маркс говорил: тот, кто успешно совершает революцию, вправе вешать своих противников, но не должен их осуждать. Цитата не точна, но за смысл ручаюсь. Человек, поднявший пиратское знамя, реакции и восставший против человечности, должен будет признать поражение, но не признает преступления, ибо, с его точки зрения, он не преступал законов.

Холщевников сердито фыркнул.

— Ты умный человек, Юлий Абрамыч, — сказал он с осуждением в голосе, — но ум дан человеку не для того, чтоб усложнять простые вещи.

— И не для того, чтоб упрощать сложные, — отпарировал Штерн.

— Перестань, ты сам себе противоречишь. Человек, восставший против человечности! Вдумайся. А что такое человечность, как не железный свод законов, обязательных для всех двуногих, претендующих называться людьми? И при чем тут марксизм, вернее, что тут противоречит марксизму? Никогда не поверю, чтобы Маркс признавал только классовое и не видел ничего свойственного всем людям, — он был слишком умным человеком для этого.

Штерн усмехнулся:

— Послушать тебя, я — адвокат, который ищет для подсудимых лазейку. Успокойся, мой бог мстительнее твоего. Да, я ищу лазейку, но только для того, чтоб ее заткнуть. Я предвижу, что после всех чудовищных преступлений люди с нечистой совестью — а их много — завопят, что нельзя судить солдата за то, что он выполнял присягу. Ведь завопят, Николай Николаевич? — повернулся он к комиссару.

— Обязательно, — спокойно подтвердил Ивлев.

Митя слушал не очень внимательно и был рад, что к нему никто не обращается. Над вопросом об историческом возмездии он как-то не задумывался, и поэтому все, что говорилось в каюте комиссара, казалось ему в равной степени убедительным.