Колония

Аннотация

«Проблема: появление здесь личности с абсолютной свободой воли может привести к непредсказуемым в принципе изменениям законов природы, к процессу разрыва Вселенной и, возможно, к гибели Земли».

   

Колония была маленькая: всего полторы тысячи. Точнее, тысяча четыреста девяносто семь плюс-минус восемь — в пределах квантово-механической неопределенности. Каждый мог оказаться в плюсе или минусе. Закон природы, ничего не поделаешь, сами их устанавливали. Связь с Землей была нечеткой всё из-за того же принципа неопределенности, к тому же на родной планете их сообщений большей частью не понимали. Многих это беспокоило, но относились к проблеме, тем не менее, философски: признавали ее существование, любили о ней рассуждать, но никто не прилагал усилий, чтобы сделать проблему фактом физическим, а не духовно-осознаваемым. — Поддержка интуиции, — любил повторять Эрвин, когда его мнением кто-нибудь интересовался, — это самое прекрасное, что мы можем сделать и что позволяют физические законы. На Земле проходили дни, годы, века, эоны, а в колонии река времени застыла и превратилась в стоячее болото, по которому можно было пройти пешком в любой момент, о котором не имело смысла говорить, прошлое это или будущее, поскольку для определения понятий нужно было единое понимание настоящего, а с этим-то и были трудности: настоящее у каждого было свое, и чтобы, к примеру, обменяться мнениями, приходилось синхронизировать свое настоящее с настоящим собеседника, «поймать момент», как говорил ехидный Левкипп, умевший как мало кто еще не только выбрать и остановить взаимное настоящее, но и удерживать его, пока обсуждаемая проблема не окажется разобранной, собранной, вычищенной и отпущенной на свободу. Сейчас — если понимать, что «сейчас» Левкиппа и Эрвина различались на два тысячелетия, — Эрвин внимательно слушал собеседника, устроившись на вершине небольшого энергетического холма: положение неустойчивое, но Эрвину нравилось раскачиваться, удерживая центр массы от падения, и тихо, чтобы Левкипп не решил, будто его прервали на полуслове, вскрикивать от удовольствия. Он понимал, что всё равно соскользнет в яму, но это его не волновало: время субъективно, и пока разговор с Левкиппом не придет к логическому завершению, опасаться бессмысленно и бесперспективно. — Это произойдет завтра, — говорил Левкипп, — и колония окажется под угрозой. Мы-то ладно, но ты представляешь, что произойдет с физической Вселенной?! — Может произойти, — поправил Эрвин, стараясь не делать резких движений. — Мера существования близка к единице! — воскликнул Левкипп. — В байесианском приближении, — поправил Эрвин. Он развлекался, а Левкипп воспринимал разговор серьезно. — Да, и что? — продолжал кипятиться Левкипп. — Это далеко за гранью допустимого риска! — Так, — согласился Эрвин, скатившись по пологому склону энергетического холма к самому основанию. Удовольствие вспыхнуло, устремилось к максимуму и истаяло, будто весенний снег, как однажды и произошло, когда они с Хильдой отправились на прогулку к Дорфербаху — всего-то полтора километра от Альпбаха, но в деревне была весна, а на опушке леса еще лежал снег, таявший на глазах, и Эрвину казалось, что это его взгляд, который он бросал на Хильду, излучал столько тепла. * * * Солнце коснулось горной вершины и будто застыло. Эрвин приложил к глазам ладонь и смотрел на яркий, но уже не ослеплявший диск, ожидая, когда солнце начнет погружаться в темное тело горы и терять идеальную форму, отдавая ее на съедение камням, по которым они с Хильдой ходили на прошлой неделе. Вершина была пологой, и они легко забрались по извилистой тропе, проложенной то ли альпинистами, то ли горными козами, ни одну из которых Эрвин ни разу не видел, но верил жителям Альпбаха, утверждавшим, что козы здесь водятся в великом множестве, сопоставимом, как прокомментировал Эрвин, с множеством виртуальных частиц физического вакуума. Сегодня он на вершину, так легко покорившуюся недавно, подняться не смог. Еще