Я отвернулась, в муке мук, что увидела это накрытое. Все другие же, наоборот – взрослые, их дети, все качнулись одной сильной волной к окнам. Смотрели жадно, наперегонки, как на какую-то невиданную красоту. И хоть автобус специально сбавил скорость, как на экскурсии перед какой-нибудь ратушей, зрителям всё было мало, они не могли насмотреться. Прямо ели, поглощали это несчастье, и не могли наесться. Переговаривались звонкими от неожиданной радости голосами, изо всех сил вытягивали шеи.

Кондукторша, до того мирно дремавшая на своем кондукторском месте, вскочила и, протолкавшись к окошку, тоже – увидела! Порывисто обернулась порозовевшим лицом к остальным и горячо, с надеждой, спросила автобус: “Наверное, ведь насмерть? А?”

Не хотелось бы признавать такое, но я, все-таки, не совсем нормальная. Или неискренняя? У них ведь так естественно и простодушно вырывается наружу эта радость: не по телеку, а живьем – труп, самый настоящий! Или это тянется из пещерной жизни? Предположим да, радость уцелевшего.

…Того горше наблюдать тех, кто наблюдает внезапное несчастье.

Откладывать было некуда. Катапультировалась чуть не на ходу и двинула в обратную сторону – в билетную кассу. Вот так и случилось. Всё прошло гладко, без запинки и даже без очереди. Кассирша прямо-таки поджидала меня и обслужила изящно, почти весело. Или просто такие времена настали, что нормальных-то в путешествие пряником не заманишь.

Выйдя с билетом (в один конец, больше денег не было) на улицу, в награду себе за отвагу, да и чтобы поменьше на этот билет смотреть, купила слоеный пирожок со смородиной в киоске напротив. Пирожок, впрочем, несмотря на смазливый внешний вид, оказался так себе – сыроватый внутри, и начинки кот наплакал.

Он. Без издёвки, для меня – с большой буквы. Что Он сейчас делает – правда, ждёт? Или положив трубку последний раз, схватился за голову: «Ё-моё!..»? Ведь без проводов теперь! А, Лёва? Никогда до того у меня не было знакомых Львов.

«Не псевдоним?» – «Не-а. И не в честь классика. Ни дедушки и ни бабушки. Ни у кого из родичей такого имени не было – потому и назвали: чтобы никому обидно не было». Работа тоже интересная: «Ты всё равно не поймёшь, чем я занимаюсь. Я и сам толком не понимаю». Вроде орудие труда вполне конкретное – можно его видеть, слышать, трогать руками. Мышь и клаву он не то что трогал, а, похоже, незаметно сросся с ними в одно целое (вступал в связь со всеми, кто заходил на его персональную страничку, не считая гиперпереписки со мной).

Не сказать, что я ничего о нём не знала. Иногда его откровенность даже казалась… ёлка-палка какая-то в разгар лета. Ну что мне за дело до его бывших жён. Не его первого семейная жизнь доводит. Как, впрочем, и несемейная. Писал, что помогла остаться в списке живых книга одна, открывшая ему… чего-то. Автор там… ну он, молодец, в общем. Только все эти гуру, гурьбой за гуру… Спасатели? Ну кому ты нужен-то, кроме своей мамы, да налоговой инспекции? Только сам, один на один со своим бульоном в котелке.

Ну, почерпнул он там – и не совсем буддизм, но и совсем не христианизм. Дивано-изм? Главное обаяние учения в том, что вообще не надо принуждать себя к чему-либо, особенно париться по поводу самоулучшения или совершенствования – ничего этого не надо, и даже предосудительно. А вот перманентное лежание – продолжительное, несуетное и целенаправленное (лучше, если в тепле и удобстве) – наоборот, полезно для самосознания и весьма приветствуется.

Не приветствуется отягощать просветленную лёжку мыслями о потерях: времени ли, выгоды ли. Чем-то вроде молитвы или мантры служит это самоотверженное лежание без противопоставления себя: травяному газону, например; без малейших телодвижений. Последователей такого учения – пруд пруди, если посмотреть вокруг – особенно тех, что и слыхом не слыхивали ни о каком таком учении.

Да не будит он ни грамма, этот буддизм, наоборот. Лёва и разговаривал со мной всегда, валяясь в лёжку на диване – сам признался. Подивилась, узнав. Не восхитилась. У меня такой привычки не было. Всё же я не больная, и не Айседора Дункан. Должно быть, где-то я консервативна. Определённо, и в других местах – тоже.

Первые же Лёвины письма, если вспомнить, озадачили кое-где сально-жирными пятнами поверх всевозможных приятностей. После стишков, каких-то совсем уж никудышных по части меры, я даже хотела поставить точку в нашем общении. Но он будто почуял и исправился – раз и навсегда. Вместо точки – запятая. Позднее, правда, он не упускал случая, чтобы не поиздеваться: дескать насильно я его обрекла на противоестественный фальшивенький фальцетик, «лишив возможности половозначимого самовыражения».

Ещё и тезаурус мой раскритиковал, как критик какой-нибудь отпетый. На свой бы посмотрел – «Чего такого-то? Должен же чем-то компенсироваться недостаток зрительно-тактильных ощущений. Мы ведь здесь в сетях, никакие не М/Ж – мы просто персонажи».

«А я так и не персонаж даже – ты думал, я есть? А меня нет. Всё эти сигналы, которыми мы обмениваемся – ни что иное как набор крестиков-ноликов. Тебе ли не знать?»

Действительно, уж не помню, кто-то рассказывал из спецов – про эту эволюцию древних ЭВМ размером со спортзал, про перфокарты. Перфорация – начало всех начал. А телеграф? Не одно ли и то же? Будто чьим-то клювом простуканное: “Пи-и, пи-и, пи-пи-пи, пи-и”. Додумался же кто-то до этих дырок. Или подсмотрел у кого? В них теперь, в дырках этих, ну или по-современному, в цифрах – единицах и нолях – такая прорва информации, что как бы ей… не прорвать ячейки сети. В самом деле, как она выдерживает? Да ещё все эти разговоры, не смолкающие ни на секунду – какая же толпа одновременно зависает в этой сверхпрочной паутине?