Они сидели в столовой, за столиком, приставленным к задней стене. И Холли не могла избавиться от впечатления, что человек, декорировавший ее, на полпути передумал и изменил концепцию оформления с тропической на сельскую. Для стен он выбрал тошнотворный гороховый оттенок, а на полке над их столиком рядом с декоративным подойником угнездилась статуэтка тукана.

– Итак, – сказала полицейская, наконец-то вскинув глаза. Они были голубые и прозрачные, настолько бледного цвета, что попытка прочитать по ним что-нибудь была под стать ловле воздуха. – Насколько я понимаю, вы с Алабамой не были хорошими знакомыми.

Руки Холли, лежавшие на бедрах и невидимые для глаз полицейской, то сжимались в кулаки, то разжимались. Как два крошечных сердечка. И каждый пульсовый удар в ее правой руке сопровождался стреляющей болью, на которую Холли старалась не обращать внимания.

– Да, мы познакомились всего пару дней назад, – ответила она, и формально это было правдой.

Однажды, еще в юности, Холли, вернувшись из школы домой, застала мать в гостиной с бутылкой вина и незнакомым мужчиной с таким огромным и пористым носом, что девушка больше ничего в нем не заметила. Мать дала ей пять долларов и велела куда-нибудь пойти, съесть мороженое, забыв, что дочь, недавно заделавшаяся вегетарианкой, больше не ела мороженое. Обрадовавшись тому, что ей не придется любоваться носатым дядькой и его крупными вощеными порами, Холли положила деньги в карман. Вместо мороженого она купила себе номер журнала «Космополитен», который прочитала, уединившись в своей комнате. В тот же вечер, но гораздо позднее, заявился настоящий бойфренд матери (Холли была почти уверена, что его звали Джейком). Он заказал гавайскую пиццу, которую они съели в гостиной прямо из коробки. Пока они ее ели, скорее-всего-Джейк поинтересовался у матери Холли, как прошел ее день. Не моргнув глазом, мать наговорила всякой ерунды, ни разу не обмолвившись о носатом.

Тот бойфренд, скорее-всего-Джейк, не особо нравился Холли. Но то, как легко солгала ему мать, обеспокоило ее. Когда Холли предъявила это матери, та и не подумала признавать вину. «Все, что я сказала, было правдой», – заявила она тогда дочери, и Холли, кивнув, на самом деле попыталась понять, почему ответ матери показался ей неправильным. Даже тогда у Холли были кое-какие понятия о честности, которых явно была лишена ее мать.

– Но, насколько я поняла, вы с Алабамой провели какое-то время вдвоем, – сказала полицейская так, что Холли показалось, будто она угодила в капкан. На короткий миг их глаза встретились. А потом Холли перевела взгляд на стену над плечом полицейской, сверкавшую стеклом от пола до самого потолка.

– У нас вчера была совместная пробежка, – сказала она. – Пару миль перед завтраком.

За окном ленты серого океана и черного песчаного пляжа, казалось, перетекали друг в друга, делая невозможным провести между ними пограничную черту. До приезда в Исландию пляжи всегда ассоциировались у Холли с наслаждением – теплой водой, убаюкивающей ленивых пловцов, кучками белого песка, в которые так приятно было закапывать пальцы ног. Тем разительней оказался контраст с этим пляжем, Рейнисфьяра, чье море было суровым, свирепым и равнодушным. Казалось, оно могло поглотить человека безо всякого сожаления.

– Вы можете рассказать мне об этом? О вашей пробежке?

Холли заставила себя обратить внимание на полицейскую. Она подумала о телефоне Алабамы, все еще лежавшем под ее подушкой наверху. И попыталась представить реакцию сидевшей напротив женщины на его выдачу. «Интересно, эти ясные голубые глаза округлились бы в удивлении или сузились в подозрении?» Уверенности ни в том, ни в другом у Холли не было.

– Что вас интересует конкретно?

Секундная пауза между ее вопросом и ответом полицейской Гусмундсдоттир показалась Холли чересчур долгой.

– Все, что вам запомнилось. Все, что зацепило ваше внимание. Мы просто пытаемся выяснить, не было ли в поведении Алабамы странностей.

Глаза полицейской буравили Холли. Взгляд женщины не отрывался от нее даже для того, чтобы отвлечься на настенные часы, тикавшие неестественно громко.

Когда Холли ранним утром разблокировала мобильник Алабамы, она испытала неподдельное изумление. Да, она пыталась разблокировать телефон, но в действительности не ожидала, что угадает пароль Алабамы. И дату своего дня рождения – «один, шесть, девять, ноль» – она забила в поле пароля случайно. Только для того, чтобы занять чем-то руки.

Холли не стала просматривать все содержимое телефона, да и копалась она в нем недолго. На то, чтобы изучить звонки и текстовые сообщения за последнюю пару дней, ей потребовалось всего несколько минут. Просмотр прочей информации ей показался экспансией, что Холли признала нелепым. Как будто из всех линий именно эту она перейти не могла.

Большинство звонков Алабамы адресовались мужу, как и последние эсэмэски. Их Холли прочитала. О Генри Вуде – кроме его имени – она мало что знала. Странно было бы думать, что все иначе, наоборот.

– Мне очень жаль, – сказала Холли. – Мне хотелось бы вам помочь, только не знаю чем. Я действительно не настолько хорошо знала Алабаму, чтобы сказать, было ли ее поведение странным.

Холли

Утром того дня

Рейкъявик, Исландия

Утром в день похода на ледник Холли вынудил открыть глаза какой-то скребущий звук. Он был настолько тихим, что она поначалу только моргнула, решив, что это продолжение сна.