на альпийском лугу за деревней предложил Хильде посидеть на большом валуне, откуда открывался вид на долину, церковь и деревню, и Эрвину казалось, что он видит прошлое и будущее. Прошлое — там, у леса Дорфербах, где он прятался с Аннемари от мифических волков лет сорок назад, а будущее застыло в черноте горы, куда опускалось и всё не могло опуститься оранжевое солнце. Прошлое прошло, будущее ждало, настоящее застыло. «Остановись, мгновенье…» — Остановись, мгновенье… — продекламировал он, взяв спутницу под руку и сдержав кашель. Приступ мог начаться в любую минуту, а он не хотел показаться Хильде старым и немощным, каким был на самом деле, не желая признаться в этом даже самому себе. — Эрвин, — проговорила Хильда, прижавшись к нему и чувствуя в нем поддержку — как обычно, как все последние месяцы, все их упоительные встречи, когда она ощущала себя молодой, красивой, покорительницей сердца самого умного мужчины среди всех, ей знакомых. — Эрвин, как хорошо, правда? Солнце остановилось, видишь? Гора срезала его кончик и побоялась проглотить остальное. — Тебе тоже так показалось? — пробормотал Эрвин. Он не смотрел на Хильду, но знал, что она кивнула и тоже поднесла руку к глазам, защищая зрение от ярких, но уже не слепивших лучей. * * * — Если ты согласен, — продолжил развивать успех настойчивый Левкипп, — следует собрать в квантовой яме — да хотя бы и здесь, — всю колонию, обсудить ситуацию и наши действия. — Не думаю, — задумчиво произнес Эрвин, — что мне хотелось бы обсуждать что бы то ни было с Альбертом и Исааком. Спасибо, наобсуждались. — Ваши проблемы, — отмахнулся Левкипп. — А речь идет… — О страшной опасности для мироздания, будь оно неладно, — насмешливо подхватил Эрвин и, перейдя на серьезный тон, уперся в стенки ямы. — Хорошо. Повтори вводную информацию, чтобы я мог сформулировать граничные условия. — Завтра… — начал Левкипп. — Завтра? — немедленно удивился Эрвин. — По земному среднемировому времени, конечно, — поправился Левкипп; с Эрвином невозможно говорить, пренебрегая точностью. — Завтра в колонию перейдет новая категориальная личность. Сейчас этот человек доживает последние часы на больничной койке в Морогоро. — Танзания, Восточная Африка, — уточнил Эрвин и добавил: — Это обстоятельство переводит информацию в разряд как минимум не очень достоверной. — Недостоверной в смысле того, что в больнице Морогоро можно и выжить, или в том смысле, что не может будущий член колонии проживать в Танзании, никому не известный? — Вариант два, — чуть помедлив, сказал Эрвин. — Если, конечно, этот человек не оказался там по делам, приехав из… Он замолчал, поскольку знал теперь уже всё, что знал Левкипп, и всё, что знал каждый колонист: информация распространяется быстро, вообще говоря, мгновенно, но какое-то субъективное время (у каждого свое, но среднее значение легко высчитывается) уходит на расшифровку. — Так, — сказал он. — Сорок три года, рак легких, неоперабелен… Всё так, Левкипп, всё так. И прибудет он к нам, верно. Почему в нашу колонию? Этот человек всю жизнь работал на плантациях, охотился, воевал, необразован, никогда не покидал Танзанию, понятия не имеет о том, что такое физика и наука вообще. Он… — Его зовут Мбоне Чембара, — сказал Левкипп. — Он абсолютный профан! Чембара по всем критериям окажется не у нас — что ему у нас делать? — а в квантовом супе… — Пожалуйста, Эрвин, не кипятись и сосредоточься. Критерий свободы… Эрвину понадобилось немало энергии, чтобы опять взобраться на вершину горы и застыть в очень неустойчивом, но зато удобном для обзора положении. Левкипп не стал помогать: Эрвин не принимал чью-либо помощь, предпочитая полную самостоятельность выбора. Как и Мбоне Чембара, африканец, умиравший в возрасте сорока трех лет, неженатый, бездетный… Свободный. — Гений. Поразительно. Ты прав. — Гений, — подтвердил Левкипп. — Если бы он родился в Штатах или в Европе, то стал бы физиком мирового уровня. Даже в Танзании у него был шанс, если бы он родился в Дар-эс-Саламе и учился, а