А Вера уже поняла, что не сможет ни сделать маму счастливой, ни заслужить ее одобрение и любовь, как бы ни старалась. И что в ее интересах привлекать к себе как можно меньше внимания. И так каждый шаг под контролем.

Вериным успехам радовалась Катя. Она вернулась из Германии со стажировки в российско-германском институте журналистики в свою маленькую газетку и как-то раз пригласила подругу в Белогорск на пресс-конференцию о реставрации их знаменитой Благовещенской усадьбы. Мама объявила это предательством: как это – бросить ее на целый день! Как это – Вера уедет куда-то за город!

– А я тут погибаю без воздуха, у окошка с видом на помойку! Ни кустика, ни деревца, ни один солнечный луч не проникает!

Но Вера решила ехать во что бы то ни стало. И психиатр ей советовала: «Вам надо летом обязательно куда-нибудь на время уезжать и менять обстановку». Хоть на один день, но она вырвется! А потом всю дорогу мучилась, воображая то какой-нибудь припадок, который происходит прямо сейчас, то скандал, ожидающий ее по возвращении.

Оказавшись в усадьбе, Вера поняла, насколько одичала за год в четырех стенах. Работать она не разучилась, все заготовленные вопросы задала, всю необходимую информацию записала. Но потом их пригласили на фуршет, больше похожий на пикник у озера, и радость жизни – чужая радость чужой жизни – ослепила Веру и обездвижила. Солнце заливало берег, над волнами носились речные чайки и ласточки, люди вокруг хохотали и звенели посудой, наигрывала музыка, а Вера сидела на дальнем пеньке, уткнувшись в ноутбук. Она не могла со всем этим справиться, не могла присоединиться к нормальной человеческой жизни, хотя ощущала изумление и счастье именно оттого, что люди вокруг – нормальные, и от них не надо постоянно ожидать подвоха. Катя пыталась ее с кем-то знакомить, и уже знакомые лица мелькали в толпе, вроде Ершова, но Вера так и просидела на своем пеньке, как когда-то – под столом у бабушки. Постепенно начиная оттаивать. Безопасность и покой! Она могла бы всю жизнь так просидеть, глядя на волны и пляшущие на них солнечные дорожки.

– Тебе надо чаще выходить в свет, – озабоченно сказала Катя на прощание. Вера с энтузиазмом закивала. – И вообще, может, пора найти стабильную работу и переехать в свое жилье? Снять что-нибудь. А маме нанять сиделку.

– Бесполезно, – махнула Вера рукой. – От нее любая сиделка сбежит, даже если я на нее заработаю.

Однако, когда Катя еще раз пригласила ее тем летом – на открытие частного художественного музея, – Вера сразу начала считать дни до поездки. А потом – мечтать о следующей.

– Приводишь в порядок планету?

Вера, копошившаяся под своим окном с саженцами сирени, увидела Катину двухместную машину-малютку и вылезающих из нее – не только Катю, но и Ершова.

– Сколько ко мне гостей! Два – это куча! Смотрите, как планета в этом месте нуждается в преображении. Здесь народ срезает угол, и у нас под окном все время шум и заглядывающие головы. А вот тут была лавочка со столиком, за которым обедали бомжи, а по ночам собирались компании. Видите, вместо злачного места теперь клумба, а вместо тропы была еще одна, но ее затоптали…

– Не заросла народная тропа? – посочувствовала Катя.

Вера подтвердила:

– Не заросла. И я поняла, что цветами горю не поможешь. Они и цвести здесь не хотят, на этой стороне дома крайний север и вечная мерзлота. И я поменяла концепцию: посажу сирень, много сирени, одну сплошную сирень. Быть здесь непроходимой сиреневой стене, – постановила она, – через кусты не каждый первый полезет. Они скроют наши окна от пыли и чужих глаз.

Вера показывала разметку будущего сада, пока что представлявшего собой жалкие прутики, которые не отбрасывали тени, и объясняла, что проводит социальный эксперимент, призванный выяснить: как скоро жители перестанут новый садик вытаптывать, отучатся ли от привычки срезать угол, как отнесутся к самой затее озеленения, поддержит ли кто-нибудь ее словом или делом. Промежуточные результаты регулярно появляются в блоге и прибавляют ему подписчиков.

– Это тоже культурная журналистика? – уточнил Ершов. – От прямого значения слова «культура» – возделывание?

– Это то, что я могу делать здесь и сейчас, – признала Вера.

И тут отворилось окно, и раздался гробовой голос:

– Ах ты, проститутка! И еще одна приехала. Так это к тебе она ездит блядовать? Ты зачем сюда заявилась?! А ну выметайся! И не смей здесь появляться, поняла?

Вера остолбенела, соседи сходились на представление, а мама продолжала поливать отборными ругательствами то ее, то Катю и кричала уже во весь голос. И это была ее необыкновенная мама, рыдавшая над «Травиатой» и порхавшая феей по сцене. И все это происходило не в кошмаре и не в какой-то неблагополучной семье из криминальной хроники, а в ее собственной.

Катя пришла в себя и кинулась к машине, скороговоркой прощаясь:

– Я потом позвоню.

Вера – за ней:

– Кать, прости, пожалуйста! Опять она с катушек сорвалась. Не бойся, она сюда не выскочит, она из дома не выходит… Кать, прости!

– Ты ни в чем не виновата, – отрезала Катя, – но как ты в таком кошмаре живешь? Вер, приезжай лучше ко мне сама. Если сможешь. Ваня, ты поедешь?

Крики все еще неслись из окна, побелевшая Вера дрожала – она понимала, что последние человеческие связи тают на глазах, что Катя больше не приедет и к себе не позовет, и у нее не останется ни дружбы, ни общения.

А вот Ершов потрясенным не выглядел, распрощался с Катей и спокойно пояснил Вере:

– Моя машина в очередном ремонте, и Катя меня подвезла. Мне некуда больше спешить. А тебе самое лучшее сейчас – поскорее отсюда уйти. Истерика прекратится, когда у спектакля не будет зрителей. Я это знаю точно.

– Куда уйти? – Вера продолжала дрожать, у нее даже зубы стучали.

– Да все равно куда. Пойдем.

И они пошли по двору, потом по улице, потом присели в другом дворе на лавочку. Вера все ниже опускала голову, ощущая, как начинают пламенеть уши и шея, и представляя, как сейчас выглядит – зареванная, красная, руки в земле. А Ваня стянул с нее рабочие перчатки и вытер руки влажными салфетками, которые нашлись у него в кармане. А потом предложил: