— А я — нет, — сказала она.

— Что нет, ваша светлость?

— На мне еще осталась кое-какая одежда, милорд.

— В самом деле? Какая жалость! Но это поправимо, миледи.

И он исправил недоделанное.

Совершенно обнаженные, они стояли на коленях друг напротив друга на огромной кровати под пологом.

— Я хочу тебя, — проговорил он.

— Я знаю. Я тоже.

— Нет! — выкрикнул он со стоном. — Я хочу поселиться в твоей душе! В твоем сердце!

— Ты уже живешь там, Саймон, — со вздохом сказала она.

И затем речи иссякли, попросту стали не нужны. Он заполнил ее целиком: и душу, и сердце, и… все остальное.

Она извивалась, стонала; чувствовала, что растворяется, исчезает в волнах страсти, вернее, любви. Да, любви… Его любви.

Он понимал, что не может больше управлять собой — это выше его сил. Но делал над собой усилие, и не ради себя, а для нее, чтобы дождаться, когда и она… чтобы этот яростный миг они разделили друг с другом. Внезапно он ощутил, как все ее тело пронизала дрожь, она изогнулась, запрокинула голову, он увидел ее лицо… Никогда раньше в эти мгновения он не видел ее лица, поглощенный мыслью о том, чтобы семя не оплодотворило ее, и был сейчас поражен, даже напуган застывшим выражением безмерного счастья, полной отрешенности.

— О Господи, как же я люблю тебя! — вырвалось у него, и он продолжил свои движения.

Она открыла глаза, в них была тревога.

— Саймон, — прошептала она, — ты не забыл?.. То, что всегда…

Он понял, о чем она пытается сказать, и кивнул. Она продолжала тем же задыхающимся шепотом:

— Я не хочу… не нужно… чтобы ты делал это только ради меня… Не надо, если ты сам не…

Он почувствовал комок в горле, но это было не то ощущение, которое предвещало невозможность произнести хотя бы одно слово, а совершенно новое для него. Это было предвестием облегчающих слез, наполнивших его глаза, еще один признак его безмерной любви.

Он сделал несколько движений, и затем произошло то, чего он сейчас хотел, на что решился сам, по своей воле.

Какое же облегчение он испытал, как хорошо и покойно стало на душе и во всем теле!

Дафна легким движением отвела волосы, упавшие ему на лицо, и, целуя его в лоб, шепнула:

— Я буду всегда, всегда любить тебя.

Он молча уткнул лицо в ложбинку возле ее шеи, растворяясь в ее любви, тепле. Она лежала неподвижно, не ощущая тяжести его тела.

Много часов спустя, когда Дафна проснулась и приподнялась на постели, она не увидела рядом с собой Саймона. Где же он?

В комнате было полутемно — портьеры задернуты. Она почти никогда не спала в середине дня. Но сегодня особенный день, вспомнила она. Совершенно особенный…

Где же все-таки Саймон?

Она обнаружила его в одной из комнат, соединенных со спальней. Он задумчиво стоял у окна. От его неподвижной фигуры на нее повеяло холодом.

— Добрый день, — негромко произнесла она, подходя ближе, опасаясь, что, когда он повернется и она увидит его лицо, для нее окончится очарование последних часов, угаснут возродившиеся надежды.

Он повернулся на ее голос, и она сразу почувствовала теплоту в его глазах, в словах, когда он ответил ей тем же:

— Добрый день.

Да, день должен быть добрым. Как и все последующие за ним.

Глядя вместе с Саймоном в окно, выходящее на Гросве-нор-сквер, ощущая его руки у себя на плечах, она тихо спросила:

— Никаких сожалений?

Она сейчас не могла видеть его лица, он стоял позади, но услышала твердый голос:

— Никаких… Только некоторые мысли…

— О чем? — Он молчал, и она продолжила:

— Если ты сейчас… если еще не готов стать отцом… мы можем… я могу… ждать сколько нужно.

Он обхватил ее руками, погладил грудь под легким утренним пеньюаром.

— Дафна… Не пытайся говорить за меня… пожалуйста. Просто я привыкаю к мысли о ребенке… о детях… Не буду уверять, что это мне легко. После всех лет, когда я вынашивал свой способ мести. Однако именно сейчас я думал о другом…

— О чем? — снова спросила она.

— Я думал… — ответил он медленно, слегка запинаясь. — Что, если он… она… будут, как я… Ты п-понимаешь, что я х-хочу сказать?

— Если он будет заикаться с рождения, — сразу произнесла она твердо и отчетливо, — мы будем любить его еще сильнее… И я попрошу у тебя совета, как помочь ребенку. И ты дашь этот совет. Разве ты отвергнешь страдающее дитя?

Он отстранил ее от себя — так, чтобы видеть ее лицо, глаза. На его собственном лице было написано несколько забавное удивление: как, оказывается, легко и просто можно ответить на самые сложные вопросы.

А что же может сказать он? Наверное, только то, что говорил уже бесчисленное число раз за последние часы:,