Историю про бабочку он выдумал, и Хелен знала это. Доктор Дженсен слышал о таком существе, да почти все слышали. Он собирался съездить на поезде в Лилифилд, где одну такую бабочку поймал сетью коллекционер, человек по имени Кеттеринг, с которым доктор Дженсен учился в школе. Откуда эта бабочка взялась, никто из них сказать не мог, возможно, ее принесло ветром из какой-то далекой восточной страны. Но одной ночью коты мистера Кеттеринга проникли в дом через открытое окно и изодрали крылья этого существа так, что те стали подобны уставшему воздушному змею, который всю осень провисел в ветвях какого-то дерева. После этого бабочка мало чего стоила. От нее фактически осталась только насекомовидная часть. И эта ненормальность отталкивала даже такого ученого, как Кеттеринг.

Хелен сказала Скизиксу, что он дурак; у доктора Дженсена никогда не было такой бабочки, это всем известно. И вообще большинство людей задумывалось: уж не является ли вся эта история выдумкой. Про доктора Дженсена много чего такого говорили, о чем люди задумывались, и именно поэтому почти никто, кроме тех, у кого не было денег, не обращался к доктору, заболев или получив травму. Он, конечно, мог вправить сустав ничем не хуже, чем соседний доктор, но делал он это в своем кабинете, больше похожем на музей – он был заполнен коробками, в которых лежали засушенные морские существа, выкинутые на берег приливом, мотыльки и жуки, змеиные кожи. А на каминной полке лежала челюсть черепа из гипса и глины, потому что эта штуковина имела размер разломанного пополам обруча бочки, и из нее торчали зубы, подобные игральным картам из слоновой кости. А еще в деревне среди части жителей существовало подозрение, что интерес доктора Дженсена к громадным очкам напускной, а некоторые даже высказывали предположение, что ему эти очки сделали во время одной из его поездок на юг, и он сам забросил их в приливную волну, а потом устроил все так, чтобы их нашли. Зачем ему все это понадобилось, никто не знал. Он чокнутый, говорили некоторые, и это объясняло все.

Когда Хелен заговаривала со Скизиксом о докторе Дженсене в таких тонах, он от нее отмахивался. Он дразнил ее, избегая говорить о ночной тайне, но теперь она опять вцепилась в него. Доктору нужны были эти коробки со всякой странной живностью, сказал Скизикс, чтобы продавать на юге домам, поставляющим биологические материалы в Сан-Франциско и Монтерей, потому что врачебная практика на северном побережье не приносила доходов. Хелен сказала, что если бы он вынес всю эту дрянь из своего дома, то к нему стали бы приходить люди, которые не хотят, чтобы, когда им удаляют гланды, на них глазели всякие мертвые саламандры и жабы, на что Скизикс ответил, что ничего она не понимает, после чего отказался говорить дальше. Но к этому времени они уже так или иначе пришли к Джеку, а потому Хелен стукнула его кулаком в бок и ударила по руке, чтобы он понял, что она просто валяет дурака. Она, конечно же, все понимала. А вот Пиблс не понял бы – в этом она не сомневалась. Но у Хелен был нюх на нужные вещи, как и у Джека, и Скизикс знал это, а Хелен знала, что он знает. Но она доказала, что может легко вывести его из себя, как и он ее, а потому все закончилось хорошо.

Джек Портленд жил на ферме Уиллоуби. Больше там никто не жил, кроме самого старика Уиллоуби, который за всю свою жизнь дружил только с отцом Джека, если не считать коров и котов. Скизикс и Хелен кинули по камню в высокие ставни сарайного чердака, а Скизикс еще позвал Джека по имени – прокричал шепотом. Но, по правде говоря, нужды в таких предосторожностях не было, поскольку фермер Уиллоуби наверняка в это время храпел у своего стакана размером с пинту, а если бы и не храпел, то все равно не обратил бы на них внимания. Но ночь стояла темная и ветреная, полная дурных предзнаменований, и Скизиксу хотелось, чтобы все шло по правилам.

После полудюжины камней ставни открылись, и в окне появился Джек. Они увидели, что на столике рядом с ним горит свеча, а темный цилиндр его подзорной трубы отбрасывает темную пляшущую тень на его лицо и открытый ставень напротив. В руке Джек держал книгу, а когда увидел, кто его зовет с лужка внизу, помахал им книгой, а потом исчез внутри, наверно, отправился за свитером и курткой.

Через минуту он снова появился в окне, закрепил металлические крючья своей веревочной лестницы на подоконнике и сбросил тетивы вниз, а потом и сам мигом спустился, как моряк по трапу. Потом он взялся за один канат, приподнял, потряс им, и крючья соскользнули с подоконника, и вся лестница оказалась на траве. Джек свернул ее, потом отбежал, забросил в дверь, которую потом запер на большой засов. Скизиксу нравилась идея Джека выходить через окна, хотя рядом была дверь. И еще ему пришлась по душе идея читать при свече. Джек, конечно, вполне мог воспользоваться фонарем, но это было бы не то же самое. Либо делай дела правильно, либо ложись в кровать. Что толку рассуждать про здравый смысл, да и вообще про все здравое, если уж об этом пошла речь.

Скизикс оказался прав, говоря о старике Уиллоуби, который, как сказал Джек, вряд ли проснется до утра, а потому не будет тосковать по своей телеге. Через десять минут она уже грохотала по дороге, а они втроем сидели, вклинившись на деревянное сиденье, направляясь к бухте сквозь темную и безмолвную ночь. Небо к тому времени горело множеством звезд, затуманенных рваными облаками, и напоминало драный занавес, полощущийся в открытом окне комнаты, населенной светляками.

Лунного света едва хватало, чтобы видеть, чем они занимаются. Пиблс мог различать контуры кипарисов, согнутых и скрюченных, словно какие-то загнанные существа, которые, вполне возможно, выползли из свежевскрытой могилы перед ним – той могилы, которую он выкопал сам, измозолив до крови руки. Деревья стояли на границе кладбища, где оно упиралось в холмы, самые дальние могилы исчезли давным-давно под путаницей ягодных зарослей и листьев лимона, их наклонные надгробья потерялись под мхом и лишайником. Серебристого лунного света все же хватало, чтобы отбрасывать на землю тени. Луна висела над горизонтом, и тени недавних надгробий тянулись по траве, образуя строгие черные прямоугольники, отчего парнишке, когда он поворачивал голову, казалось, будто все могилы открылись и все они пусты.

Он облизнул руку, неосознанно наслаждаясь медным привкусом крови, но при этом чувствуя себя так, будто он участник ночного кошмара из разряда тех, в которых ты не осмеливаешься шевельнуться из страха спровоцировать что-то и, может быть, оказаться замеченным тем, чем тебе очень не хотелось бы оказаться замеченным. Но ветер, задувавший с гор на восток, вонзавшийся в его загривок и морозивший его пальцы, не имел ни малейшего сходства с ночным кошмаром. В кошмаре ты не ощущаешь никаких дуновений, а этот ветер он чувствовал. И в кровати он не мог проснуться, не мог повернуться в другую сторону и увидеть что-то еще с закрытыми глазами. Но в этом было что-то упоительное – в витающей где-то рядом смерти и темноте.