Миссис Коулсон не обратила внимания на ее смятение. Она продолжала:

— Как часто я слышала от нее жалобы, что какая же она герцогиня, если не в состоянии продолжить род. Как она рыдала, бедняжка! Каждый месяц… Каждый месяц…

Невольно Дафна подумала, уготована ли ей похожая судьба: плакать каждый месяц о своем бесплодии? Но ведь это не так! Ей заранее известно, что детей у нее быть не должно… Не должно… Только отчего?.. В ней зрел протест…

Кажется, экономка снова говорит что-то?

— …и чуть ли не все считали, и она думала так, что вина целиком на ней. Что она — бесплодная смоковница. Но разве это справедливо, спрашиваю я вас? Разве всегда женщина виновата? А мужчина всегда ни при чем?

Дафна молчала.

— Я так и твердила ей снова и снова, что не должна она брать всю вину на себя. Я говорила… — Миссис Коулсон умолкла, заметно покраснела и сглотнула, прежде чем опять заговорить. — Могу я быть откровенна с вами, миледи?

— Конечно. Пожалуйста, продолжайте.

— Я говорила, значит… Это мне еще, помню, моя добрая матушка толковала: что утроба, значит, ничего не может поделать, если семя нездоровое. Уж простите, ваша светлость. И еще говорила матушка: утроба, извините, жить не может без сильного, ядреного семени.

Дафне оставалось лишь приложить усилия, чтобы лицо ее выглядело бесстрастным.

— И все ж таки, — голос у миссис Коулсон звучал триумфально, — на свет появился мастер Саймон. Извините, что так его называю, — сорвалось по старой памяти с языка.

Дафна была рада, что напряжение, в котором она пребывала, несколько спало и можно было разрешить себе улыбнуться.

— Не делайте над собой лишних усилий, миссис Коулсон, — приветливо сказала она. — Называйте его так, как давно привыкли.

— Да уж, — согласилась собеседница. — В моем возрасте нелегко менять привычки. — Она глубоко вздохнула. — Какая-то моя половинка, если не больше, всегда будет помнить это бедное дитя. — Она выразительно посмотрела на Дафну и печально покачала головой. — Не пришлось бы ему так тяжело, живи его мать подольше.

— Тяжело? — переспросила Дафна в надежде, что миссис Коулсон уже не остановится на сказанном и можно будет услышать от нее намного больше.

И та вроде бы начала оправдывать надежды.

— Старый герцог никогда не понимал своего мальчика! — произнесла она с нажимом. — Кричал на него, называл глупцом… если не хуже.

Дафна резко дернула головой.

— Отец считал Саймона глупым?

Это уж совсем непонятно. Саймона можно считать кем угодно, только не глупцом. Об этом ясно говорят его успехи в Оксфорде, о которых она слышала от Энтони. Он был лучшим математиком на факультете. Как же его отец мог?..

— Герцог ничего не видел дальше своего носа, вот что я скажу! — яростно проговорила миссис Коулсон. — Не давал ребенку никаких шансов проявить себя. Ни в детстве, ни после.

Слова насторожили Дафну. Вернее, вызвали интерес и желание узнать еще больше о взаимоотношениях отца и сына. Не в этом ли причина явной неприязни, если не сказать больше, Саймона к отцу?

Миссис Коулсон совсем расстроилась от собственных речей. Она вынула носовой платок и утерла глаза.

— Видели бы вы, — жалостливым тоном сказала она, — как этот ребенок сам учился… Сам выправлял себя, — поправилась она. — Это надрывало мне душу. Надрывало душу.

Да расскажет она наконец что-то более определенное? Все больше вздохи и восклицания.

Миссис Коулсон продолжала (в час по чайной ложке!):

— Ему ничего не нравилось, старому герцогу, я хочу сказать! Ничего, что бы мальчик ни делал… Конечно, это мое такое мнение, миледи…

Вошла служанка с подносом, начала накрывать стол для чая, разливать его, и экономка перешла на разговор о сравнительных достоинствах равных сортов печенья и кексов и о том, что предпочитает Дафна — побольше сахара или совсем чуть-чуть.

Но только служанка вышла, миссис Коулсон без лишних напоминаний вернулась, слава Богу, к прерванной теме.

— Так на чем мы остановились? — спросила она, отпивая из чашки.

— Вы говорили о старом герцоге, — помогла ей Дафна. — О том, что ему ничего не нравилось в моем муже и что это ваше мнение.

— Господи! — воскликнула польщенная экономка. — Вы слушали всю мою болтовню? Как приятно. Мне давно уже не с кем поговорить об этих вещах. Кого тут сейчас интересует, что было два десятка лет назад?