– Его кончины султан не видел, - в некотором недоумении ответил я.

– Не о том спрашиваю тебя, Дауд, - недовольно поморщился англичанин.

– Лихорадка свела его в могилу, - сказал я, заранее предчувствуя, что опять говорю невпопад.

И верно: англичанин устремил на меня подозрительный взгляд.

– Ты ведь понимаешь, Дауд, о чем я тебя спрашиваю, - криво усмехнулся он.
– Тут большого ума не надо... Халиф болел-болел, но умер-то он в самым подходящий для везиря день, ведь так?

– Однако у везиря еще оставалось в запасе немного времени, - честно схитрил я, глядя прямодушному рыцарю прямо в глаза.
– По крайней мере до следующей мусульманской пятницы.

– Довольно лукавить, Дауд, - рубанул рукой рыцарь Джон.
– Ты бросаешь тень на честь султана.

Я со стыдом признал, что он прав.

– Тогда говори, что думаешь, - велел он мне.
– Ведь смерть халифа была не первой и далеко не последней своевременной смертью, верно? Все, кто вставал на пути Юсуфп, кто мешал ему стать султаном и исполнить свою клятву, - все умирали тогда, когда начинали представлять для него серьезную опасность.

– Пожалуй, не все, - заметил я.
– Вот король Ричард - в свое время он был опасней всех прочих. Он нанес великому султану несколько тяжелых поражений и мог взять Иерусалим.

– Значит, н е м о г он взять Иерусалим, - твердо произнес Джон Фитц-Рауф, снова отвернувшись от меня и устремив взор на мрачнеющее небо Запада.

Такой поворот рассуждений показался мне весьма любопытным. Не успел я обдумать его, как англичанин снова вернулся к "первому дорожному камню":

– Так как же все-таки умер халиф? Неужто никто не мог помочь ему вовремя преставиться. Обычное дело среди властителей...

Мои собственные мысли раньше не раз возвращались к тем же времена. Я выяснил все, что можно было выяснить при дворе по прошествии многих лет, имел доверительные беседы и с аль-Фадилем, и с Имад ад-Дином, и, расспрашивая их окольным путем, всегда внимательно заглядывал им в глаза. По сути дела, теперь я сам оказался на их месте, а рыцарь Джон - на моем. И я повторил ему именно то, что как-то сказал мне аль-Фадиль:

– Ты можешь не поверить мне, если я возьмусь оправдывать великого султана...

– Я и не требую оправданий, - перебил меня англичанин.
– Мое мнение о великом султане не ухудшится, если ты мне прямо скажешь, что халиф был отравлен по его приказу. Просто я хочу знать определенно...

– Только Господь все знает определенно, - слегка осадил я его.
– Могу сказать определенно только одно: никогда не появлялось слуха, что везирь незаметно подтолкнул халифа в мир иной, а ведь в Египте, при дворе, умереть своей смертью - всегда считалось большой удачей. Разве этого не достаточно?

– Это и смущает мою душу, - проронил Джон Фитц-Рауф.

– Почему?
– удивился я.

Рыцарь развел руками:

– Выходит так... Если до сих пор все могущественные недруги действительно умирали сами собой... а если сами собой, то несомненно - по воле Божьей, значит Господу было весьма угодно, чтобы Салах ад-Дин стал султаном и овладел всем Египтом и Сирией...

– Несомненно, - согласился я.

– Значит, Господу было весьма угодно попустить, чтобы именно Салах ад-Дин - благородный и благоразумный правитель, а не какой-нибудь кровавый и алчный деспот - одолел нас. Чтобы именно он в назидание за грехи, за нарушение всех заповедей на Святой Земле сбросил нас с нее в море и овладел священным градом Иерусалимом, - продолжил свою мысль Джон Фитц-Рауф..

– Признаться, английский рыцарь-крестоносец начинает рассуждать едва ли не как истинный воин Пророка, - заметил я.

– Я имею в виду нашего Господа Иисуса Христа!
– сурово сказал он.

– Пусть так, - уступил я, с интересом ожидая, куда теперь повернет и где остановится его мысль.

Однако рыцарь некоторое время молчал, а потом вдруг сразу оказался на самом "конце дороги":

– Вот я и думаю: если нам удастся спасти короля Ричарда, и он вернет себе трон... и сразу возгорится желанием спасти свою честь и как можно скорее довершить начатое дело... тогда ведь он ринется в Палестину... Получается, что, если н а ш е дело будет иметь успех, оно может обернуться для короля еще большей опасностью. Ведь смерть всех главных недругов султана оказалась... я даже боюсь сказать "по Божьей воле"... оказалась попросту унизительной.

Какая-то жилка в моем сердце болезненно дернулась и зазвенела во мне, будто тонкая струна. Я не нашел ничего лучшего, как только пробормотать, склонившись к его плечу:

– Все же я нахожу такие... такие необычные рассуждения несколько странными... и даже не достойными воина-крестоносца.

– Темница виновата, - усмехнулся он.
– За эти годы мои мышцы одрябли, зато в голове мысли извивались, как змеи, запертые в норе, и все переплелись там такими узлами, что теперь лучше вовсе не думать ни о чем.