Шрифт:
Когда разговор ушел от Третьяковой, я перестал особо вслушиваться. И опять думал о матери. Что ей всё-таки надо?
***
Отцу я так и не сказал про то, что мать объявилась. Не знаю почему. Хотя он поинтересовался. Видимо, Василий доложил, что я подходил к какой-то тетке возле школы.
– Кто она такая? Что ей было нужно?
– Понятия не имею, – безмятежно соврал я. И чтобы он не донимал меня дальше своими расспросами, а он явно на это нацелился (нюх и хватка у него всегда были феноменальные), я сказал, что опаздываю в бассейн.
Это сработало безотказно. Плавание отец очень уважает, особенно после того, как я стал побеждать на всяких соревнованиях.
Но отработал я сегодня неважно. Тренер ничего не высказывал, но я и сам видел. Потом уже, после душа, подошел ко мне и спросил, все ли у меня нормально.
– Да, всё просто замечательно.
Он покивал, мол, ну ладно, и отвалил. Хотя вообще он гоняет всех в хвост и в гриву. Только меня не трогает.
Василий, как обычно, ждал меня на парковке возле «Байкал-Арены». Но едва мы выехали на дорогу, я заметил чуть в стороне от тротуара, за остановкой, какую-то возню. Пригляделся – и точно: наши. Метелили Чернышова.
– Притормози.
– Может, не стоит? Герман Александрович…
– Да остановись ты. Я их знаю. Подожди здесь, я быстро.
Я вышел. Однако Василий все-таки тоже выскочил следом, но держался сзади на расстоянии, чтобы вмешаться, если вдруг что.
Я направился к нашим. Чернышов лежал, скрючившись, и пряча голову, а пацаны его пинали. Вчетвером.
– Что за неспортивное поведение? – подходя к нашим, подал я голос. – Толпой на одного…
– О, ты как здесь? – спросил Гаврилов.
– А-а, ты с плавания? – сообразил Шатохин. – Да мы тут… вот… с Черным решили побазарить.
– Да я вижу, – усмехнулся я, пряча руки в карманы. К вечеру сильно похолодало. – Всё, давайте, расходимся. Черный, ты там как, встать можешь?
Он так и лежал у наших ног, но тут сразу зашевелился. Кряхтя и шатаясь, поднялся. Начал отряхиваться, шмыгать носом, подтираться рукавом.
– Живи пока, сука… – процедил Сенкевич. – Потом договорим.
– Да пацаны… вы чего? – заныл Чернышов. – Ну, косячнул я, да… но я же признал свой косяк…
– Косячнул он, сука, – снова попер на него Шатохин.
Чернышов сразу отклонился.
– Ну, пацаны, я же…
– Я же, я же, – передразнил его Гаврилов. – Ты нас всех подставил, как падла последняя…
Сзади многозначительно кашлянул Василий. Наши, вздрогнув, оглянулись. И сразу присмирели.
– Ну ладно, пока, – по очереди подали мне руку и быстро ушли.
– Это… спасибо, – промямлил Чернышов, обращаясь ко мне, – я не…
Я даже слушать его не стал. Развернулся и пошел к машине вместе с Василием.
***
Наутро Василию пришлось заехать на заправку, и я опоздал в школу. В кои-то веки. Зато столкнулся на лестнице с Третьяковой.
Сверкая глазами, она несла какую-то ахинею в защиту Чернышова – тот, видимо, ей вчера поплакался.
А я, сам не знаю почему, стоял и слушал этот бред. Даже отвечал ей там что-то. Хотя в любой другой раз просто прошел бы мимо, даже не взглянул бы и останавливаться не стал.
Глаза у нее, кстати, темно-карие, как крепкий кофе или горький шоколад. И блестящие. Пока она распиналась, я видел в ее зрачках себя. В смысле, свой силуэт.
На последнем уроке Чернышова призвала к себе директриса. Шел он к ней как партизан на допрос, и, уходя, бросил нашим, мол, никого не выдам, никому ничего не скажу.
Не понимаю абсолютно, что в нем нашла Третьякова…
18. Герман
Наши решили отомстить заодно и англичанке. Михайловская предложила это еще перед шестым уроком.
Все сразу обернулись на меня. Типа: будем или нет?
Я не стал реагировать. До этой англичанки мне нет никакого дела. Да и до наших, по большому счету, тоже. Однако было интересно, как этот местный заговор воспримет Третьякова.
Лена, ожидаемо, вся подобралась, словно ее так и распирает от негодования, но она, что есть сил, крепится. Жаль, лица ее с моего места не видно. А ее дружок Петя, конечно, сразу занервничал, стал беспокойно елозить.
Сначала зашел разговор о том, чтобы сбежать. Все, кроме Лариной, вдохновились, хоть мне и не понять смысла такой мести.
– Герман, а ты пойдешь на английский? – обратилась ко мне Михайловская, ища поддержку.
И сразу спор прекратился, все повернулись, замерли, смотрят, ждут. Даже Третьякова оглянулась.