Потом мы еще несколько раз навещали Водницких в их всегда открытой для нас квартире, и всякий раз они чем-нибудь нас поражали: то чудесным букетом из веточек алычи, используемым в языческих обрядах ворожбы, то подарком для моей дочки – старомодными очочками в золотой оправе, которые Адам отыскал в антикварной лавке, то рециной из винограда сорта «саватьяно» (белое греческое вино, в которое добавляется смола алеппской пинии; о рецине писал Геродот) – этот подарок предварял наше посещение Кипра, по дороге куда мы заглянули к Водницким. В перерывах между встречами мы поддерживали связь, обмениваясь мейлами, а еще Адам присылал свои тексты – это позволяло мне шаг за шагом следовать за ним по его тропе, гадая, куда она приведет. Вначале по электронной почте поочередно приходили главы «Арелата» – автор словно бы на моих глазах складывал фрагменты своей провансальской мозаики, потом вышла книга (я написал к ней вступление в форме адресованного Адаму письма) – можно было подумать, это уже конец, да и сам Адам утверждал: он сказал все, что хотел, а если чего-то не сказал, то лишь потому, что либо не сумел, либо оно того не стоило… И баста!

Тем сильнее было мое удивление, когда некоторое время спустя я стал получать от него новые тексты, уже не о Провансе, хотя написанные в том же стиле (так, всякий раз по-разному, отражает свет драгоценный камень – в зависимости от угла, под которым смотришь), а тема их… Вот именно: какова тема? Сразу и не скажешь: в одном речь шла о несостоявшейся встрече, во втором – о поэте, как бы не совсем присутствующем, в третьем – о доме, которого нет. Постепенно до меня стало доходить, что это эссе о пустоте, которую невозможно заполнить, о людях, которых уже нет, и тем не менее они есть… Наконец пришло эссе «О памяти», я прочитал его раз, другой, третий, пока не понял: вот он – замок. Что тогда, в Конде, когда я только знакомился с творчеством Адама, первый снег был ключом к его писательскому методу, а сейчас Водницкий вручает мне замок, к которому тот ключ подходит. Этот замок (в обоих значениях слова, то есть и внутренняя твердыня, и замок к ней) – наша память… С ее помощью, утверждает Адам, можно лживую реальность превращать в правду воображения.

Ибо память никогда не воспроизводит, но создает реальность. Из хаоса жизни выкристаллизовывается собственный мир, где время бежит прихотливо, а пространства накладываются одно на другое, как в палимпсесте, благодаря чему фигуры из разных эпох появляются одновременно, будто просвечивая друг сквозь друга, где дома сохранились в открывающихся из окон видах, а люди – в оставшихся от былых времен креслах, где сны выкликают явь, а явь приходит во сне. Память, согласно Водницкому, единственный доступный нам источник знаний о нас самих; соответственно, путешествие в воспоминаниях – путь к самому себе, а поскольку прошлое не застывает раз и навсегда, но меняется по мере нашего от него отдаления, то и путешествие это заканчивается лишь с нашей смертью. Вот и не удивительно, что Адам продолжает писать, возвращаясь к себе прежнему, и извлекает из прошлого мгновения, дабы в слове запечатлеть их форму.

Эссе «О памяти» открывает изданные в 2015 году «Анамнезы» [5] – сборник тех самых текстов, которые я читал порознь в присылаемых Адамом мейлах; теперь, объединенные под одной обложкой, они, словно камушки в мозаичном портрете, производят еще большее впечатление, поскольку, прочитанные как целое, представляют образ автора. Да, да, автора, ибо и в «Провансальском триптихе», и в «Анамнезах» – если внимательно вчитываться – видны черты Адама (вспомним картину борхесовского художника, который рисовал пейзаж, а получился автопортрет), их улавливаешь не только в ритме фразы, но и в фиолетовых тенях платанов на брусчатке арльских улиц, в описаниях еды и подборе цитат, в реалиях и снах. Достаточно прочитать несколько кусочков прозы Адама вслух, чтобы услышать его интонацию (речь не о манере расставлять акценты, но о внутренней логике, которая по-своему объясняет мир, делая упор на духовную, то есть извечную сторону жизни, а не на время, которое всего лишь форма существования материи…), как будто слушаешь его самого, сидя рядом с ним за столом. И понятно, что автор отнюдь не стремится себя обессмертить: Адам Водницкий слишком умен, чтобы верить в бессмертие человеческих творений, скорее, полагаю, ему хотелось бы (возможно, это не до конца осознанное желание) сохраниться в своем произведении, как в оссуарии, чтобы мы могли общаться с его духом в своих странствиях по жизни.

[1] Район Кракова (в прошлом отдельный город), часть которого составляет исторический еврейский квартал.

[2] Миква (микве) – в иудаизме водный резервуар для ритуального очищения.

[3] Древний индоарийский язык Индийского полуострова.

[4] Традиционная народная музыка восточноевропейских евреев; исполнители музыки в этом стиле – клeзмеры.

[5] Анамнез (от греч. ?????????) – воспоминание.

Le patrimoine commence et demeure la, ou nous naissons, marchons et vivons. A Arles les yeux possedent tout.

J’en reconnaitrais entre cent mille les pores drus de la Pierre douce, le profil des rues, la physionomie des facades, le regard des fenetres. «J’entends» Arles (les trains portes par le mistral, les claquements du vent, mots de laet pas d’ailleurs, bruits et rumeurs des Lices, clameur et fureur des arenes, glas des heures). Arles se «touche» (parapets rugueux, marbres lisses, ferronneries rafraichissantes), se «respire» (l’air de la mer et de la Camargue au-dessus du Rhone, les figuiers de la canicule, l’humidite des palais obscurs), et se «goute» (mais la on n’en finirait pas, de l’ail a l’anis).

Le patrimoine, c’est tout cela et aussi le caractere si particulier que ces pierres perpetuent chez ceux qui les habitent (retifs, excessifs, exigeants, indolents, pudiques, excentriques), leur travail, l’Histoire et les histoires de toutes ces familles, sagas locales ou cultures d’adoption…

Arles est populaire et imperiale, rustique et aristocratique, chretienne et paienne, modeste, brusque et baroque, austere, echevelee.

Apollon et Dionysos. En noir et blanc et en couleurs…

Christian Lacroix

Наше наследие там, где мы рождаемся, ходим, живем. В Арле всё у нас перед глазами.

Из сотни тысяч подобных я узнал бы пoры теплого камня, профиль улиц, облик фасадов, взгляд окон. Я «слышу» Арль (приносимые мистралем голоса поездов, аплодисменты ветра, слова – не откуда-нибудь, а только отсюда, шумы и шорохи с бульвара Лис, крики и неистовство арен, бой часов). К Арлю «прикасаешься» (шероховатые парапеты, гладкий мрамор, освежающая прохлада металла), им «дышишь» (воздух с моря и из Камарга [1] в дельте Роны, смоковницы в летнюю жару, сырость мрачных дворцов), чувствуешь его «вкус» (от чеснока до аниса… перечислять можно бесконечно).