не провел детство в кочующем племени, в трехстах километрах от ближайшей школы. Он с детства был самостоятелен в суждениях, и потому его не терпели соплеменники. — Сколько же его били… — пробормотал Эрвин, пропуская через фильтр сознания информацию, уже ставшую содержимым физического вакуума. — Сколько его били… За то, что не считался с законами племени… Обо всем имел свое мнение и никому не подчинялся. А когда его призвали в армию… — Год военной тюрьмы за неподчинение приказам, — подтвердил Левкипп. — Побег. Был пойман, получил еще год и опять бежал. — Как ему это удалось? — поразился Эрвин и, подчинив поток информации, сам ответил: — Гениально придумал, да. — Бедняга, — добавил он. — Ужасная жизнь для человека такой внутренней свободы и такой способности противостоять любому внешнему воздействию. Удивительно, что он дожил до сорока лет. Могли убить в армии, в тюрьме, да просто в уличной стычке. — Тогда, — мрачно заметил Левкипп, — он прибыл бы в колонию гораздо раньше, и мироздание, возможно, уже перестало бы существовать. Мы ничего не могли бы сделать, если бы смерть его оказалась быстрой. Сейчас есть надежда… — Воспрепятствовать? Теоретически, да. Но он — гений! В колонии Чембара станет одним из самых… — При его свободолюбии? — перебил Левкипп. — При его жажде разрушения устоев? — Ты прав, — согласился Эрвин, просочившись сквозь не очень высокий энергетический барьер в соседний холм с плоской вершиной, где даже в фазе неустойчивого равновесия можно было немного расслабиться и подумать. — Созовем конвент! — Думаешь, придется голосовать? — с беспокойством спросил Левкипп. Простая, казалось бы, процедура, но очень сложная, когда приходится синхронизовать тысячу четыреста девяносто семь личностей плюс-минус восемь. — Конечно. Нужно решить: допустить ли в колонию личность Чембары. — Синхронизуем в здешнем настоящем или… — В здешнем, — твердо сказал Эрвин. — Это проще всего. — Зови, — согласился Левкипп. — У тебя поле взаимодействия более пологое. * * * — Знаешь, родная, — сказал Эрвин, — когда мы гуляем, мне кажется, что время замедляется или вовсе останавливается. Как сейчас. В деревне уже ночь или новое утро, а может, даже прошла неделя. Или год… Когда мы вернемся… — Как Рип Ван Винкль? — нашла сравнение Хильда и практично добавила: — Аннамари тебя не узнает, и мы сможем… Она не закончила фразу, а Эрвин сделал вид, будто не расслышал. Хильда не впервые намекала на возможность «соединить жизни узами законного брака», но Эрвину было достаточно спокойных прогулок, разговоров, непритязательной любви, последней, как он был уверен, помня о своих годах. Поздно менять жизнь. Когда-то он любил эпатировать окружающих, поступая вопреки всем — в том числе природе, которая до него была одной, а его мысли, его идеи всё изменили, объяснив необъясненное и породив новое знание. Поняв, что Эрвин, как много раз прежде, не захотел продолжить фразу, Хильда отвела взгляд от солнца, и оказалось, что оно успело погрузиться в гору почти целиком. Время не стояло, всё это — мечты и несбывшиеся желания. С вершины подуло холодным ветерком, и Хильда еще теснее прижалась к Эрвину, смотревшему на уходившее солнце из-под козырька ладони. — Когда-то, — тихо произнес Эрвин, будто отвечая наконец на ее незаконченную фразу, — я один выходил против всех и убеждал в своей правоте. Сейчас я не уверен, что это следовало делать. Поняв скрытый смысл фразы, Хильда всё же ответила на ее очевидную суть. Но и в ее фразе содержался скрытый смысл. * * * Они появились сразу, в биггсовском поле места хватило для всех — распределенного места, где могла бы расположиться иная молодая вселенная, не прошедшая еще стадии инфляции. Говорили все одновременно, поскольку синхронизацию Эрвин провел по всем правилам, и каждый говоривший воспринимал сказанное другими иногда даже раньше, чем фраза была произнесена. На это обстоятельство приходилось делать поправку, никого квантовые эффекты не смущали, разговор был слишком серьезным, чтобы обращать