Еще не открыв глаза, он знал, что находится дома. Видеть и не требовалось, да и время, совсем как прежде, он определил по ощущениям и звукам. Если темноту разбавлял приближающийся рассвет, если за окном погромыхивала тележка, если соседские кумушки будили мужей и детей, значит, вскоре мать придет за ночным горшком, содержимое которого отправится в компостную яму. Если же еще темно и тихо, мальчику разрешалось еще немного полежать в кровати рядом с дедушкой.

Он открыл глаза и за окном такси увидел знакомую сосну. Ее ветви, голые, как и в день его отъезда, приветственно склонились над дорогой. Будто прошел всего лишь день.

Чтобы разглядеть получше, он опустил стекло.

– Эй! – воскликнул таксист. – Холодно же!

Итянь не обратил на него внимания. Удивление, вовсе не такое уж и неприятное, подготовило его к встрече с матерью. Он так и не заснул ни в самолете из Сан-Франциско, ни во время турбулентности над Южной Кореей, ни в тряском поезде, следующем из Шанхая в Аньхой, – в купе, которое он делил с восемью другими пассажирами. Сев на завершающем отрезке путешествия в такси – Итянь позволил себе такой расход, обосновав тем, что потратил бы несколько часов, вникая в расписание автобусов, – он ощутил столь сильную усталость, что был не в силах даже ответить, когда таксист спросил, что он забыл в такой глуши. Итянь заснул, когда за окном замелькали новостройки Хэфэя, а проснувшись, увидел знакомые с детства пейзажи. Небо давило зимней серостью. Такси ехало по главной улице, а Итянь вглядывался в узенькие переулки, высматривая когда-то знакомые дома. Все они были из того же материала, что и раньше, – посаженных на глинистый раствор кирпичей, однако под заснеженными крышами со свисающими сосульками дома казались значительно выше, чем прежде. А вот сама деревня была меньше, чем ему запомнилось. Они проехали мимо углового дома, и Итянь пораженно ахнул: за приоткрытыми дверями он заметил стоящий на ветхом буфете квадратный телевизор.

– Дальше куда, начальник? – спросил таксист.

Улица закончилась, а крыши с потрескавшейся черепицей Итянь так и не увидел, поэтому и не знал, где свернуть.

– Я, похоже, поворот пропустил, – сказал он, – давайте назад вернемся?

Но крыши в каждом переулке были аккуратные, с тщательно уложенной черепицей. На таксометре мигали красные цифры.

– Высадите меня здесь, – попросил он, – я пешком дойду.

Итянь шагал по переулкам, ботинки скользили по снегу. Он уже жалел, что не позволил Мали положить в чемодан побольше теплой одежды. Свирепый ветер пробирался к телу, доказывая, что прятаться от него смысла нет. Такого холода Итянь не ощущал уже много лет. В Калифорнии не бывает настоящей зимы. Впрочем, настолько яростный зимний ветер редкость даже по местным меркам, он словно был дурным предзнаменованием, связанным с исчезновением отца. Итянь надеялся, что его отец, куда бы он ни ушел, надел самую теплую свою одежду и не страдает от холода.

В конце концов нужный переулок он отыскал. Итянь пропустил его, потому что крыша с осыпавшейся черепицей исчезла. Одноэтажное кирпично-глиняное строение из его детства выросло, обзавелось шиферной крышей, и стены были беленые. Он уже дважды проходил мимо этого дома, но только на третий раз признал старое строение, прячущееся внутри. Дом стоял чуть особняком. На такие дома деревенские жители показывают пальцем и шепчут: “Вот тут богатеи живут”.

От этой мысли Итянь ощутил прилив гордости. Дом отстроили благодаря деньгам, которые он присылал семье два раза в год. Даже когда они с Мали только-только переехали в Америку и расписывали недельный бюджет вплоть до самых мелких расходов, Итянь все равно отправлял матери чек. Иногда сумма едва превышала почтовые сборы за перевод, порой Мали показывала, как мало остается на жизнь им самим, и умоляла его отправить поменьше. Она протягивала руки, держа их ладонями вверх, и не сводила с него глаз. Видишь, ничего не остается. Как ей ответить, Итянь не знал. Для него забота представляла собой величину, которую невозможно поделить между теми, кто ему дорог.

У двери он замешкался. Его поднятая и сжатая в кулак рука дрожала. Он прижался лбом к новому деревянному полотну, почти ожидая услышать рычащий голос отца, в очередной раз напившегося среди бела дня. Вот-вот он распахнет дверь и, стряхнув с себя опьянение, скажет Итяню, что исчезновение – просто шутка, которую он устроил, потому что наконец-то решил его простить и заманить домой. Следом покажется и мать. Вытирая руки о передник, она извинится за обман. Они обнимутся, и все сойдутся на том, что шутка того стоила.

Из-за двери не доносилось ни звука. В конце концов Итянь дернул за железное кольцо. Дверь приоткрылась.

– Есть кто дома? – крикнул он в пустой дворик.

Итянь поразился тому, как легко, без малейших усилий, дались ему слова на родном диалекте.

Мать раздобрела, живот и грудь у нее округлились, кости будто уступили место плоти. Мать уткнулась головой ему в плечо и погладила руки, словно для того, чтобы поверить в его приезд, ей непременно было нужно коснуться его. В воспоминаниях мать была выше, хотя этот ее новый облик вполне соответствовал его ожиданиям, а ее раздобревшее, но плотное тело было вполне под стать размашистым движениям и решительному голосу.

– Куда ж ты подевался?! – была первая ее фраза. – Я уж несколько дней тебя жду!

– Ма, сюда очень долго добираться.

– Ты ел? Я курицу вчера вечером зарезала – думала, ты вот-вот приедешь. Сейчас еду разогрею. Сколько ты за такси заплатил?

Она захлопотала, поставила кипятиться воду, отнесла его чемодан в спальню, и каждый раз, отходя от него хоть на пару секунд, она тут же возвращалась и задавала очередной вопрос.

Итянь не понимал, с чего начать. Отец пропал, но вот она мать – впервые за много лет рядом, живая, во плоти.

Пока мать кипятила воду для чая, Итянь не торопясь бродил по комнате. Он вдыхал знакомый запах – чеснока, пыли и работы. Комнаты мать по-прежнему содержала в чистоте. Вдоль стен все те же полки с выстроившимися на них банками с соленьями, рядом висят разделочные ножи и доски да старые, некоторые еще восьмидесятых годов, календари. В центре потрепанный постер – залитый таинственным светом горный пейзаж. Место, куда им никогда не попасть. Итяня поражала неприкрытая практичность этого жилища, так не похожего на американские дома, где главное – возможность уединиться и личное пространство. Услышав впервые словосочетание “жилая комната”, он, помнится, растерялся, ведь на самом-то деле все элементы жизни – стряпня, еда, сон – прятались за дверями. Настоящая жилая комната здесь – в этом старом доме, где ее никто так не называет, да тут и понятия такого просто нет.