Это, конечно, был самый счастливый день в жизни бывшего гончара Хайр-эд-Дина, сына безродного спаги с острова Мидюллю[38]. Потому, заговорив, Хайр-эд-Дин страшно заикался — и по щекам его струились слезы.

Но султан приободрил его ласковой улыбкой и стал расспрашивать об Алжире и других африканских землях, о Сицилии, Италии и Испании, но прежде всего — о морс, кораблях и дальних плаваниях.

Долго уговаривать Хайр-эд-Дина не пришлось. Он осмелел, речь его полилась рекой — и он не забыл упомянуть о том, что, являясь гостем Блистательной Порты, привез с собой правителя Туниса, Рашида бен-Хафса, который искал у него, Хайр-эд-Дина, защиты от своего кровожадного брата Мулен Хасана.

Но, по-моему, Хайр-эд-Дин поступил очень глупо, раскрыв прямо сейчас свои далеко идущие замыслы. Лучше бы он говорил только о непобедимом Дориа и разных морских сражениях, благодаря которым его и вызвали к султану как единственного настоящего мусульманского флотоводца. И думаю, что ребяческая хвастливость Хайр-эд-Дина причинила ему больше вреда, чем все поношения самых злейших врагов.

Итак, во время торжественного приема Хайр-эд-Дин не произвел того выгодного впечатления, на которое сам рассчитывал. Не помогли и богатые дары, которые он поднес султану.

Султан отвел ему — как это было принято — дом на время пребывания в Стамбуле, но заставил флотоводца напрасно ждать трех обещанных бунчуков.

Морские паши распускали о Хайр-эд-Дине самые дикие и обидные слухи — тем более опасные, что в них всегда была доля правды.

Но самой большой ошибкой Хайр-эд-Дина было то, что он слишком долго тянул с приездом в Стамбул. Ведь великий визирь Ибрагим уже успел отбыть в Алеппо для подготовки персидского похода, и Хайр-эд-Дин лишился основной своей поддержки в Диване.

4

Но, рассказывая о Хайр-эд-Дине, я снова забегаю вперед. Ведь до его прибытия в Стамбул благополучно завершились мирные переговоры с королем, сидящим в Вене.

Заключив вечный мир с христианами и обезопасив западные границы, великий визирь мог наконец повернуть коня на Восток, и толпа персидских вельмож, отдавших себя под покровительство Великой Порты, потянулась теперь вслед за Ибрагимом в Алеппо, откуда войска султана должны были выступить в поход на Персию. Меня же Ибрагим оставил в Стамбуле — наблюдать за событиями, связанными с приездом Хайр-эд-Дина.

Но я должен сразу сказать, что Хайр-эд-Дин проявил по отношению ко мне черную неблагодарность, начисто забыв о тех услугах, которые я ему оказывал. В ослеплении своем он уже считал, что ему теперь вообще не нужно никакой поддержки.

Его отношение глубоко уязвило меня, но я уже хорошо знал сераль, а потому быстро успокоился и стал ждать своего часа. И неудивительно, что я почувствовал злорадное удовольствие, заметив через несколько дней, как из дома Хайр-эд-Дина исчезли все гости.

Зловещим признаком было и то, что имя Хайр-эд-Дина вдруг перестало упоминаться; горожане же начали все громче жаловаться на те бесчинства, которые его люди — и мусульмане, и христиане-отступники — устраивают в Стамбуле. Они даже закололи двух армян, недостаточно быстро уступивших дорогу этой пьяной банде, шатавшейся по улицам города.

Это было неслыханным злодейством: ведь в столице султана запрещалось носить оружие, и даже янычары, поддерживая порядок, пользовались только легкими палками из индийского бамбука. Убийств в Стамбуле почти не случалось; когда же такое все-таки происходило, то жителям квартала, в котором было совершено преступление, приходилось платить в казну двадцать тысяч серебряных монет, если злодей не был тут же схвачен и брошен в темницу.

Но Хайр-эд-Дин сначала даже слышать не хотел о том, чтобы наказать виновных; лишь потом, поняв, что история эта бросает тень на него самого и что султан по-прежнему хранит молчание, Хайр-эд-Дин вдруг склонил свою гордую голову и повелел повесить троих и высечь еще десять своих матросов, чтобы успокоить жителей Стамбула.

Но раскаяние Хайр-эд-Дина явно запоздало, и с растущим ото дня ко дню изумлением он убеждался в том, сколь недолговечно счастье и переменчива удача в столице султана. Когда уже не было другого выхода, надменный флотоводец унизился настолько, что послал ко мне гонцов и пригласил меня на свой корабль, дабы потолковать о делах, в которых он, Хайр-эд-Дин, по его собственному признанию, совершенно не разбирается.

Однако, желая дать ему понять, сколь высокое положение я теперь занимаю и каким влиянием пользуюсь, я велел передать флотоводцу, что, если он хочет посоветоваться со мной, то двери дома моего для него открыты, но человек я весьма занятый и нет у меня времени бегать по всему порту, разыскивая там правителя Алжира.

Хайр-эд-Дин три дня в задумчивости поглаживал свою рыжую бороду, на четвертый же прибыл на лодке в мой дом, прихватив с собой старых моих приятелей — капитана Драгута[39] и еврея Синана[40], которые, как и сам он, были потрясены странным поведением султана. И глядя в изумлении на мраморные ступени причала и на прекрасный дом мой, окруженный великолепным садом, который террасами спускался к воде и в котором цвели, переливаясь яркими красками, чудесные цветы, хотя на дворе стояла уже поздняя осень, Хайр-эд-Дин с нескрываемой завистью воскликнул: