Мы встретились глазами. Неужели демон был настолько наивен, что верил, будто я испугаюсь кровавого взгляда, которым он пытался пронзить меня до самой изнанки моей души? Я не испугался. И он сдался.

— Ты всегда был таким принципиальным, Хорст. — В его голосе прозвучал упрёк. — Но ведь это не мы её сюда привели.

Он протянул красную лапу с толстыми грязными когтями, и я увидел тряпичную куколку. Она равнодушно смотрела на меня глазами из чёрных пуговок.

— Дай ей игрушку, Хорст. Ей будет легче умирать…

Я схватил лапу прежде, чем он успел её отдёрнуть.

— Мы договаривались, сукин ты сын! Я должен был привести только худших. Она попала сюда случайно!

— Дорогой полковник, все мы — рабы случайностей. Ты абсолютно случайно находился в отряде, который засыпал известью мёртвых детей. Помнишь, Хорст, правда? И помнишь, что это даже не самое худшее из сделанного тобой? Напомнить тебе, Хорст? Ты ещё чувствуешь гарь тел, которые вы сжигали в сарае?

Он вдохнул так глубоко, как будто хотел втянуть в ноздри весь воздух мира.

— Я её чу-у-увствую, — воскликнул в экстазе. — И слышу их крики. Эти их замечательные, раздирающие душу крики. Матерей, которые сгорали, чтобы хоть на мгновение заслонить от огня детей.

— Нам приказали, — выдавил я из себя. — Нам приказали их убить…

— Тебе приказали, Хорст, бедняга? На морде демона появилось выражение искренней заботы. — Но тебе приказали их убить, правда? Бедному парню не приказывали сжигать этих людей живьём, верно?

Я мог рассказать о штандартенфюрере Кальце, который считал, что расстрел осуждённых лишает нас ценных патронов. Однако я знал, что демон знает обо всем так же хорошо, как и я.

— А помнишь ещё бёдра той четырнадцатилетки? Ты развлекался с ней, пока твои солдаты резали её мать?

Я не помнил почти ничего. Ни криков, ни лица, ни глаз, ошалелых от боли и ужаса. Помнил только равномерные движения и минуту облечения. И как я отошёл, освобождал место для следующего.

— Нет ничего, что меня бы оправдывало. И я не знаю, как мои страдания могут кому нибудь помочь…

— Они и не могут. — Демон пожал плечами. — Это лишь наказание, Хорст. Нам нравится тебя мучить — и только! Честно, нам это очень нравится.

— Но ведь я заплатил… — прошептал я.

— Да ну? — В его голосе звучала издёвка. — Совесть — это такой кредит, по которому никогда не расплатишься.

— Чего ещё вы от меня хотите?

— Хотим её, — ответил он твёрдо. — Когда отдашь её нам, иди, куда хочешь. Мы освобождаем тебя…

— Так просто?

— Ага, так просто.

— Нет, — решил я. — Мы так не договаривались.

— Хочешь заплатить вечностью боли за маленькую курвочку, которая ради хорошей темы переспит с каждым, кто встанет на её пути? Будь же благоразумен, Хорст.

— Я уже был когда-то благоразумен, — сказал я с печалью. — Хватит.

— Значит, ты так сильно хочешь к нам вернуться?

Я вспомнил, что со мной творили в застенках Ада. Конечно же, я не хотел туда возвращаться. Но я не из тех, кто, падая, обязательно желает утащить кого-нибудь с собой.

— Я дошёл до того, чтобы тридцать три с половиной секунды не плакать и не молить о пощаде. Может, побью собственный рекорд, а?

— Не будь идиотом!

— Отвали.

Я ожидал чего угодно. Но не того, что он просто исчезнет.

Анна застыла статуей. Я был уверен, что она не слышала ни слова из моего разговора с демоном. За ее плечами оформился светящийся красным проход.

— Кто вы? Ради боги, кто вы?!

Её губы двигались, но лицо оставалось недвижным, словно было вырезано из алебастра.

— Оберштурмбанфюрер Хорст Реддл, «Waffen SS», дивизия «Totenkopf» [11] . — Я вскинул ладонь в фашистском приветствии и стукнул каблуками. — Хайль Гитлер!

Даже полный дебил мог заметить, с какой иронией я выкрикивал эти слова. И она, конечно, заметила.

— Но как такое возможно?.. Вам же должно быть… — я буквально видел, как у нее в мозгу двигаются костяшки счётов, — …не меньше девяноста лет!

— Четырнадцатого года рождения, — признался я. — В августе сорок четвертого пал смертью храбрых в Польше, под Воломином. — В моём голосе снова прозвучала ирония, хотя я был посмертно награждён Рыцарским крестом Железного креста [12] за уничтожение семнадцати советских танков. Богом клянусь, их было меньше, но семнадцать — количество, вызывающее уважение.