— Ага, Ань, и поесть мне что-то пусть прихватит, — Борису вдруг стало легко и весело. — Не знаю, как Пашка, а я чертовски проголодался, со всеми этими событиями. И пацанов этих с врачом попридержи, надо бы с ними поговорить, чтобы лишнего не болтали. А мы тут пока с Пашей покумекаем, как нам дальше жить. Да, Паш?

Павел наконец-то оторвал взгляд от Анны.

— Что? Да, конечно, покумекаем. Нам ещё много надо сделать… Нам… троим…

Эпилог

Далеко, на линии горизонта, нехотя поднималось солнце. С трудом стряхивало с себя сон, медленно подсвечивая тяжёлое низкое небо и вяло разводя в стороны темноту. Сначала показалась макушка, едва тлеющая над водой нежно-розовой дымкой, а затем, неспешно и неторопливо над океаном выкатился неповоротливый оранжевый шар, вспыхнул, и тут же от него, по блестящей глади воды побежала к Башне узкая дорожка света.

В другой раз Антон Кравец непременно оценил бы красоту зарождающего дня, игру света и тени, резкий контраст, соседствующий с плавностью цветовых переходов, возможно, остановился бы и замер, ощутив свою хрупкость перед вечной мощью природы, но это в другой раз. Сейчас ему было не до этого.

Утро было прохладным. Морской ветер, влажный и порывистый, быстро забрался под рубашку, прошёлся мурашками по коже. Антон зябко поёжился, на автомате укорил себя, что не накинул чего-то потеплее. Торопливо огляделся — долго задерживаться он здесь не собирался.

Было часа четыре утра. Башня ещё спала. Возвышалась над Антоном тяжёлой несуразной громадой, слепо и равнодушно поблескивая сонными глазницами окон. Но это была лишь видимость — Башня бодрствовала всегда. Ежечасно и ежеминутно в ней крутились шестерёнки и маховики, гудели генераторы, запущенные умелой рукой, шумели машины, раскрывались и закрывались заслонки вентиляции, мчалась по трубам вода… Башня жила, не зная, что такое сон.

А вот люди ещё спали.

Хотя это тоже было не совсем так. Где-то там, за толстыми стенами, оставшимися позади, плескалась жизнь. Возможно, на одном из этажей сейчас лениво переговаривались охранники. Кто-то надсадно кашлял, и этот кашель эхом разносился по бетонному остову Башни, будя чутких соседей и заставляя их досадливо морщиться. На верхних уровнях, кому-то слепило в глаза солнце, а на нижних уже просыпались те, кто заступал на смену или выходил в море.

Кравец знал это, как и то, что в этой обманчивой и звонкой тишине на забытой людьми и Богом Северной станции он может быть не один, а это уже было опасно. Но не прийти сюда он никак не мог.

Накануне, отдав все необходимые распоряжения, Антон не стал подниматься к себе наверх. Провёл ночь на восемьдесят первом, в умело замаскированном от глаз властей притоне, в объятьях щедро раскрашенной девицы, бестолково изображающей из себя невинную девочку. В обычный день или точнее ночь Антон бы возмутился — на девочку эта баба не тянула даже при свечах, но сегодня он не сильно привередничал. Нужен был кто-то для снятия стресса, а с этим она худо-бедно справлялась.

Антон ждал исполнителей, но те отчего-то не торопились. Думать о плохом не хотелось, но, когда стрелки часов перевалили за полночь, против воли начал нервничать. Неужели план сорвался? Кто-то из них не пришёл — Савельев или Полынин. Или ненадёжные исполнители, получив нехилый аванс, сейчас спускают его в каком-нибудь похожем месте, если вообще не за стенкой, в соседней комнатушке, где явно царило большее веселье, и девочки, видно, были не так унылы, как та, что безуспешно пыталась его растормошить. И лишь когда в начале четвертого появился Татарин, Антон наконец-то выдохнул.

У него не было иллюзий по поводу тех, кого он нанял. Татарин, потрясающий симбиоз тупости и хитрости, смотрел на Антона маленькими узкими глазками, затерявшимися на жирном обвисшем лице. Кравец привык видеть в этих глазах лишь злобу и жадность, но сейчас его цепкий взгляд уловил ещё кое-чего. Неуверенность? Беспокойство?

— Пошла вон, — шикнул он на девицу, и та, подхихикивая, выскользнула из комнаты, растворившись в полутьме коридора.

Кравец ещё не задал главный вопрос, но уже по лёгкой тревоге, пробежавшейся по плоскому лицу Татарина, и даже по тому, что тот пришёл один, без напарника, который — Антон это тоже знал — был слегка поумней, было понятно: что-то пошло не так.

Потому-то он и оказался сейчас здесь, на Северной станции. Стоял у самого края, вглядываясь в гулко шумевший где-то далеко внизу океан. Ничего увидеть он там, конечно, не мог. Тёмная вода, грязновато-серая пена. И больше ничего.

Рядом, в двух шагах от него лежал Полынин. Вернее, тело Полынина, уже остывшее, закоченевшее на морском ветру. Он и лежал так, словно ему было холодно, чуть подогнув колени и обхватив себя руками, как будто пытался укрыться от утренней прохлады. Антон равнодушно посмотрел на то, что ещё несколько часов назад было Вадиком Полыниным. Ещё один глупец, жадный и алчный. Много чего имел, но хотел большего. Как и все они, эти, чистенькие парни сверху. Антону не было его жалко. С чего бы? Он никогда не любил жадных глупцов.

Антон отошёл от края платформы, чуть прошёлся, медленно, пытаясь сосредоточиться. Опять вспомнил плоское лицо Татарина, узкие невнятного цвета глазки, сломанный в двух местах нос. Где, интересно, ему его сломали? На разборках внизу или, когда Татарин пытался делать военную карьеру. Антон знал, что сразу после школы Татарин по распределению попал в военный сектор, но задержался там недолго. Вылетел за что-то, хотя понятно, за что — у Ледовского асоциальных типов никогда не держали. Впрочем, этого оказалось достаточно, чтобы Татарин научился управляться с оружием, что и требовалось для успеха намеченного предприятия. И всё же, увы, этого оказалось недостаточно, потому что на платформе лежало только одно тело, и именно это тело интересовало Кравца сейчас меньше всего. А вот тот, кто был нужен, его как раз и не было.