– Na sdarowje, – отвечает Алекс.

К немалому удивлению, даже страшная бюрократия не встает на пути их планов: главный врач без колебаний подписывает практикантам Шморелю и Шоллю заявление на отпуск. Алекс рад, а Ганс еще больше укрепляется в уверенности: этой стране больше не нужны врачи. Нет, это остальной мир должен исцелиться от неметчины, что, судя по всему, вряд ли произойдет.

У Алекса есть старая лодка, на которой они хотят проплыть по Дунаю, захватив с собой только зубные щетки, ни дать ни взять – настоящие бродяги. На короткое время планирование, вернее игра воображения, затмевает все остальное: политику, сердечные дела, даже свинцовую меланхолию Ганса. Однако в глубине души всегда остается страх, что по какой-то причине ничего не получится, что кто-то подставит подножку – не столько главный врач, которого, похоже, ничуть не заботит их присутствие или отсутствие, сколько отечество, которое в любую минуту может призвать их в армию, как всю роту, так и всего нескольких человек, и направить бог знает куда: фронтов более чем достаточно. Каждую минуту они проживают под контролем Гитлера.

– Кристель сейчас в Страсбурге, – однажды говорит Алекс, когда они стоят во дворе клиники и курят бок о бок.

– Что он там забыл? – удивляется Ганс.

– Что он там забыл? Его туда направили, он служит в люфтваффе.

– Но у него жена, ребенок…

– Тем, кто отдает приказы, все равно, – презрительно отвечает Алекс и в знак уважения к старому другу, которого сослали подальше на Запад, пускает колечко дыма, пусть даже не совсем правильной формы. Ганс с удивлением качает головой: как-никак, а у Кристеля маленький ребенок…

– И рождение второго не за горами, – бормочет Алекс. Ганс удивленно моргает. – Дарить детей фюреру – дело благое, однако после того, как оно сделано, тебя просто отправляют в Страсбург.

Гансу и Алексу везет. Ничто не мешает их планам, разве что погода: небо над головой зловеще серое. Сойдя с железнодорожной станции, они поднимают лодку высоко над головой и начинают идти – Ганс впереди, Алекс позади. Кроме весел, прижимаемых ими к борту лодки, у них с собой лишь то, что помещается в карманах. Когда они опускают лодку в воду Дуная, начинается дождь.

– Что скажешь? – спрашивает Ганс. – Рискнем?

– Конечно, – отвечает Алекс. – Плохая погода меня не смущает. Сил больше нет терпеть это лживое солнце.

И Ганс смеется над тем, как похожи порой их мысли.

Открыв входную дверь, Инге Шолль не на шутку удивляется, когда видит перед собой двух промокших насквозь мужчин. В одном из них она узнает своего младшего брата Ганса, второго же за лодкой почти не разглядеть. Инге держит в руках кухонное полотенце: мама сейчас моет посуду, а она вытирает.

– Добрый вечер, сестренка, – говорит Ганс и лукаво улыбается: – Знаешь, одного полотенца нам двоим будет мало.

Инге радостно кричит:

– Мама, мамочка, скорее сюда! Ганс приехал!

Слышно, как мать торопливо спускается по лестнице: жилые помещения находятся на втором этаже, а на первом располагается отцовская контора, сквозь молочно-белые стекла в двери виден свет – значит, отец до сих пор работает. Мать тяжело дышит, добравшись до нижних ступеней, она уже немолода и в последнее время сильно исхудала: колики не дают покоя. Однако глаза у нее видят по-прежнему ясно, и причину неожиданного визита она понимает гораздо раньше, чем ее взволнованная дочь.

– Так-так, – смеется она, – у нас здесь жертвы кораблекрушения!

Двум бродягам приходится отказаться от своего первоначального плана: заехать в Ульм, быстро заделать дыру в лодке и сразу же отправиться в путь. Инге не терпит возражений. Первым делом она приносит полотенца, затем – старую одежду Ганса. Очень старую. Поношенная рубашка гитлерюгендцев налезает на Алекса впритык, и Ганс рад, что ему Инге приносит что-то другое. Мать на кухне тем временем разогревает остатки только что законченного ужина, через приоткрытую дверь слышно, как она тихонько напевает.

– Лодка пусть останется за дверью. О ней позаботитесь позже, – почти строго говорит Инге. – Главное сейчас – здоровье.

Вскоре Ганс и Алекс, одетые в узкие рубашки и короткие брюки, сидят за большим кухонным столом, пьют чай и едят суп. Не совсем так они представляли свое приключение, но что поделать. В первый же день они весьма драматично перевернулись, пробили днище лодки и на ближайшей железнодорожной станции обменяли мокрые насквозь купюры на билеты до Ульма.

– Мы столько о вас слышали, – говорит Инге, обращаясь к Алексу, и с любопытством подпирает голову руками: – А вы настоящий русский?

Алекс смеется и говорит чуть ниже, чем обычно:

– Da, nastojaschij russkij!

Ганс шутливо предупреждает:

– Не подначивай его, а то он весь вечер будет болтать по-русски и разобьет все наши стаканы!

Инге хихикает, а фрау Шолль молча улыбается, потому что всегда души в Гансе не чаяла, отчего остальные ее дети порой были не в восторге. В десять лет Ганс чуть было не оказался между движущимися льдинами во время ледохода, отец спас его в последний момент, и тот отделался лишь несколькими ссадинами. С тех пор при взгляде на повзрослевшее лицо сына фрау Шолль всегда вспоминает о Божьей милости. Еще она знает, что Ганс всегда старался быть послушным ребенком и что это давалось ему труднее, чем остальным детям, поэтому она улыбается и поглаживает золотой крестик, висящий на тонкой цепочке у нее на шее.