Сказать, что Дмитрия Дмитриевича удивило, насколько складно, логично и последовательно излагал свои мысли патриарх, значит не сказать ничего – Доримедонт говорил, как по писаному, ни разу не сбился, не сделал паузы, чтобы обдумать, о чём говорить дальше; ему словно какой-то суфлёр диктовал, сидящий у него в голове. «Эх, вот бы и мне такого суфлера в голову, – подумал Дмитрий Дмитриевич. – А то, бывает, стопорюсь прямо на людях, что недопустимо. Мысль идёт-идёт, но вдруг словно к пропасти подходит, через которую перепрыгнуть не может. Неужели у Доримедонта такого не бывает? Вот бы понять, как он справляется с этим?»

Дмитрий Дмитриевич быстро поднялся, легким кивком головы поблагодарил патриарха за презентацию и пружинистой походкой, над которой трудился много лет с тем, чтобы она нравилась как женщинам, так и мужчинам, направился к выходу из зала, твёрдо решив подробнее изучить интересную особенность Доримедонта располагать к себе людей уверенной речью, льющейся умно, ровно и непререкаемо, как нескончаемый поток всевозможных благ из рога изобилия – непременно следовало взять такую способность на вооружение. А пока же его ждали другие безотлагательные дела государственной важности.

Чиканутые минутки, минутки-чиканутки или просто чиканутки, как довольно удачно и забавно прозвал почти ежедневные презентации разных чудиков пресс-секретарь Семен Водов, занимающийся их организацией – старый друг Дмитрия Дорогина, похожий на вальяжного кота после завершения весеннего гона – следовали одна за другой, всё больше радуя Дмитрия Дмитриевича тем, что привносили в его жизнь, расписанную до минуты, наполненную бесконечной скукой официальных встреч и заседаний, нечто настолько уникальное, веселящее и расслабляющее, что скоро он понял, что жить без них не может и заменить их совершенно нечем – ни кинематографом, ни театром, ни спортивными состязаниями, вообще ничем, даже сексом; получалось, что он крепко-накрепко подсел на них, как на своеобразный наркотик, и уже никак не может от него избавиться – впрочем, и не видел в этом смысла, ведь это никак не вредило делу, но лишь поддерживало его, не давая забыться и осесть в пыльном архиве, откуда его никто никогда больше не вытащил бы, – а так не пропадало ощущение того, что собаки всё ещё идут по следу зверя, который не знает покоя, и скоро выдохнется, и будет настигнут, – тогда падет завеса тайны, выяснится наконец, кто же сжёг эти спички, принёс их на инаугурацию, положил на пути будущего президента и с какой целью.

Один за другим шли представители государствообразующих религий, крупных и мелких конфессий, непризнанных и запрещённых культов, шли и шли сектанты всех мастей, экстрасенсы, маги, ведьмы, гадалки и целители – кого только не повидал Дмитрий Дорогин! Видел самого главного в Тартарии колдуна вуду, приверженца синкретического культа, распространенного в основном в Африке, – почему-то абсолютного альбиноса, который танцевал под тамтамы похлеще любого чернокожего, с мёртвой курицей вытворяющий такое, на что смотреть не хотелось. Видел дервишей, суфиев, солнцепоклонников и огнепоклонников, новых зороастрийцев и альбигойцев, адвентистов седьмого дня и иеговистов, манихеев и саддукеев, староверов и скопцов, раввинов и лам, шаманов и муфтиев.

Дорогину нравилось, с каким видом Водов каждый день во время составления рабочего графика спрашивал:

– Чиканутку сегодня планируем?

При этом ни тени улыбки под густыми усами, только в глазах – лукавая искорка, в любой момент готовая разжечь пожар оглушительного хохота; за этим – пауза, тишина, Дмитрий Дмитриевич не шелохнётся, словно погружённый в глубокое раздумье, решает сложную задачу государственной важности, следит за лукавой искоркой в глазах Водова, она ускользает, не желая быть пойманной: терпения не хватает!

– Есесвено! – хлопает Дорогин ладонью по столу так, что телефоны правительственной связи подскакивают, позвякивая; и начинает смеяться, давиться смехом, глотает его, наружу почти ничего не вырывается, ни единого звука, только едва заметное движение всех мускул на лице – даже на носу и лбу; ни одна живая душа, кроме Водова, не видела этого настоящего смеха, настолько мощного, что президенту приходилось выкладывать все свои силы, чтобы с ним справиться, подавить его, загнать глубоко внутрь себя, как медведя в пещеру, не дать вырваться наружу и терпеливо ждать, пока он там окончательно не издохнет, а всё остальное, улыбки, ухмылки, хохотки, знакомые чуть ли не всему человечеству по экранам телевизоров, было не настоящим, то есть настоящим, но контролируемым и постановочным.

Искренний смех утоплен, никто его не заметит – и не приведи Господи! – на этом свете не осталось ни одного живого человека, слышавшего этот смех, глубокий, утробный, блеющий, словно кишечником издаваемый, – кто слышал его, невольно морщился, потому что – ломило зубы, как от чего-то очень кислого; ни один нос пришлось разбить дразнящим, пока не научился подавлять этот жуткий смех ценой невероятных усилий, прятать внутри себя, – в такие минуты Дорогин замирал, ничего не видя, не слыша и не понимая, не в силах пошевелить даже пальцем, по всему телу пробегали судорожные волны, руки дрожали, лицо менялось от напряжения, это было немного похоже на предсмертную агонию и поначалу пугало тех немногих людей, которые становились свидетелями этого – потом привыкли.

– Водов! – вскрикнул Дорогин, проглотив весь свой смех без остатка, придя в себя и вновь обретя способность думать, говорить и двигаться, намеренно делая ударение на первую букву "о" в фамилии пресс-секретаря, что очень тому не нравилось и он всегда и всех, включая президента, вежливо и с лукавой улыбочкой поправлял, терпеливо объясняя, что в тартарских фамилиях ударение всегда делается на последний слог "ов". В фамилии президента такого слога не было: это слегка его обескураживало – вот же, есть что-то у другого человека, чего нет у меня, – хотелось это отнять и присобачить к своей фамилии, сделав её Дорогинов, а ту лишить этого слога, – мысль об этом забавляла.