И взять тебя с собой.

— Йонас Халльгримссон, лучше всех запечатлевший извержение вулкана в аллитерациях и рифмах, никогда в жизни его не видел. И Эггерт Олафссон [5] тоже. Гекла не может упустить свой шанс посмотреть, как извергается ее тезка.

— А ты не хочешь просто продать землю и переселиться на юг? — спросила я. Могла бы также спросить: не хочешь переехать из мест «Саги о людях из Лососьей Долины» в места «Саги о Ньяле»?

Он подложил под тебя подушку и держал перед собой, чтобы ты все видела, а я осталась с твоим братом Эрном и хозяйством. Когда он вернулся, по оплавившимся подошвам его резиновых сапог я поняла, что он подошел слишком близко.

— Старушка еще на что-то способна, — сказал он и отнес тебя спящую в кровать.

Летом налетел вулканический пепел и засыпал наш двор. В низинах, где скапливался газ, находили мертвых лис, овец и птиц. Тогда твой отец наконец бросил свои разговоры об извержениях и занялся хозяйством.

Ты тоже очень изменилась. Начала путешествовать. Говорила на своем особом вулканическом языке, невероятно красиво и величественно. Открыла для себя верх и смотрела в небо. Стала вдруг исчезать, и мы находили тебя на приусадебной лужайке, рассматривающей облака. А зимой ты подолгу лежала в сугробе, не отрывая глаз от звезд.

За автобусом в Рейкьявик стоит пыль столбом, колея петляет, поворот за поворотом, в заляпанные окна уже почти ничего не видно, а вскоре места, где разворачивались события «Саги о людях из Лососьей Долины», и вовсе канут в грязь.

На подъемах и спусках скрипит рычаг переключения передач, у меня такое подозрение, что наш автобус совсем без тормозов, лобовое стекло треснуло поперек, но водителя, похоже, это не беспокоит. Машин на дороге мало, встречные попадаются редко, и наш водитель приветствует их гудком. Поравнявшись с грейдером, автобус вынужден съехать на обочину. Дорожные работы по местным меркам — большое событие, и водители, пользуясь случаем, опускают стекла, высовываются из окон и долго обсуждают.

— Спасибо еще, что мост не потеряли, — раздается голос водителя.

Однако я в далеком Дублине, на двадцать третьей странице романа «Улисс». Посылала запрос в столичный магазин, чтобы книжка по-английски была размером с «Сагу о Ньяле» и чтобы доставили по почте.

— Is it French you are talking, sir? — the old woman said to Haines.

Haines spoke to her again a longer speech, confidently.

— Irish, Buck Mulligan said. Is there Gaelic on you?

— I thought it was Irish, she said, by the sound of it [7] .

Чтение продвигается медленно как из-за тряски в автобусе, так и потому, что английского почти не знаю. И хотя на соседнем сиденье лежит открытый словарь, язык труднее, чем мне представлялось.

Я вглядываюсь в окно. Ведь на этом хуторе жила поэтесса? И разве не эта бурная мутно-серая река, полная ила и песка, журчала в ее жилах? Рассказывали, что, когда она слагала стихи о любви и печальной доле своих земляков, ее занимало лишь то, как превратить окрас овец в цвета заката на Брейда-фьорде, а коровы оставались недоенными. Но не было греха больше, чем забыть опустошить наполненное вымя. Приходя в гости к соседям, она засиживалась допоздна, либо читала стихи, либо молчала часами, макая в кофе кусочек сахара. Говорили также, что, сочиняя, она слышала струнный оркестр, что будила детей, брала их на руки и выносила во двор, чтобы показать, как по черному небу разливается волнами северное сияние, а временами сидела, закрывшись в спальне и натянув на голову одеяло. В ней было столько тоски, что одним погожим весенним вечером она скрылась в серебристо-сером омуте. Ее нашли возле моста, запутавшуюся в сетях. Обескрыленного поэта вытащили на берег в промокшей юбке и в чулках со спущенными петлями, со вздувшимся от воды животом.

— Она порвала мне сеть, — сетовал хозяин сети. — Я устанавливал ее на форель, ячейки не предназначены для поэтессы.

Ее судьба была для меня одновременно предостережением и примером для подражания.

В основном же поэты — мужчины.

Я вынесла урок никому не говорить о том, что задумала.

Передо мной сидит женщина с маленькой девочкой, которую снова укачало. Автобус мчится по насыпному гравию и останавливается. Водитель нажимает на кнопку, дверь открывается в осеннюю прохладу, шипя как отпариватель, и усталая женщина в шерстяном пальто ведет девочку вниз по ступенькам. Вот уже третий раз бедному ребенку понадобилось выйти. Вдоль всех дорог канавы, потому что фермеры прокладывают дренаж, осушая места обитания голенастых птиц, здесь и там из земли торчит колючая проволока, но какие именно участки она разграничивает, понять трудно.

Скоро я отъеду так далеко от дома, что перестану узнавать названия хуторов.

На ступеньках женщина надевает на ребенка шерстяную шапку и опускает у нее уши. Слежу, как она поддерживает девочке лоб, пока изо рта тонкой струйкой течет рвота. Наконец что-то ищет в кармане пальто, вынимает носовой платок, вытирает ребенку рот и лишь затем снова заводит его в прокуренный автобус.

Я достаю блокнот и, сняв с ручки колпачок, записываю в него два предложения. Потом снова надеваю колпачок и открываю «Улисса».