Ловец посмотрел на своих сообщников. Затем медленно повернулся ко мне.

Все трое Поверженных наступали на меня. На заднем плане Повешенный продолжал умирать. Он делал это очень громко. Но я всё равно его не слышал. На дрожащих коленях я поднялся и встал лицом к смерти.

Не должно было всё так кончиться, подумал я. Это неправильно…

Все трое стояли и смотрели на меня. А я смотрел на них. Это было всё, что я мог сделать.

Храбрый Каркун. По крайней мере, кишка не тонка взглянуть своей смерти в глаза.

— Ты ведь ничего не видел, да? — мягко спросил Ловец.

У меня по спине заскользили холодные ящерицы. Этот голос принадлежал одному из тех мёртвых солдат, которые кромсали Твёрдого.

Я помотал головой.

— Ты был слишком занят Твёрдым, а потом был с Вороном.

Я слабо кивнул. Мои коленки превратились в студень. Если бы не это, я бы уже удирал без оглядки. Глупо получилось бы, если бы я так и сделал.

— Тащи Ворона на ковёр Несущего, — сказал Ловец и махнул рукой.

Подталкивая, поддерживая и что-то пришёптывая, я помогал Ворону идти. Он не имел ни малейшего представления о том, где находится и что делает, однако позволил мне направлять его.

Я очень беспокоился. У него не было никаких явных повреждений, просто поведение его было ненормальным.

— Надо доставить его сразу в мой госпиталь, — сказал я.

Мне никак было не взглянуть Несущему Шторм в глаза, равно как и не мог я придать своим словам соответствующую интонацию. Всё, что я говорил, звучало как мольба.

Ловец потребовал, чтобы я сел на его ковёр. Я шёл к нему со всем энтузиазмом свиньи, которую ведут на бойню. Он мог просто шутить со мной. Падение с его ковра будет лучшим средством избавиться от сомнений насчёт моей способности держать язык за зубами.

Он подошёл к ковру вслед за мной, бросил туда свой меч и уселся сам. Ковёр взмыл вверх и заскользил к громаде Лестницы.

Охваченный непонятным чувством стыда, я посмотрел назад, на неподвижные фигуры на лугу. Неправильно всё было, неправильно… Но что ещё я мог сделать?

Что-то золотистое, что-то похожее на бледную туманность в глубине ночного неба появилось в тени, которую отбрасывал один из каменных столбов.

Моё сердце чуть не остановилось.

Капитан затянул обезглавленную и деморализованную армию повстанцев в ловушку. Последовала кровавая бойня. Малочисленность и усталость не позволили Гвардии сбросить повстанцев с горы. Самодовольные Поверженные нам тоже не помогали. Нам не хватило, наверное, одного лишь свежего батальона, одной колдовской атаки.

Ворона я лечил на ходу, положив его на последнюю из вереницы повозок, направляющихся на юг. Уже несколько дней он был не в себе, всё ещё отрешённо глядел на окружающее. Забота о Душечке, конечно, легла на мои плечи. Ребёнок помогал отвлечься от горьких мыслей и подавленного состояния, вызванных очередным отступлением.

Может быть, именно так она и благодарила Ворона за его великодушие?

— Это наш последний отход, — пообещал Капитан.

Он не называл это бегством, но также и не смел назвать это движением в тыл, отступательным манёвром, или как-нибудь ещё. Капитан не упоминал о том, что если последует ещё одно отступление, то оно будет уже после всеобщего конца. Падение Амулета будет означать смерть империи Леди. В любом случае Анналам придёт конец, и в истории Гвардии будет поставлена точка.

Да благословят вас боги, последних, оставшихся из воинского братства. Вы были для меня семьёй и домом…

Появились новости, до которых нас не допускали у Лестницы Слезы. Известия об остальных армиях повстанцев, продвигающихся с севера западнее нас. Перечень павших городов был длинен и приводил в уныние, даже несмотря на то, что был не полон. Бегущие солдаты всегда преувеличивают силу своего противника. Это немного смягчает их ощущение униженности.

Мы с Элмо шли по длинной, плавно изгибающейся тропинке, бегущей меж плодородных угодий, раскинувшихся на севере Амулета.

— Как-нибудь, когда вокруг не будет никаких Поверженных, — сказал я, — почему бы не намекнуть Капитану, что было бы неплохо разорвать отношения между Гвардией и Ловцом Душ.

Он удивлённо посмотрел на меня. С недавних пор я часто замечаю на себе такие взгляды своих старых товарищей. С тех пор, как мы уничтожили Твёрдого, я стал мрачным, суровым и неразговорчивым. Правда, и в лучшие времена радость тоже не била из меня фонтаном. Постоянное давление надломило мой дух. Я не мог себе позволить излить душу в Анналах из-за страха, что Ловец как-нибудь узнает, что я там записал.