Тут я снова заговорил:

— У меня возник план, хотя, возможно, это — лишь отражение твоих собственных мыслей, которые я постепенно улавливал с той самой минуты, как впервые увидел тебя в Стамбуле в доме господина Гритти.

Отпив вина, Ибрагим кивнул:

— Говори, в чем дело, Микаэль эль-Хаким!

Старательно подбирая слова, я продолжал:

— Идет война, только одна война — та, что ведут султан и император, война ислама и христианской Европы, война полумесяца и креста. Император часто говорил, что единственное и главное его желание и цель всей жизни — объединить христианские страны в борьбе против могущества Османов. Значит, каждый христианин, не разделяющий устремлений императора, становится — даже против своей воли! — союзником султана. И самый надежный из них — еретик Лютер[12], а также, конечно, его последователи. И потому тебе надо тайно поддерживать этих людей, поощрять их действия и способствовать их успеху, не забывая при этом громко рассуждать о свободе веры.

Великий визирь внимательно слушал меня, не сводя с моего лица своих пытливых глаз. Наконец он спросил:

— Неужели ты способен читать самые сокровенные мои мысли, Микаэль эль-Хаким?

Помолчав немного, визирь продолжил:

— Скажи, слышал ли ты когда-нибудь, скитаясь по Европе, о некоем маркграфе Филиппе, правителе Гессена? Этот человек покровительствует Лютеру особенно рьяно...

Услышав знакомое имя, я вдруг почувствовал, что голова моя пошла кругом, сердце замерло, а потом бешено забилось у меня в груди. Из глубин памяти моей всплыла полузабытая картина: светловолосый голубоглазый мужчина, закованный в цепи, холодно взирает на изуродованное тело священника, распростертое в луже крови. Сложив руки на коленях, мужчина сидит на ступенях храма во Франкенгаузене и греется на солнышке. И тут меня внезапно поразила мысль о скоротечности времени — ведь с той страшной поры прошло уже (а может быть, всего?) пять лет. Я встрепенулся и живо откликнулся на вопрос великого визиря:

— Я знаком с маркграфом довольно хорошо. Однажды он сказал мне в шутку, что собирается пригласить Лютера к себе и сделать его своим духовником. Владения Филиппа небольшие и обременены огромными долгами, разве что маркграф с тех пор разбогател, конфискуя земли католических монастырей, ибо человек он смелый и рыцарь доблестный. Ручаться за его честность я, разумеется, не стану, но в свое время он показался мне мужем рассудительным и спокойным; в вопросах веры его интересовала скорее мирская выгода, а не спасение души.

Великий визирь, охваченный внезапным гневом, запустил в меня золотым кубком и громко вскричал:

— Почему ты, собака, никогда ни одним словом не обмолвился об этом? Я мог бы использовать этот козырь еще прошлой весной, когда король Сапойаи вел тайные переговоры с послом маркграфа Филиппа.

Потирая огромную шишку, мгновенно вскочившую у меня на лбу, я обиженно ответил:

— Почему ты никогда не спрашивал меня об этом, господин мой? Может, ты, наконец, поймешь, сколь много ты теряешь, не доверяя мне и пренебрегая моими глубокими познаниями в делах христианского мира. Ты всегда обращался со мной, как с ничтожнейшим из рабов своих, определил на службу к дряхлому Пири-реису, чтобы под его чутким руководством, бдительным присмотром и за мизерное вознаграждение я передвигал модели кораблей по песку в ящиках, изображающих моря и океаны. Будь же откровенен со мной и скажи, какой договор ты заключил с маркграфом Филиппом и протестантами? Не обращай внимания на отца Жюльена, ибо он не понимает нашего языка и не сдвинется с места, пока в кувшине остается хоть капля вина. Мне интересно все, что ты соизволишь мне поведать, и я готов дать тебе хороший совет.