внимание на мелочи. — Информация известна всем? — традиционно задал вопрос Эрвин, на что получил традиционный утвердительный ответ. — Вопрос в том, — сказал Левкипп, — допускать ли Чембару в колонию. Проблема: появление здесь личности с абсолютной свободой воли может привести к непредсказуемым в принципе изменениям законов природы, к процессу разрыва Вселенной и, возможно, к гибели Земли. Малейшая вероятность такого сценария недопустима. Земля — это… — Колыбель человечества… — вставил Константин. — Да, — согласился Левкипп. — И сама мысль, что из-за какого-то… — Не какого-то! — несколько возмущенных голосов прервали Левкиппа. — Эта личность, Чембара, обладает самой свободной… — Абсолютно свободной от любого влияния… — Практически свободной, но и этого достаточно… — …организацией мышления… — Для него не существует стереотипов, авторитетов, заранее принятых постулатов… — Он мыслит настолько широко… — Практически беспредельно… — Насколько, в принципе, способен мыслить человеческий мозг… — И при этом, — вставил Эрвин, — полное отсутствие базового образования. Чембара даже о законах Ньютона не слышал! — Откуда он мог о них слышать, если, едва научившись ходить, стал охотиться с отцом? — Вот неуч так неуч! — Но свобода мышления — именно от отцовских генов! — Вряд ли мы на этот вопрос ответим, не изучив генетическую карту… — Невозможно, поскольку никто на Земле не удосужился… — Кому было нужно исследовать ДНК этого человека? — Однако, — вернул Левкипп дискуссию в главное русло, — все согласны с основным положением: Чембара — неосознанный гений, таких за всю историю человечества было трое, и каждый своим появлением в колонии привел к изменениям в физических законах Вселенной, изменениям в эволюционном статусе… — Хватит о нас, — встрял Исаак, один из трех упомянутых Левкиппом «возмутителей спокойствия». — Каждый из нас еще на Земле был… Окончание фразы утонуло в гуле голосов поддержки. — Оказавшись в колонии, — произнес Левкипп, — Чембара — уж это все понимают, верно? — получит доступ ко всем знаниям и при полной синхронизации окажется самым осведомленным, самым умным и — что важнее всего! — самым свободным в мышлении нашим собратом. Никаких сдерживающих центров в сознании… — Из чего не следует, — вставил молчавший до сих пор Альберт, — что он использует свою внутреннюю свободу для разрушения такой прекрасной постройки, как нынешняя Вселенная. — Но нет никаких гарантий, что Чембара этого не сделает, — парировала Мария, сама в свое время порушившая немало природных закономерностей. — Мы хотим рискнуть? — Нет! — синхронно воскликнули тысяча четыреста девяносто шесть голосов. И лишь один спустя рассинхронизированную микросекунду личного времени добавил в наступившей внезапно тишине: — Я бы рискнул. Вселенная выглядит совершенной, поскольку мы ее такой сделали. Но продвинулись ли мы в понимании сути совершенства? Может, это и не совершенство вовсе? Может, изменения назрели и необходимы? Может, именно потому явился в мир Чембара? Человек, который не знает, что нечто невозможно, но обладает такой внутренней свободой, что способен это невозможное… — Сделать возможным? — ехидно спросил Левкипп. — Многие из нас были такими, — спокойно продолжал Эрвин. — И мироздание каждый раз менялось, да. — Многие? — возмутился Левкипп. — Трое! Число — в пределах квантовой неопределенности. — Верно, — Эрвин предпочел согласиться, потому что припас более существенный аргумент. — Число в пределах неопределенности, а результат? Вселенная всякий раз становилась более совершенной, более выверенной математически, более стройной физически, и жизнь на Земле разве не возникла в результате Третьего изменения законов природы? — Меня поражает, — добавил Эрвин, — почему сами герои прошлых изменений, сами ниспровергатели истин, эти трое, о которых идет речь, почему они сейчас не хотят допустить в колонию нового и, возможно, самого мощного ниспровергателя? — Вопрос задан! — провозгласил Левкипп. — Я, — сказал Один, — уничтожил прежнюю