– Значит, Бартошников подтвердил, что дело субботнее в силе?

– Так и есть. Сказывал, в субботу деяние яко уговорено, Артемьев буде в остроге… Еже тревожит тебя, брат?

– Меня тревожит запах. Какой-то он… тухловатый. – Завадский резко обернулся. – Бес! Сможешь незаметно проверить дома ли Артемьев?

– Ежели токмо в ночь.

– Возьми Антона. А ты, Аким, съезди с Сардаком к слободе, походите по сепям, по кабакам, поспрашивайте аккуратно, слышно ли чего об Артемьеве и вообще какие слухи бродят около острога. – Завадский поднял руки и оглядел посмурневшие лица. – Братья, остался последний шаг, перед тем, как мы заберем себе Томский разряд. Нельзя рисковать.

***

Аким и Сардак вернулись утром, сообщили, что обошли кабацкие дворы, даже зашли в слободу стрелецкую под видом монастырских холопов с поручением, но ничего узнать об Артемьеве не удалось. Только один нетрезвый подъячий сообщил, что видел его накануне в остроге, раздающим указания караульным.

К обеду вернулись Антон и Бес и поведали чуть больше полезного. Оба забрались на дуб и наблюдали за двором Артемьева со стороны рощи, но ничего настораживающего не увидели за два часа – дворня, конюхи шныряют, каждый своим делом занят. В оконцах избы сверкают лучины. Затем переместились к дороге, сели за сугробом и увидали, как плачущую жену Артемьева в платке и старой шубе везли куда-то на санях незнакомые казаки.

– Все ясно, – сказал Завадский, – Артемьева взяли.

– Уверен, брат?

– Если он жив, то висит сейчас в пыточной избе Карамацкого.

– Ежели Артемьева сымали, почто же Бартошников приходил? – спросил Данила.

– Они не знают где мы, поэтому послали его подтвердить субботнюю встречу, чтобы устроить нам ловушку в остроге.

Братья переглянулись.

– Принужим их, – предложил Сардак.

– Пятнадцать сотен Карамацкого принужишь? – невесело усмехнулся Антон.

– Еже делать, брат? – спросил Данила.

Все посмотрели на Завадского, и он увидел в их взглядах не только вопрос, но и то, что мучало его самого.

Он прекрасно знал что делать. Их замысел раскрыт и надо было уходить, отступать, чтоб хотя бы себя сохранить. Но как и остальные он понимал, что это означало…

***

Савка третьи сутки сидел в крохотной безоконной коморке на втором этаже воеводских хором. Раньше тут жил старый покладник, но минувшим летом его насмерть забодал рогами олень. В коморке не было печи, но тепло шло через тонкую тесовую стенку, за которой размещалась гостевая горница. Там никого не было, но печь топили, чтобы тепло было Савке. Его заперли на замок – не только для того, чтобы не сбежал, а больше, чтобы ненароком не заглянул какой-нибудь любопытный из дворни или рындарей. Велели сидеть тихо. Вечером и ранним утром Афанасьев приносил ему воды, молока и пирогов, а также забирал ведро с отходами и давал новое. У Савки был запас свечей, он жег по одной, когда не спал, часы и дни тянулись медленно. От скуки он вырезал из деревяшек зверей и прислушивался к звукам в доме, голосам и крикам на улице. А иногда, днем глядел через проделанную дыру в стене на унылый заснеженный мост у западной стены острога.

Как только звуки в доме замолкали, спустя около получаса, раздавались уже знакомые быстрые шаги Афанасьева – тот нес ему ужин.

Сейчас уже время ужина подходило, Савка это понял по урчанию в животе, однако Афанасий не появлялся. В конце концов, решив, что про него сегодня забыли, Савка завалился на лавку, уложил голову на мешок, набитый соломой и погасил свечку. Сон не шел – хотелось есть и покалывала какая-то смутная тревога. Вспомнилась ему невеста и вдруг сильно захотелось ему прильнуть к ее губам, обхватить упругое тело, услышать ее смех. На душе стало веселее и тут как раз раздались в коридоре знакомые торопливые шаги. Савка сел на лавке, глядя на дверь. Шагавший остановился, открыл замок. В проеме стоял Афанасий со свечкой, однако более ничего при нем не было – ни корзины со снедью, ни ведра.

Савка хотел было выдать злую шутку, дерзостью которых обычно прикрывал здесь свой страх, но вдруг на Афанасия упал красный свет. Раздался оглушительный топот – по коридору будто шагала целая толпа. Савка вскочил и попятился к стене. За дверью стало светло – дерганный свет исходил от факелов, в проем всунулись круглые улыбающиеся рожи – рты до ушей – будто черти, живущие за печкой выползли на свет божий. Пляшущий свет искажал и без того страшные лица – кособочил, увеличивал их, удлинял носы и бороды, зажигал глаза кошачьим свечением. Толпа расступилась, стоявшего столбом Афанасия сдернули куда-то, на его месте появился жуткий пузатый тролль с отрубленной головой в руке, которую он держал за волосы. Савка узнал Карамацкого и тотчас перехватило дыхание, будто на него опрокинули ушат ледяной воды.

Что-то противилось внутри, протестовало по-детски, как когда-то в пыточной избе Мартемьяна Захаровича. Савка стал молиться, но слова молитвы забылись уже на втором предложении, мыслей не было, у него задрожали губы.

Карамацкий между тем приближался, насколько это было возможно в узкой комнатушке, с ним приближались и страшные круглолицые с улыбками до ушей. Кто-то поднял факел и красный свет выхватил всех. Голова, которую сжимал Карамацкий была вся в гематомах, ожогах и кровоподтёках. Кто-то грубо схватил Савку встряхнул, обыскал и он увидел прямо перед собой лицо полковника, которого боялся весь разряд.

– Братец, стало быть? – дыхнул на него густым перегаром полковник.

– А… аз… еже бо… конюх, – промямлил Савка.

Полковник кивнул, продолжая с любопытством разглядывать Савкино лицо.

– Амо ево, в пыточную, Осип Тимофеевич?

Карамацкий протянул руку, схватил Савку за волосы, дернул его голову набок.

– Ведаешь, голубь, яко мы с тобою поступим? Мы тебя посадим на особый кол. Токмо во-то дождемся твоего братца, дабы слышал он и зрил твои мучения.

Полковник стукнул Савкиной головой о стену.