Шрифт:
— Все будет хорошо. Рома меня не обидит. Он меня любит.
Пора. Иначе я совсем себя накручу и слова вымолвить не смогу, а мне так много нужно сказать Роме.
— С Днем Рождения! — выкрикиваю я, как только дверь открывается, и протягиваю парню охапку воздушных шариков. Рома не успевает их взять и они разлетаются, заполняю всю прихожую.
— Красиво… Как в детстве… — сухо говорит Ветров. Настя была права — с шариками я ошиблась. — Проходи.
Снимаю пуховик и жду реакцию Ромы на мой новый образ. Но парень уже развернулся и двинулся в глубь квартиры. Странное щемящее чувство накатывает на меня, но я игнорирую его. Широко улыбаюсь и иду вперед за Ромой. Он стоит посреди большой светлой гостиной соединенной с кухней.
— Подержи торт. Я зажгу свечку, и ты загадаешь желание…
— Рома уже загадал желание, и я его уже исполнила.
Из соседней комнаты выходит Карина Малиновская в белой мужской рубашке, накинутой на голое загорелое тело. Красивая. Светлые волосы, рубашка, босые ноги. Как нимфа. Мне в своем платье далеко до такой красоты. И да, мне проще жалеть себя за внешний вид, чем думать о том, что меня предали.
— Ты опоздала, Богданова. — не смотрю на нее, но чувствую ее триумф и пусть. Только бы хватило сил выстоять. Стоять, пока моё сердце будут топтать. — Я поздравила Ромку первая. Медленно снимая друг с друга одежду, мы ждали, когда часы пробью двенадцать. Отсчитывали секунды и целовались, а в полночь он вошел в меня. Романтично? Правда, Богданова? Это было очень романтично, а еще жарко, страстно и незабываемо. Уверена, Ромка запомнит этот день рождения на всю жизнь.
Я даже не заметила слёз, которые ручьями текли по моим щекам и оседали на торт солёными капельками росы.
— Одно из сердечек расползлось, а я их так старательно вырисовывала. Машка хотела, но мне важно было самой. Зачем только старалась, идиотка? — думала я, пока мое сердце также расползалось. Только оно было живое, моё, а не из глазури.
Больно? Пока нет.
Сейчас обидно. Обидно за потраченное время, за неоцененные старания и возлагаемые надежды. Надежды на то, что этот грёбаный торт может иметь какое-то особенное значение для мажора Ромы Ветрова. Нет, ему плевать, он уже сыт. Было вкусно и горячо. Он уже наелся, возможно даже переел сладкого. Только почему от этого так тошно мне, почему мой желудок скрутило в тугой узел, почему у меня в горле мерзкий противный вязкий ком, почему мои руки ходят ходуном.
Тарелка падает и разбивается вдребезги о каменный пол, а торт превращается в распластанную бисквитную лепешку с надписью «Happy birthday».
— Прикольно, Богданова, а как символично… — иронизирует мой мозг. — Уже ничего не склеишь…
Но моё сердце не слышит замечаний мозга, не верит в происходящее…
Машинально присаживаюсь и собираю осколки. Слезы застилают глаза, но я на ощупь пытаюсь всё соединить, ведь чувства не тарелка.
— Бельчонок… Ты порезалась! — Ветров тряхнул меня за плечи. — Твою мать, отпусти ты это стекло.
Глупые слёзы не заканчивались, капали на колени. Стряхнула осколки и сжала окровавленную руку в кулак.
— Отпускаю. — сказала я беззвучно, одними губами. — Я отпускаю тебя, Рома.
Вскочила и выбежала из квартиры, захватив пуховик и оставив в прихожей коробку с браслетом, на котором было выгравировано «The part of me…» («часть меня»).
Не дожидалась лифта, бросилась к лестнице. Как хорошо, что Макаров заставляет меня бегать дополнительный круг, пять этажей на одном дыхании.
Тяжелая подъездная дверь и я на свободе. Игра окончена.
Game over, Катя Богданова.
Нужно одеть пуховик, а то заболею. Нет мне не холодно, это защитная реакция моего мозга. Нужно о чем-то думать, главное не чувствовать. Чувствам надо время, чтобы не испепелить меня изнутри. Нужно сохранить ту часть Кати Богдановой, которую Ветров не забрал себе, которую не уничтожил специально. Это было намеренное мучительное представление, организованное лично для меня. Рома сам позвал меня, сам назначил время, сам прислал адрес и сам на пару с Малиновской сломал меня. Только зачем? Зачем так больно? За что? Я бы и так отпустила, нужно было только сказать… а не убивать.
Но я не умерла, я жива.
Сердце разорвано, но оно стучит…
Лёгкие растерзаны, но я делаю вдох-выдох…
И пусть слёзы текут, и пусть мне плохо, но я не рыдаю, не захлёбываюсь соплями, я улыбаюсь… И пусть эта улыбка не искренняя, но она есть… И наступит время и я буду хохотать в голос… Только нужно пережить боль…
Глава 31
Рома
Бельчонок: 18.00 и геометка.
Какого хрена? Я же и так всё доходчиво объяснил? Жёстко, чтобы уже без шансов. Я выбросил Богданову из своей жизнь. Так какого чёрта эта девчонка лезет туда снова? Нах*я рвёт меня…
Не дошло? Так я объясню еще раз…
— Карина. Я заеду в пять. Объясню при встрече…
Выгнал Малиновскую, как только Бельчонок сбежала, вот теперь приходится звать снова. Да и нужна она была, чтобы я не дал заднюю, чтобы без лишних объяснений. Хотя Богданова гордая, она ушла, не проронив ни слова, даже не взглянув на меня. И если бы не слёзы, которые она не контролировала, я бы решил, что ей всё равно. Но нет, моей девочке было больно… Только уже не моей… Больше не моей… Я поставил точку в этих фиктивных отношениях, так и не дав им стать настоящими. Порвал себя, но разорвал цепь, на которую меня посадила Бельчонок. И сейчас мне ох*енно… Ох*енно хреново. Только лучше сейчас, чем когда я испорчу эту чистую девочку. И бл*дь, как мне было сложно отказать себе в том, чтобы не отыметь её напоследок. Страстно, долго…нежно… Ведь она пришла, желая стать моей во всех смыслах. Моей девушкой… Моей любовницей… Я понял это по ажурной кромке чулок, которая виднелась из-под ее обворожительного короткого платья, когда она резала пальцы в кровь и даже не ощущала этого. Трус, мудак и предатель… Вот кто я… Я заигрался. Заигрался в любовь и ранил ту, которая показала мне эту проклятую любовь. Если можно было вернуть время, то я не ввязался бы в это… Но это невозможно. Хоть Бельчонка и нет больше в моей жизни, но она там так наследила, наломала и настроила того, что мне не нужно, что мне понадобятся годы, чтобы вернуть всё на свои прежние места… Вернуть старого Рому Ветрова, а не этого слабака, который рыдает на полу в окружении разноцветных воздушных шариков и прижимает к груди коробку, в которой лежит «часть его», которую он так безбожно посерил…