вселенную просто потому, что понял: могу это сделать. Все знали, что это невозможно, я не знал и сделал. Меня до сих пор — миллиарды лет моего личного времени — гложет жуткое чувство: я уничтожил мир, который мог бы развиваться и становиться совершеннее… — Ты уничтожил мир, — перебил его Чарльз, — в котором так и не зародилась жизнь. Это была мертвая вселенная с прекрасными законами физики. Почти идеальные законы, и мир мог развиваться бесконечно, но в нем не возникла и не могла возникнуть жизнь ни в какой форме. И потому твой поступок — ничто по сравнению с моим. В той вселенной, которую разрушил я, существовали тридцать семь миллионов пятьсот девяносто четыре тысячи сто девятнадцать цивилизаций! Мое стремление к совершенству уничтожило такое множество живых и разумных, что… — …теперь, — перебил Эрвин, — ты не согласен впустить в колонию Чембару, который почти наверняка захочет перекроить Вселенную по-своему. Влить в наш замшелый и не способный к дальнейшему развитию мир свежую струю… — Демагогия, — отрубила Мария. — «Свежая струя», «замшелый»… Мы сформировали Вселенную с единственной цивилизацией, а «свежая струя» эту цивилизацию убьет. — Ты-то сама, — возразил Эрвин, — своим размашистым и ни с кем не согласным разумом убила собственный мир, не так ли? Тебя это мучит — но ведь только после того, как ты это сделала! Верно? Унижая себя в личном времени, растягивая его до бесконечности усилиями совести, ты не допускаешь в колонию Чембару, потому что он способен сделать с Землей то, что сделала ты со своим миром? Поступив, как тебе подсказала внутренняя свобода, ты стала рабыней тобою же созданных законов физики. Прежде ты была свободна абсолютно… — В том числе от совести, — пробормотала Мария, но слова ее, пусть и ненамного, возвышались над уровнем шума и были услышаны. — Это главное в нашем почти всеобщем решении! — воскликнул Левкипп. — Совесть! Мораль! — Нефизические сущности! — парировал Эрвин. — Личность, настолько свободная в мыслях, что способна ниспровергнуть законы природы, безусловно, свободна и от понятий морали и совести! Вы все — вы, кто сейчас не желает перемен, — были свободны от совести и морали! Были свободны, как природа, как мироздание! — …нами созданное, — вздохнул Альберт. — Возможно, если бы я конструировал уравнения, сообразуясь с совестью, мир был бы… — О, да! — воскликнул Эрвин. — Ты оставил бы скорость света бесконечно большой, прежняя вселенная не рухнула бы, и не погибли бы миллионы цивилизаций, совесть твоя была бы чиста, но не возникла бы нынешняя Вселенная, не было бы звезд, галактик… планеты Земля… Ты и сам не родился бы, верно? И не стал бы колонистом, и тогда скорость света осталась бы бесконечно большой — если бы, конечно, кто-нибудь другой, такой же, как ты, смутьян, не сделал того, что сделал ты. Совесть, да. Невозможно создать новое, не погубив старое. Если по совести — старое должно остаться. Новому быть не обязательно. И это говоришь ты? — Пожалуй, я соглашусь с тобой, Эрвин, — подал голос Авраам. * * * — Помнишь, — сказала она, — как Генри Фонда выступил один против одиннадцати присяжных? И убедил их в своей правоте. Всех. — Не убедил, — покачал головой Эрвин. — Только породил сомнение. Ты знаешь, что самое важное в науке на самом деле? Он уводил разговор в сторону, и Хильда не стала сопротивляться. Она никогда не возражала Эрвину — не потому, что знала, что это бессмысленно (знала, да, но не это было главным), а потому, что, поддаваясь его власти, ощущала себя молодой и готовой ждать. — Сомнение, — сказала она, подыгрывая. — Как в правосудии. Но я не понимаю, как можно сделать что-то новое, во всем сомневаясь. — Только так и можно создать новое в этом мире, — убежденно произнес Эрвин. — Если ни в чем не сомневаешься, то погрязнешь в прошлом, как в болоте, и утонешь, не зная, что, кроме твоего любимого болота есть другой мир — с лесами, океанами и звездами. Если сомневаешься в каких-то деталях существующей картины мира, то вся фантазия уйдет на то, чтобы