Великий визирь, глядя на меня с некоторым смущением, неторопливо заговорил:

— В самом деле, я недооценивал тебя, Микаэль эль-Хаким, хотя должен был поверить в твою счастливую звезду, как поверили в нее Хайр-эд-Дин и мой друг Мустафа бен-Накир. Не зря они прислали тебя ко мне. Итак, слушай. Минувшей весной маркграф Филипп пытался объединить немецких владык-протестантов для защиты своих земель и борьбы с императором. Поэтому Филипп и отправил ко двору французского монарха, а также к королю Сапойаи своих послов с просьбой о помощи и военной поддержке. Находчивый и хитрый Филипп предвидел неизбежность столкновения императора и протестантов и, едва узнав о намерении нашего повелителя выступить в поход на Европу, тут же сообщил великому султану Османов, что может поднять в немецких княжествах и графствах мятежи и бунты. Однако многие немецкие владыки испугались, что весь христианский мир осудит их за оказанную нам поддержку, восприняв их деяния как предательство, и отказались от союза с Филиппом. Я же не решился положиться на слова маркграфа, ибо еретики, споря об основах христианской веры, вечно грызутся друг с другом. Поэтому через своих людей при дворе короля Сапойаи я пытался повлиять на вспыльчивого Филиппа, уговаривая его прийти к согласию с собственным духовенством. И, по-моему, вожди протестантов собрались сейчас в одном из немецких городов; эти люди все еще яростно спорят — но вес же пытаются создать для своих приверженцев общее вероучение. Если это удастся сделать, то немецкие католики окажутся зажаты протестантскими общинами с севера и с юга, что хорошо видно на карте.

Я искренне обрадовался тому доверию, которое оказал мне благородный Ибрагим, и ответил великому визирю:

— Лютер — человек упрямый. Он не терпит никаких возражений. Сектантство же — сущность любой ереси. Если человек решил перевести Библию на свой язык, то он не сможет удержаться и от толкований Священного Писания — и будет утверждать, что именно его устами вещает сам Господь Бог. Однако, несмотря на споры и раздоры, все владыки и жители Европы — христиане, и объединенные протестантские немецкие земли с таким же отвращением отшатнутся от ислама, как и от папы римского.

— О нет, нет! Ты ошибаешься, Микаэль эль-Хаким! — живо возразил великий визирь. — Нет ненависти более сильной и непримиримой, чем вражда разных сект одной и той же религии. Скорее протестанты встанут на сторону султана, чем покорятся воле императора и склонятся перед папой.

Ибрагим замолчал, погрузившись в раздумья, и вскоре разрешил нам удалиться. Утром он прислал мне роскошный почетный халат и великолепного скакуна, седло и уздечку которого украшали серебро и бирюза. Вознаграждение, которое исправно выплачивалось мне из султанской казны, возросло до двухсот серебряных монет в день, и я стал богатым и влиятельным человеком с доходом в тысячу восемьсот дукатов, что, разумеется, позволяло мне уверенно смотреть в будущее. Однако полного счастья не бывает, ибо мне приходилось кормить и одевать преподобного отца Жюльена, не говоря уже о ежедневном кувшине вина для этого негодяя.

4

Великий визирь разрешил Антти отправиться в Трансильванию, чтобы там вступить во владение родовыми землями госпожи Евы, однако строго-настрого запретил ему идти на службу к королю Сапойаи.

Весной Антти должен был вернуться в Стамбул, оставив поместье в руках надежного управляющего, ежегодное вознаграждение которого будет оговорено заранее. Конечно, от такого решения Антти был отнюдь не в восторге — ведь он мечтал провести всю жизнь в праздности и неге, — но приказу Ибрагима противиться не мог. К тому же брату моему пришлось позаботиться о подарках, которыми следовало отблагодарить за оказанные милости и великого визиря, и господина Гритти, и, разумеется, нового государя — короля Сапойаи. Но у нас, как назло, не оказалось никаких денег, ибо все, что нам удалось собрать на поле боя под Веной, застряло где-то в непроходимых болотах вместе с обозом Синана Строителя. И Антти, сгорая со стыда, вынужден был в конце концов просить жену вернуть ему перстень великого визиря, чтобы заложить это кольцо, как единственную свою ценную вещь. Но госпожа Ева, несмотря на свою юность, оказалась женщиной умной и довольно опытной в денежных делах. Она с удивлением ответила мужу: