Я знал, что больше не нахожусь на приплюснутом шарике Земли, и что пространство внутри дома Предтеч выкидывает неведомые трюки, но они всё равно застали меня врасплох.

Самые дальние здания в поле моего зрения уменьшались в размерах, пока не становились лишь мельчайшей точкой на горизонте, которого нет. Точкой, размерами меньше, чем крохотные поры на коже — меньше, чем на булавочном острие. И всё же, на нём размещались их тысячи.

Мы пролетали над колосящимися, как на поле, белоснежными небоскрёбами. Близко придвинутые друг к другу, они шли параллельными ровными рядами под нашей небесной ладьёй, и между ними на разных ярусах проносились, как на рельсах, редкие поезда. Между каждым из небоскрёбов были прокинуты даже стеклянные блестящие мостики, где толпились неторопливой гурьбой пешеходы.

Но красота этого места меркла перед его размерами. Я все еще не мог увидеть границ и горизонта этого огромного города. И только поэтому я себя пересилил, и повернулся лицом к Клименту.

— Климент... — хрипло спросил я. — Сколько... миллионов человек живёт в этом городе?

— Нас — миллиарды, Антон, — чему-то усмехнувшись, ответил Пыль-пробуждённый. В его глазах скользнул карий тёплый огонёк, и он начал с видимым удовольствием и гордостью говорить. — Пространство внутри многомерно, и мы до сих пор не знаем, можем ли мы дойти до пределов нашего дома. Хотя мы и пытаемся, но до сих пор нам знаком только пол и его потолок.

Он издал легкий смех, встретив застенчивый и заинтересованный взгляд Белки, которая устроила рубиновую головку у меня на плече. Как я догадался, состояние дел на верхних ярусах было и для неё невдомёк. Артём с напряжённым выражением лица прислушивался, вцепившись в подлокотники кресла ладонями.

— И это — не город, Антон, — заметил он. — Города — это форпосты на нижних ярусах, куда мы приходим собирать Пыль в биомах, или изредка охотиться на чудовищ. А это место называется — Дом. Просто наш дом, каким он был с начала времён, и каким с тех пор он стал. Нам же не было нужды расходиться в разные стороны, кочевать в поисках ресурсов, как нашим далёким предкам? Наш единственный ресурс — это...

Он запнулся, чуть грустно вздохнув. Я понял, что он говорит об эссенции жизни, и тоже помрачнел. Всё богатство, что я видел под нашим небесным челноком, настоялось даже не чужой крови — на душах людей. В буквальном смысле этого слова.

И я боялся себе даже представить, сколько стоит поддержание этой инфраструктуры.

Отныне мы жертвуем друг друга Молоху — обоюдоострому, двуличному демону. Демону процветания, и царю страны слёз, который отмеряет, сколько всякому останется жить. Но конец один, и стоит ли оно того — вопрос.

Мы пожираем сами себя, и с каждым оборотом нас становится больше, и с каждым оборотом мы жертвуем Червю всё больше — насколько долго это может продолжаться? Вечность?

— Нас — миллиарды, Климент? — эхом откликнулся я. — Сколько именно?

— Много, Антон. И самое главное — мы можем теперь обеспечивать процветание ценою всё меньших, и меньших жертв. Энергию обеспечивает нам запуск термоядерного синтеза, а системы фильтрации воды и воздуха требуют лишь немногое. Проектор позволяет создавать материю, которая практически не подвержена износу, и главная наша проблема — это постоянная потребность в продовольствии. Обо всём остальном заботится Корпус воспитателей, над которыми стоят надзиратели. Такие как я, или наши доблестные конвоиры. Кстати, мы прибыли, Антон. Ты хорошо себя чувствуешь?

— Хорошо, — меланхолично ответил я, вставая на ватных ногах и чуть пошатываясь от нервов.

Эти люди — мои потомки, или потомки тех, чья память пребывает отныне во мне. Они говорят на моём языке. И их даже больше, чем было таких людей на Земле. Больше... на порядок.

А ещё — здесь будут жить мои дети. Хочу я этого или нет — это теперь тоже мой дом — моя новая Родина. Какая она есть... одна. Другой нет.

— Антон Захаров! Протяните руки в наручники. Пыль-пробуждённым, не прошедшим реморализацию, воспрещён доступ в Центр! Вас поведут отдельно. Молодой человек, тебя тоже касается... — это уже Артёму.

— Да, конечно. Пожалуйста, — медленно произнёс я, протягивая руки, вокруг которых быстро защелкнулись металлические браслеты.

Напоследок я встретил потерянный, понурый взгляд зелёно-голубых глаз Белки, и улыбнулся ей с уверенностью, которой внутри меня уже не было.

— Я ещё вернусь! — лихо скривив губы, я рассмеялся ей прямо в лицо, прежде чем меня увели.

Мой разум парил в кромешной безмолвной темени, где окружением ему были тесные стены, одетые пеленой. Внутри них были безликие пустоши мышиной расцветки, и только цветок, притихший в их сердцевине, вдыхал в Бездну жизнь. Тот цветок был — я, и тесные стены были для меня не темницей, не тюрьмой или клетью, но защитною крепостью, цитаделью.

Непроницаемая каменная стена — и хрустально-прозрачная, как новорождённого младенца слеза, пелена для меня. Отделённый ей от внешнего мира, я в тишине ожидал окончания бушующего снаружи шторма. Одетый кромешною теменью, как пледом на моих плечах, я скрывал средоточие своего разума в её струящихся складках.

Незрим, невидим, неудержим — недосягаем для взгляда — я всё же где-то ошибся, и стал видим другим.

— Я вижу тебя... Антон, — слова струились мне в уши неслышимым шелестом. Их шум отдавался мне в сердце. Говорящий не утруждал себя тем, чтобы разлепить себе губы — вместо этого, он прямо разговаривал с моим разумом. — Ты — крепость, Антон. Сухой и жёсткий, ты поток мыслей, а не гибкая ива. Я не могу тебя согнуть. Но я могу тебя сломать, если продолжать в том же духе.