Поспешно отбросив ее в сторону, Макар затравленно огляделся. Все три дороги, ведущие на площадь Ленина, оказались пустыми. Пустыми были и прилипшие к ним тротуары. Не горел ни один фонарь. Не теплилось ни единое окошко. Будто по всему району внезапно отключили электричество. Единственный источник света – живой открытый огонь. Макар наконец вспомнил и нервно рассмеялся. Повернувшись спиной к хмурому вождю, он с интересом уставился на объятый пламенем Национальный краеведческий музей, служивший ему домом весь последний месяц.

Несколько минут, не обращая внимания на сильнейший озноб, Макар следил, как огонь уничтожает одно из старейших зданий города. Пепел к пеплу. Прах к праху. Только когда ноги совершенно окоченели, Макар зябко обнял себя трясущимися руками. Что-то острое кольнуло ему грудь, заставив вздрогнуть. В правой руке оказался скальпель.

Последний раз Макар пользовался инструментом лет пятнадцать назад, еще на втором курсе, перед самым отчислением. И да, это был тот самый скальпель, который он утащил домой с практики, чтобы тренироваться на куриных тушках. Монограмма МСII, криво выцарапанная на тонкой рукояти, не оставляла сомнений. Макар Скворцов, второй курс. Незадавшийся хирург. Временно безработный. Перманентно неудачливый.

Отблески костра плясали на хирургической стали, наполняя Макара темным удушающим ужасом. В дрожащей руке он держал свое прошлое. Скальпель не мог быть здесь, никак не мог и все же был, холодный, острый, ни капли не изменившийся. Он исчез в каморке для улик, пропал, сгинул в рутине судебного производства! Он не мог быть здесь!

Точно ядовитую гадину, Скворцов бросил скальпель на асфальт. Тот зазвенел, но не обиженно, а насмешливо. «Я вернулся! – слышалось в его стальном голосе. – И я никуда не денусь». Тягучий страх наконец затопил разум, и Макар, не разбирая дороги, бросился в темноту, прочь от горящего музея.

Ревущее пламя издевательски хохотало ему вслед.

Светозарево, июнь

Травы было – валом. Сочные хрусткие заросли, высотой почти до пояса, густые, как волчья шерсть. Везде, где только можно, а в особенности там, где раньше было нельзя. В таких местах трава разрасталась особенно яростно и буйно, со страстью освободителя отвоевывая некогда отобранные человеком угодья. А этой дуре приспичило объедать солнечные головы одуванчиков, усеявших задний двор ярким колышущимся ковром. Широкие рога мешали, цепляясь за выбеленные непогодой жердины забора, но корова упрямо тянула вперед толстую шею. Полчища одуванчиков исчезали, смолотые крепкими зубами. Недовольные шмели, обиженно гудя, отлетали прочь, на безопасное расстояние.

Вера уже не кричала, а хохотала как полоумная, прижимая ладони к животу. В такт смеху подпрыгивали толстые пшеничные косы, украшенные все теми же ядовито-желтыми одуванчиками. Прибежавший на ее истошный вопль Илья с облегчением выдохнул и опустил на землю тяжеленный колун. Что было в руках, с тем и прибежал спасать жену от неведомой напасти.

Вера, отхохотавшись, повернулась к мужу. Не выдержала, сморщила вздернутый конопатый нос и прыснула вновь. Театрально схватившись за сердце, Илья пошел к жене, взбивая ногами одуванчиковое море. Золотая пыльца оседала на коже, проникала в нос терпким ароматом лета. Хорошее лето выдалось. Настоящее.

– Люшка, у тебя такая, ха-ха… – не унималась Вера. – Ты бы видел… Ха-ха! …ты бы видел свою… Ха! Аха-ха! Рожу!

Илья поглядел на себя со стороны: взмыленный, раскрасневшийся – бежал с другого конца двора, – отросшие волосы растрепаны, глаза навыкате, все еще выискивают опасность, – и тоже рассмеялся. Облегченно и немного нервно.

– А ты! Ты-ы-ы! – Вера обернулась к корове, погрозила острым кулачком. – У-у-у, дура, блин! А-ха-ха!

Меланхолично пережевывая солнечные цветы, корова глядела на Веру влажными добрыми глазами. «Надо же, – с удивлением отметил Илья. – Выжила». В конце марта, когда наконец стало ясно, что случившееся необратимо, Илья пришел на ферму и открыл загоны, выпуская измученных, перепуганных животных. Оголодавшее, страдающее без дойки стадо ломанулось на волю. В жалобном мычании слышались почти человеческие недоумение и обида. Илья хотел бы им помочь, да только ухаживать за без малого сотней голов – никаких рук не хватит.

– Дальше сами, – чувствуя странную неловкость, бормотал он. – Вон какие здоровые, справитесь как-нибудь…

Не к месту вспомнилась присказка соседа деда Антона: «Пусть корова думает, у ей голова большая!» Вот и пусть думают, как выживать без помощи человека. Прямо наглядное учебное пособие для экологов, освобождающих куриц и кроликов из-под гнета фермерских хозяйств. Вернее, освобождавших. Илья никак не мог привыкнуть думать и говорить в прошедшем времени.

После он ходил по дворам, выпуская скотину и птицу, снимая ошейники с собак, открывая двери застрявшим в домах кошкам. Курей и уток забрал к себе, сколько смог. Ухода особого не требуют, в еде неприхотливы, а в одну сарайку пара сотен влезет. Еще увел четырех козочек, что держала подслеповатая Авдотья Степановна, бывшая поселковая староста. Птица, яйца, молоко – жить можно…

– А ну, ты! – крикнул Илья корове. – Кыш! Пшла отсюда!

Та невозмутимо ощипывала цветы, нагулянные бока раздувались кузнечными мехами. В прядающем ухе покачивалась, похожая на модную серьгу, фермерская бирка с номером.

– Оставь ее! – всхлипывая от смеха, попросила Вера. – Пусть жрет… корррр-ова!

Держась за бок, Вера пошла Илье навстречу. Охая, повисла у него на шее. Илья подхватил жену на руки, прижал, как ребенка. Вес у Веры всегда был птичий, для здорового мужика так и вовсе ничтожный.