Тот сильно изменился. После горячего и нежного признания Франциске в любви он собрался. Собрался, как здоровый человек. По нему не было заметно никакого расстройства, ни физического, ни умственного. Молодой врач не смог увидеть никаких отклонений от нормы, за исключением разве что высокого роста. Болезнь коварно притаилась внутри. Внезапно запыхавшийся Оп Олооп растянулся на софе. Его лицо скривила гримаса горечи, казалось, он потерял сознание.

Когда живешь чужой славой, сложные случаи становятся незавидным испытанием. Именно это и произошло с молодым доктором. Он приехал по вызову вместо отца, прикрываясь его регалиями, именем и номером телефона, и теперь был вынужден расплачиваться за свою дерзость и непредусмотрительность взявшего его под свое крыло папы. Но промолчать он не мог. Беспокойство окружающих было видно невооруженным глазом.

Отчаянно ища выход, он отступил назад пару шагов и сказал:

— Пульс в норме. Жара нет. Это нервный шок. По всей видимости, пациент только что перенес сильное потрясение. Душевные страсти и горе могут давать такие болезненные проявления. Быть может, какая-то назойливая мысль нарушила работу его мозга. Это все временно. Если, конечно, мы не выявим у него гистологического повреждения… Тогда другое дело. Симпатический нервный…

— Сами вы симпатический нервный! — проревел Оп Олооп, резко поднявшись. — Пребывая в якобы обмороке, я обратил внимание, как вы наслаждаетесь, когда эти сеньоры внимательно слушают вашу ахинею. Так знайте же, что я абсолютно нормален. Клетки спинного мозга, ответственные за мои чувства и мысли, находятся в полном порядке, спасибо за беспокойство. Я не нуждаюсь в ваших услугах. Вы свободны.

Растерянность взъерошила воздух, наполнив его раздражением, беспокойством и зноем.

Молодой врач сердито отошел в сторону и проворчал, обращаясь к консулу и отцу невесты:

— Он псих. Рассудительный псих. Он опасен. Больше не зовите меня на такие случаи. Это не моя специализация.

— Хорошо, доктор. Но что же нам тогда делать?

— Делайте что хотите. Отвезите его в сумасшедший дом… Дайте ему цианида… Прощайте.

Столь вольная манера речи только подлила масла в огонь. Оба финна покраснели от стыда и злости.

Под любящим взглядом Франциски статистик смягчился и иронично засмеялся. Пит Ван Саал решил еще раз попробовать привести своего друга в чувство при помощи убеждения:

— Ну же, Оп Олооп, давай начистоту. К чему эти псевдоприпадки? Мне странно твое поведение. Ты же знаешь, как тебя любят в этом доме. И мне непонятно, почему в день вашей помолвки ты решил перепугать нас. Не кажется ли вам, Франциска, как и мне, что это дурной вкус?

— Дурной вкус? Почему? Все, что думает, чувствует или делает ту darling [16] — само совершенство.

— Вот как?!.

— Она права. Совершенно права, — вмешался Оп Олооп. — Не удивляйся. Ты ничего не понимаешь. Ты никогда не любил.

— Послушай! Не смеши меня. И не преувеличивай. Я видел сотни влюбленных за свою жизнь. Но никогда не видел ничего подобного!

— Это и возвышает нашу любовь над прочими. В ином случае я сама сказала бы ему об этом. Но нет. Я мирюсь с его сумасшествием и его разумностью, принимаю его импульсивность и его обмороки. Такой человек, как вы, пустой в своей нормальности, не может разглядеть наши души. Любовь — единственное, ради чего стоит жить. Те, кто не любит, — слепы. Те, кто отказался от любви, — близоруки. Вы не видите или едва различаете ярко освещенный шар, по которому идет наш путь. Ни вам, ни моему отцу, ни моему дяде не стоит и пытаться вести нас: ваши советы только сбивают с дороги. Не нужно пробовать изменить ход наших мыслей, любое вмешательство затеряется в нашем лабиринте.

Оп Олооп трепетно схватил ее за правую руку. Поцеловал ее. И, оборвав наслаждение, тронутый новой мыслью, подхватил мягкую речь Франциски:

— Да. В лабиринте. Лабиринте, построенном из ее веры и моей веры, ее жара и моего жара, ее отчаяния и моего отчаяния. Лабиринте, Пит, у которого есть только один ключ, полный тайн и глубины, — наше взаимопонимание.

— И это говоришь мне ты! Всегда такой выдержанный, строгий, пунктуальный…

— Не надо сочувствия. Не зли меня. Приверженность привычкам жива лишь до тех пор, пока инстинкты не обратятся против нее. Мой метод жил за мой счет, соблазнив меня отвратительно рациональной выгодой. Я построил свое бытие так, чтобы свободно течь средь стада. Подчинил себя уместности и своевременности, старался выжимать максимум пользы из каждого часа. Режим, порядок, культура… Бирюльки, стекляшки и прочая чушь… Культура называть бегемота гиппопотамом… Ха-ха-ха!..

— Хи-хи-хи!..

Ван Саал замер, остолбенев.

Тоненькая струйка смеха, бьющая из свежих губ Франциски, влилась в затихающие раскаты хохота Опа Олоопа. Их взаимная радость казалась абсурдной. Когда родственники невесты вернулись в комнату, его смех казался устьем реки, а ее — впадающим в нее ручейком.

— Ха-ха-ха-ха-ха!..

— Хи-хи-хи-хи-хи!..

Потрясение было столь глубоким, что они едва смогли переступить через порог комнаты.

— Так, нужно убрать этого психа отсюда. Скажи chauffeur, чтобы готовил автомобиль. Вызови гувернантку и служанку. Пусть присмотрят за моей дочкой. Мы отвезем Опа Олоопа. Хватит! Хватит! Не хватало еще, чтобы он и нас свел с ума!

Любовь — это особый вид психоза, который напитывает собой души и подчиняет себе разум сразу двух живых существ. Если она поражает только одного человека, это не любовь, а желание, страсть. Только благодаря духовной и феноменологической близости возлюбленная чувствует побудительные мотивы и чувства возлюбленного, понимает, несмотря на удушающую окружающую нормальность, что видит и чем одержим ее возлюбленный одержимый провидец.

Франциску поразила именно такая взаимная любовь. И поместила на границу между тенью и светом, наделила силой гасить своим временным помешательством просветленное помешательство Опа Олоопа.