…В тот миг, когда Бонапарт сошел на землю, я уже достиг крыльца и встал рядом с Полиной Аристарховной, дабы поддержать ее духом. По другую, левую ее руку, встал вездесущий Евгений.

Зрение мое феноменально сузилось. Я видел перед собой только стремительно приближающегося Бонапарта. Исчез напрочь ослепляющий своим мундиром и величием Мюрат! Так случилось со мною однажды, в часы битвы за Смоленск: прямо мне навстречу катилось по земле пушечное ядро со свистящим фитилем, я видел только его, а весь мир вокруг свернулся, аки небеса в Судный День… и время будто остановилось… и себя самого я увидал со стороны, будто душа в испуге оставила тело, а оно продолжало стоять, дышать и смотреть на приближающуюся смерть. Тогда свершилось чудо: ядро прокатилось по лужице и как раз фитилем, он погас, и ядро, словно удивившись сему конфузу, бестолково замерло в сажени от моих ног!

И вот удивительное событие повторилось: мое тело стояло, дышало, смотрело… и даже докладывало Бонапарту…

– Парижский провансалец? Или провансальский парижанин? – коротко, точно двумя выстрелами вопросил меня император, ничуть не грассируя и без носового прононса.

– Сир! Кем скажете – тем и буду! – нашелся я… вернее мое покинутое, но отнюдь не потерявшее рассудка тело.

Бонапарт усмехнулся и перевел взгляд на Полину Аристарховну, тотчас же повторившую грациозный книксен. Император французов едва доходил ей макушкой до… простите покорно, до декольте!

– Pauline?! – приподнял он бровь. – Да, вижу, есть в вас тот же огонь, что и в моей сестре.

Полина Аристраховна, чуть зардевшись, изящно поблагодарила императора за сей сомнительный комплимент.

Бонапарт снова усмехнулся и выразился куда более пространно:

– Вы, мадемуазель, своей простой и ясной красотою и величием своим олицетворяете Москву… и более того, всю Россию! Я был бы рад, если бы и она приняла меня с тою же простодушной гостеприимностью, что и вы.

– Ваше величество, моя Родина примет с радушием и истинно русским гостеприимством всякого, кто придет к ней с миром, – изумительно изящно и определенно выразилась несравненная хозяйка Веледникова.

– По крайней мере вы не встречаете меня пушками, – хмыкнул Бонапарт и глянул, наконец, на Евгения: – А вас я видел где-то.

– Да, сир! В Милане, – по-спартански лаконично и гордо напомнил о себе Нантийоль.

– А. Да-да. Особые поручения, – на счастье Евгения, припомнил император. – Всюду поспеваете, лейтенант. Похвально!

Поток бурного французского наводнения повлек нас в дом, и охрана императора оттеснила нас с Евгением. Я уж обрадовался тому, что могу теперь ускользнуть куда-нибудь в уголок и перевести дух… Но не тут-то было! «По войскам прокатилось»: удачливых разведчиков – за стол с императором.

– …жареного цыпленка – и довольно, – донесся до меня голос императора, предпочитавшего цыплят всем прочим изысканным яствам.

После короткой паузы вновь послышался его голос:

– Ryabchick – это польский цыпленок?

Так мы угодили на ужин с Бонапартом, причем – уже не на разных концах стола, а на одном, плечом к плечу, нож к ножу… и на радость Евгению: при любом моем неверном движении он мог пустить мне пулю в бок, не глядя и при том продолжая беззаботно орудовать вилкой.

Странный то был ужин, совсем не похожий на непринужденный и веселый завтрак с неприятельскими гусарами. Как, впрочем, и на скудный обед с мародером, в чьем мундире теперь вполне по-мародерски красовался я сам. Императору подали обещанного рябчика, принудив хозяйку дома предварительно «снять с него пробу». Теперь Бонапарт вкушал его, выкатывая глаза, так яростно и жадно, будто не ел до того неделю… или же наедался впрок перед скорой битвой. Высшее офицерство Франции не отставало от своего повелителя. Позже, зимою, такой аппетит видал я лишь у пленных французов. Прозвучало два коротких тоста – первый за императора, второй за Францию, а меж ними и после Бонапарт бросал изредка короткие фразы. Несколько раз в его устах прозвучало слово «Бородино».

И длилось столь же странное чувство отрешенности моего «я» от собственного тела… Я продолжал наблюдать за всем, что происходило, как бы со стороны и с удивительным спокойствием, хотя одно наблюдение должно было бы уже пробудить во мне тревогу. Вблизи императора расположился за столом совсем молодой генерал, писаный красавец в роскошном мундире. Даже Нантийоль со своими роковыми черными очами ему в подметки не годился. Генерал неотрывно пялился, приличнее не скажешь, на Полину Аристарховну, едва попадая куском себе в рот…

Полина Аристарховна в тот час тоже сидела сама на себя не похожа: разумеется, не ниже травы, но определенно тише воды, молчаливая, бледная, опустившая очи долу.

Император был наблюдателен не хуже меня.

– Ромбар, очнитесь! – вдруг насмешливо приказал он.

Красавчик содрогнулся:

– Да, сир!

– Вижу, вам приглянулась гостеприимная хозяйка, – открыл вовсе не тайное Бонапарт.

– Разве она не прекрасна, сир? – так заалел по-юношески щеками генерал Ромбар, будто до сих пор вел жизнь девственника.