Уходя, думаю закрыть дверь, но в итоге оставляю щелку. Потом принимаю душ, разогреваю пьяду. Немного прошутто, немного страккино. Жую, глотаю, за окном Сабатини разожгли мангал, дым валит клубами, а косой луч света освещает кактус на подоконнике, нашу этажерку… И кофемолку, стоящую только красоты ради.

– Сколько ему осталось?

– Пара месяцев, от силы три. – Меня онколог тоже держит в дверях.

– Поджелудочная, как у его отца.

– При мне он об этом не упоминал. – Обойдя стол, она наконец садится в кресло, жестом предлагает мне устраиваться напротив. Я остаюсь стоять. Стены в кабинете лимонные, на дальней фотография ребенка в белом фехтовальном костюме. И никакой тебе безмятежности.

Три месяца. Сегодня пошел четвертый. По вечерам он иногда рассказывает мне, какие гирлянды вешают Сабатини на Рождество: если они, как обычно, решат повесить их заранее, месяцев станет пять.

Я выиграл на Эммете88, выиграл на том ветре-ирландце. И, когда снова приехал на ипподром, Бруни сразу усадил меня рядом с собой у мониторов. Потом мы немного побродили вокруг, он показал мне конюшни. На сей раз выбор пал на чистокровного арабчака. Вложишь десятку – получишь в три с половиной раза больше. Был еще один запаленный датский жеребчик, на котором успели поставить крест: тут десятка принесла бы целых сто двадцать.

Мы остановились у стойла, где каспийской лошадке разминали круп.

– Ставлю на обоих. На арабчака и на датчанина.

Бруни, смерив меня взглядом, прищелкнул языком:

– Смотрю, скачки тебе по душе.

– Был бы выбор, предпочел бы карты.

– Даже так?

– В детстве, помню, с дедом играл и все время выигрывал.

Сегодня он предупреждает об очередном посетителе: Патриция. Патриция? Ну да, Патриция-с-Сардинии. В разговорах со мной он звал ее только так. А вовсе не Патриция-из-душа, как про себя называл ее я. Мы не виделись с маминых похорон, и за все время, что я в Римини, перекинулись разве что парой слов по городскому телефону, да еще открытка была.

Она приезжает после обеда, в плаще и с подарками, в глазах ужас. Обнимает меня, и сразу: запах можжевельника, спущенный под бьющей струей воды купальник. Легкое покалывание в носу. Лето 1998-го.

Я говорю, что он задремал, предлагаю кофе. Да, это она: лицо неуловимо светится, высокая грудь натягивает джемпер. В глаза смотрит лишь изредка, вскидывая голову.

Болтаем ни о чем: о проблемах с бедром у собаки, о переезде из Морчано в Римини, об октябре, больше похожем на сентябрь. Потом ее взгляд падает на записную книжку с рецептами.

– О, Катеринино рагу!

– С необычным ингредиентом.

– Точно, панчетта в фарше…

Я пью кофе. Патриция тоже делает глоток.

– В конце концов, твоей маме такая жизнь нравилась. – Она утирает губы бумажной салфеткой, ужаса в глазах больше нет. В этот момент он просит ее подняться.

За тот стол в Брере я сел, имея на руках половину наших с Джулией сбережений, снятых со «счета на будущее». Это название придумала она, буквально наутро после того, как мы сходили в банк его открыть. Деньги я снял накануне праздника Святого Амвросия.

Место было назначено неподалеку от Сан-Симпличиано, на третьем этаже невысокого грязно-серого здания, а вокруг расстилался Милан, где стоят у окон страдающие от одиночества вдовы.

Я играл без оглядки, поскольку новичков не приглашали, был только ближний круг: встреча старых друзей, объединенных… Чем?

В первых двух партиях это сошло мне с рук: две пары с банком в тысячу двести и пара семерок, на которых я без особых потерь спасовал. Потом банк стал расти, и сначала я проиграл тысячу восемьсот, а в итоге потерял все, да еще триста остался должен.

Он снова засыпает, и я не успеваю убрать с постели номер «Ресто дель Карлино» [35] , бутылку воды, сигареты и пепельницу, альбом Челентано, который подарила Патриция-с-Сардинии. Они проболтали целых сорок минут.

Я тоже клюю носом, и будит меня только стук пятки по кровати. Он приноровился засыпать, свесив ногу, и сейчас, как и каждую ночь, стучит пяткой.

Сна ни в одном глазу, приподнимаюсь на локте, включаю свет, тянусь к прикроватной тумбочке. Рука нащупывает стопку материалов по рекламе ликера «Рабарбаро», коробку печенья, бутылку кинотто. В телефоне сообщение от Биби: предпочитает пойти со мной вдвоем, а не с Леле и остальными. Предлагает субботу, но я пока не знаю, что делать с Нандо.

Стук стихает, я слышу, что он меня зовет.

Прихожу. Голова над подушкой, рука приподнимает простыню, указывая на пижаму.

– Вот гадость, – шепчет он.

– Сейчас все уберем…

Добравшись до ванной, он начинает раздеваться, помогаю только со штанами. Сажаю его в душевую кабину, он вскакивает, отодвигая пластиковую табуретку:

– Я постою.

– Лучше садись.

– Придется надевать эту штуку, Сандрин. Я ж под себя нассал.

– Мы же договорились, никаких подгузников, верно? Садись.