– Слухами земля полнится. – Сказал на это Завадский.

Истома поглядел ему в глаза, затем также – в глаза стоявшему рядом Даниле.

– Я боярский сын, родившийся зде и таже разорения отца моего, стал послужильцем Махараджи, которого отправил на виселицу тот кто приказал меня высечь. Я прошел две войны и получил награду из рук ближнего боярина Шеина, который был тут у нас в Тобольске воеводою.

– Ты это к чему? – спросил Филипп.

– Я зде не один такой…

Завадский кивнул Даниле и вместе они развернулись к саням, но Истома снова их остановил.

– Можешь смеяться, но я сказываю не о кучке беглых холопов! Среди нас казаки и целовальники, чернецы, посадские люди, земские старшины и даже купцы – лиши их нужи и получишь вящше!

– Чего ты хочешь?

Истома подошел к нему вплотную, так что Филипп вблизи увидел его проницательные серые глаза. И хотя Истома был высок, Завадский был еще выше и смотрел на него сверху вниз.

– Как стать таким как ты? Как научить людей бесстрашию?

– Для этого нужно самому стать бесстрашным.

– Я не боюсь смерти.

– Откуда ты знаешь, что такое смерть? Разве ты умирал?

Нечего на это ответить было Истоме, что растерянностью отразилось на его лице.

Завадский с Данилой сели в сани и помчали к ильму, а Истома все стоял, будто замершая статуя – в глубокой задумчивости глядя перед собой. И лишь, когда загромыхали сани по деревянному мостику, он обернулся и посмотрел им вслед.

***

Филипп тоже оглянулся на чудака незнакомца с горделивой осанкой и пристальным взглядом ребенка. Быть может в двадцать первом веке, и не сыщешь такого до одурения наивного поборника чести и все же было в нем что-то подкупающе искреннее, а между тем над самим Филиппом мысли довлели тревожные – ведь на кону если подумать жизни тысячи людей, которые доверились ему и среди них были те, кто стал ему особенно близок. Ответственность – тяжкая ноша лидеров. Однако провал здесь – конец «Храму Солнца» и испытав страх однажды, повторной угрозы власть не допустит – как историк он прекрасно это понимал. Сожгут, заклеймят, загнобят. Один рецепт против этого – полагаться на острое чутье свое.

– Данила, как вернемся, разыщи Акима. – Сказал Завадский. – Пора начинать.

Данила молча кивнул.

***

Снаружи хоромы томского воеводы Ивана Ивановича Дурново – будто двухэтажная казарма – темнобревенчатая, неприветливая – под стать неприступной томской крепости, не раз попадавшей в осаду за первый век своего существования. Убранство внутри просторно – сводчатые потолки, обилие окон, несмотря на сибирские морозы, широкие лестницы. Местами даже богато, особенно в главной коморе Ивана Ивановича на втором этаже – там царил причудливый симбиоз европейского и азиатского духа. На стенах вместо икон висели портреты, писанные неумелой рукой ссыльного поляка, на межоконной перемычке – на удивление искусно вышитый на сукне тигр, вставший на задние лапы. На другой стене – большие английские часы с боем. Дубовый пол покрывал персидский ковер, при входе лежала китайская голубая циновка с журавлями. На огромном столе, уютно вставленном между изразцовой печью и большим окном – ворохи свитков, перевязанных красными и золотистыми лентами, старинные книги, там же пара перламутровых чернильниц, серебряные подсвечники, изящный медный кувшин и два высоких кубка. Сам Иван Иванович сидел за столом в красном парчовом кресле и глядел на крепко сцепленные клетью-тарасой срубы, образовывавшие неприступные стены томского кремля.

Поглаживая квадратной ладонью бороду, воевода глядел в окно, за которым сгущались ранние зимние сумерки и слушал рассказ своего заместителя – письменного головы Семена Федоровича Бутакова о делах в далекой Москве.

– Стало быть, определилась власть. Чует мое сердце, грядут перемены и по нашим захолустьям. – Произнес он, сощурив глаза.

Сидевший в кресле у окна под вышитом тигром Семен Федорович улыбнулся.

– Да не рано ли, Иван Иванович, в ерихон сиповать? У «царя» того молоко на губах не обсохло.

– Елико стрелецкого голову казнили, стало быть обсохло, а паки молодой царь стрельцов в опалу сдаст.

– Без нужи-то стрелецкой яко царь?

– Новое войско построит, на немчинский манер. Сказываю – ждут перемены Россию. Ин иже в заднем уме опору искать станет – проиграет. Помяни мои слова, Семен Федорович. Готовиться и нам надобе.

Бутаков хотел было что-то сказать, но в это время раздался за дверью топот, громогласный голос и стук – оба знали, что это стучит о двери и косяки украшенная драгоценными каменьями сабля полковника Карамацкого.

И впрямь – дверь распахнулась и в комору не вошел, а буквально вкатился кривоногий коренастый человек в распахнутой соболиной шубе, золотистом кафтане и красных сапогах с каблуками. Вместе с ним вошел тяжелый запах скотобойни. Позади, за дверью испуганно выглядывали слуги и рынды воеводы, не решившиеся остановить Карамацкого.

– Буде чахнуть посреди волокиты! – заполнил все пространство зычный голос Карамацкого. – Велел седлать для тебя коней, Иван Иванович!

Дурново почти незаметно поморщился.

– Что такое?

– Яко что – на изубря едем, как обещал! Покажу места потаенные, ты такие и не видывал, воевода.

– Нынче не до охот, братец, – сказал Иван Иванович, взяв один свиток и швырнув его на угол стола, – дивят дела московские.

– Вы еже дети, братцы, ей-богу! Якие дела? Поведай, Иван Иванович – кому в Москве до наших окраин дело есть? Лишь бы рухлядь мягкую везти не забывали.

– О том и речь, Осип Тимофеич. – Сверкнул умными глазами воевода.

Карамацкий сделал вид, что не заметил укола, поворотил свое хищное лицо к Бутакову, который сидел закинув ногу на ногу.