С тех пор, то яро, то с затишьями, разгадывал я тайны удивительной судьбы Андрея Журавского. Так родилась эта книга...

Печора. Печора — величественная и мудрая река Русского Севера. Тянулась ты по трем необъятным краям земли русской, и в каждом из них ты разная: тоненькой, светлой, говорливой родилась ты в кедровой сини Уральских гор и резвишься меж причудливых скал шаловливо-ласковой девчушкой на радость потомкам Перми Великой. В зырянских землях плывешь статной красавицей мимо напевных, лесистых, задумчивых берегов. И вдруг, к изумлению своему, встречаешь ты, Печора, полярного богатыря Уссу [1] — гордого, стремительного, неуемного. Без девичьих раздумий и слез бросаешься ты к нему в объятия, и кружит, раскачивает вас дурманящая сила медового месяца, сбивая с пути к извечно зовущему Ледовитому океану...

И, только увидев несказанное усть-цилемское диво, услышав глубинные русские песни, ты, опомнившись и взгрустнув о былом, потечешь степенной Мати-Печорой к своему Океану, щедро одарив печорцев прямотой и достоинством.

Кто знает, какими глубинными невидимыми и неосознанными нитями был связан Андрей Журавский с Печорой?

Никто. Тайна его рождения, как и таинственные его родители с их корнями, помыслами и устремлениями, так и останутся неразгаданными.

А в то лето, когда двадцатилетний Андрей Журавский ступил на берег Печоры и увидел дивную усть-цилемскую «горку», все было для него ясным, как и тот безоблачный петров день 1902 года: он дворянин, из семьи потомственных военных, сын генерал-майора Владимира Ивановича Журавского и Софьи Кесаревны Павловой-Журавской. Он знал и был горд тем, что еще их далекому предку Власу Журавскому сам Петр Великий даровал чин майора и херсонское поместье с пятью тысячами черноземных десятин за необычайную храбрость в битве под Полтавой. Не остался в долгу и Влас: всех своих сыновей и внуков обучил он искусству защиты Отечества и сыновьям их завещал то же. С тех пор в роду Журавских никто не нарушал этот завет. У колыбели Андрея стояли два деда-генерала: дед Иван и дед Кесарь, его сажали на гренадерские колени по-петушиному нарядные дяди по отцу и матери. И девушки из дома Журавских, подобно тете Маше, выдавались замуж только за военных.

Первым, кто нарушил завет майора Власа Журавского, был Андрей, поступивший не в военное училище, а на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета. И никто, и ничто не могли воспрепятствовать этому.

— Буду естествоиспытателем, буду, буду, буду! — твердил упрямо Андрей еще в гимназии. Отец к тому времени умер, мать же ничего поделать с ним не могла.

На первом курсе университета, казалось, неожиданно для всех черноглазый, стремительный и вспыльчивый студент Журавский «заболел» Печорским краем. Сам же Андрей отчетливо помнил миг своего «заболевания». Было это на лекции профессора-геолога Федосия Николаевича Чернышева, прославившегося недавно классическими исследованиями Тимана.

— Север наш со своими подземными богатствами, — читал вдохновенно профессор, — как сказочный сонный богатырь, ждет странника с живой водой, чтобы воспрянуть во всей своей мощи и значении. Грустно и стыдно будет нам, если этот герой придет из земель немецких, а не славянских...

Весь остаток учебного года впечатлительный студент потратил на изучение трудов Чернышева, на поиски печатных редкостей о Печорском крае.

Во второй день летних каникул Андрей, оставшийся к тому времени без родителей, выехал в загадочный Печорский край и добрался к середине лета до его уездного центра — старинного, раскинувшегося по берегу реки села Усть-Цильмы. На берег величественной Печоры он сошел в канун петрова дня, перед сенокосной порой, когда все село готовилось к празднику: завтра всеми цветами радуги заполыхают в Усть-Цильме девичьи сарафаны и шалюшки. Печорское раздольное, самое большое во всем Приполярье, село справляет в тот день свой ежегодный народный праздник «петрову горку».

По совету капитана единственного на Печоре пароходика, Андрей ночевал у дородной гостеприимной Устины Корниловны, приходившейся троюродной теткой веселому и общительному судоводителю Бурмантову. Утром, наскоро перекусив горячими шаньгами с необычайно вкусными сливками, Журавский вслед за хозяйкой поспешил к околице на призывные девичьи голоса.

В верхнем конце села задолго до полудня непоседливая молодежь начала закипень гулянья: девушки в радужных одеждах, сплетаясь в гирлянды и круги, плавно накатывались на строй разнаряженных парней.

напевно спрашивали девушки.

с поклоном отвечал им строй парней, одетых в красные, бордовые шелковые рубашки, в плисовые штаны, заправленные в яркие, вязанные из разноцветной шерсти чулки. Золотисто-алая гирлянда проплывала мимо гордых «бояр», склоняясь в полупоклоне, словно буйное пестрое печорское разнотравье под набежавшим ласковым ветерком. Шелестят дорогие шелка, легкой зыбью колышется синь и зелень широких сборчатых сарафанов; огромные, свитые коронами и выпущенные павлиньими хвостами шалюшки отливают множеством нежных оттенков: бледно-палевых, розовых, лазурных. На молодках поверх шелковых сарафанов надеты своеобразные кафтанчики — епанечки — короткие, затканные диковинными серебряными или золотыми цветами. На девушках парчовые коротеньки как бы слиты с сарафаном в виде широченных рукавов и наплечников.

Андрей Журавский, застыв от изумления, смотрел на начало огромного, веками отрепетированного народного спектакля, дивился, как сотни девушек и парней слаженно и серьезно разыгрывают сцены из общего действа. Играется «свадьба». Вот к «родителям» прибывают торжественный сват и бедовая сваха. «Князь» — жених — со своими многочисленными дружками ждет результатов «сговора» поодаль. Разговор «сватов» и «родителей» выражается песней, вторимой поклонами, плавными движениями. За «сговором» начались «смотрины», и вот уже невеста отправляется к венцу, причитая: