– Владимир Данилыч! – звали его игроки.

Он явился. Сзади его бежала мамка.

– Так вот же тебе, – нагнала она его и ущипнула за руку.

– Да за что же? Помилуй! Я просто хотел с тобой по-христиански похристосоваться, – оправдывался он.

– Мамка! Ежели ты сейчас не уйдешь в детскую, я сведу тебя туда сам и привяжу за ногу полотенцем к кровати! Вон отсюда! И чтоб духу твоего не было! – горячился явившийся на шум хозяин и топал на мамку ногами.

Лед на Неве взломался и плывет по течению. На льдинах то и дело попадаются неизвестно где и когда брошенные старые сапожные опорки, обручи от бочек, кирпичи и другая никуда не нужная дрянь. Воскресенье, вследствие чего на набережной Невы довольно много гуляющей публики, любующейся ледоходом. Некоторые остановились у гранитных перил и смотрят. На льдине плывет стоптанная резиновая калоша, и это дает повод к разговору.

– А калоша-то важная и послужила бы, ежели вторую товарку на левую ногу к ней отыскать, – говорит старый нагольный тулуп. – В лучшем бы виде босовички вышли.

– Зачем на левую ногу товарку отыскивать, коли она сама с левой. На правую ищи, – отвечает чуйка.

– Уж будто и с левой! Неужто мы не видим, что с правой? Где ж у нас глаза-то?

– А кто ж те ведает. Может быть, ты их на праздниках вином залил. С правой! Кому ты говоришь! Вы по какой части в своем рукомесле?

– Мы-то? Мы кладчики, по строительной части будем. С Благовещенья у подрядчика подрядившись.

– А мы сапожники, значит, я завсегда могу тебе насчет калоши нос утереть. Понял? Теперича завяжи нам сейчас глаза и скажи: «Трифон Затравкин, с какой ноги подошва?» – на ощупь пойму. Ты говоришь – товарку калоше подыскать надо, а я тебе такой альбом, что она и без товарки на стельки уйти может. То-то.

– Резинковая калоша и для лиминации первый сорт, – вмешивается в разговор синий кафтан, – потому это самая новомодная модель, ежели в нее сала наложить и скипидаром сверху побаловать! Жгли мы тут как-то у себя у ворот, так чище лектричества пылала, совсем как бы мингальский огонь. Ведь вот задарма пропадает.

– Не пропадет. Чиновники в Галерной гавани в лучшем виде словят, – задумчиво произносит ундер в отставном военном сюртуке с нашивками на рукаве и с узелком. – А калоша эта, братцы, беспременно купеческая. Ехал через Неву из Ливадии хмельной купец и утерял с ноги. Вернее смерти.

– Ну уж и купеческая! Зачем же такая супротивная критика на купцов? – обиделся прислушивавшийся к разговору купец в длинном пальто и с зонтиком. – Почем ты знаешь, может быть, она из Туретчины плывет. Вошла в Черное море, а оттелева сюда.

– В Туретчине мухоедане калош не носят. Были мы там в Крымскую кампанию, так видели! – дает ответ солдат. – Турке все равно, что нашему столоверу сапог на сапог воспрещается надевать, потому вера не позволяет.

– Ему вера не позволяет, это точно, а нешто не мог он с болгарской ноги снять? Учинил турецкое зверство, снял ради озорничества с убитого калошу, да и бросил в черноморские проливы. Кто ее ведает, может статься, она с прошлого года сюда плывет. Ведь калоша – не сахар, в воде не растает.

– Пустое! Где из Туретчины сюда приплыть! По дороге ее десять раз крокодил проглотит. Скорей же она из ветлянской эпидемии сюда стремится. По Волге живо доплывет. Там в головном полоумии от смертного страха и не такие вещи в реку бросали, а почище. В газетах было пропечатано, что один купец бочонок с золотом на волю плыть пустил.

– Ой, врешь! – перебил его купец. – Купец не пустит, купец и перед смертным часом цену деньгам знает, потому они у него потом добыты.

– Ну уж это ты оставь, почтенный, – говорит мужик. – Ваш купеческий пот только за чаем в трактире выходит.

– Ан врешь! Я теперича в шесть часов утра поднимусь, да десятерым таким, как ты, у себя на постройке зубы начищу. Чувствуешь ты это?

– Не больно-то по нынешним временам и начистишь! Смотри сам-то поберегись. Былое дело, на купцов-то тоже охотились. Купеческий зверь, что твой заяц, труслив.

– А ну-ка, тронь, попробуй мою трусость!

– И трону. Думаешь, не трону? Так-то смажу, что живо всмятку происшествие сделаю, задень только меня.

Мужик подбоченился и стал петухом. Купец засучил рукава и поплевывал на руки.

– Да что вы, братцы! С чего вы! Пантелей, брось! – остановил мужика его товарищ.

– Нет, постой! Какую такую он имеет праву? – горячится мужик. – Где городовой?

– Ты меня городовым-то не стращай. Деревня сивая! – презрительно сказал купец.

– Чего деревня! Али тебе в части-то не привыкать стать сидеть? Ах ты, городской обыватель! Верно, кому часть, а тебе – дом.

– Дом? Ну, уж насчет этого будьте покойны. У нас на Лиговке такие собственные палаты построены, что в семи комнатах можем вытрезвиться. Приеду домой хмельной, так двое молодцов под руки поведут, а двое ножные костыли переставлять будут.