эту картину подправить в нескольких местах. И только если сомневаешься во всем, тебя осенит вдохновение, и ты сможешь создать нечто действительно новое, принципиально новое, никому не известное, но верное. — Боже, — ласково шепнула Хильда, приподнявшись на цыпочки, положив ладони на плечи Эрвину и прижавшись лбом к его груди, в которой — она только сейчас это услышала и ужаснулась, но не подала вида — что-то мерно и хрипло урчало и что-то трещало, будто лопалось натянутое полотно. — Боже… Эрвин, ты так и остался ребенком! Как я люблю это в мужчинах, боже, Эрвин, ты не сомневаешься в своих словах, а говоришь о сомнении как о великом благе! Он вдыхал запах ее волос, прижимался щекой к ее затылку, нежно водил ладонями по ее спине и действительно был сейчас мальчиком, впервые узнавшим от мамы, что существуют смерть и небытие. Неделю назад ушла из жизни бабушка Эльза. Так сказала мама, и он представил, как бабушка, собрав в узелок расчески, ложки и лекарства, уходит в темноту по узкой петляющей дорожке. Ушла, не видно ее больше. Тогда он усомнился — первый раз в своей недолгой жизни — в маминых словах. «Смерть? — думал он. — Не может быть смерти. Бабушка ушла, но там, куда она ушла, она будет жить всегда?» Он и сейчас так думал — о бабушке, деде, маме, отце, умерших коллегах и любимых женщинах. Он не верил в Бога, в Ад и Рай — точнее, сомневался в том, что всё это существует. Он не верил, а знал, что всякое научное знание относительно (ах, Альберт, ах, Нильс, Вернер… — вы доказали это всей своей жизнью), и, значит, создать новое можно, только усомнившись в старом. Усомнившись в старой любви, начинаешь любить другую женщину и только тогда понимаешь, как прекрасна новая любовь. И да, да, только усомнившись в чьей-то вине, можно быть милосердным. Великодушным. — Я не сомневаюсь в том, что только сомнение спасает этот замечательный, ужасный, великолепный, отвратительный мир. * * * — Ты? — поразился Левкипп, а по верхушкам энергетических полей пробежала волна изумления — никто из колонистов не ожидал демарша одного из великих преобразователей, всегда утверждавшего, что не создает ничего нового, но лишь дорисовывает, доводя до физического совершенства, существующую картину Вселенной. — Я, — смущенно отозвался Авраам и поднялся следом за Эрвином на самый высокий холм, откуда легче было соскользнуть в глубокую энергетическую яму. Сила убеждения резонировала с эмоциональным фоном, и возгласы согласия, как прежде возгласы отрицания, создали расширившуюся по всем световым конусам, устремленную в будущее волну рассинхронизации, сделавшую дальнейшее рассмотрение проблемы бессмысленным и попросту ненужным. Ни одного слова больше сказано не было, лишь Альберт пробормотал что-то, и лишь Мария, питавшая к Альберту нежные чувства, не столько расслышала, сколько внутренним осознанием поняла сказанное: «Я ведь хотел испытать всё, даже невозможное, теперь это может случиться, против чего же я…» Фразу Альберт не закончил, а может, Мария не расслышала. Ей было всё равно, Альберта она принимала таким, каким он всегда был и каким знала его только она, ни с кем своим знанием не делившаяся. Авраам отцепился от Эрвина, и оба с возгласами «Эйхо!» скатились в глубину — по разные стороны холма. Авраам затаился, размышляя о возможных последствиях и будущих катаклизмах, а Эрвин короткими прыжками взобрался на следующий энергетический холм, где и нашел Левкиппа, с интересом следившего за танцем Эрвина и Авраама. — Доволен? — спросил Левкипп. — Первый раз одному несогласному удалось переубедить тысячу четыреста девяносто шесть убежденных в своей правоте колонистов. Доволен? — Суд присяжных, — сказал Эрвин, уже не стараясь скрыть возбужденную и восторженную память. — Обычный суд присяжных, верно? Я помню, мы с Хильдой были… когда же… времена путаются… да, незадолго до моей смерти, я уже отвратительно себя чувствовал, но фильм все хвалили, и мы пошли. — Один против одиннадцати, — согласился Левкипп. Видимо, тоже вспомнил фильм, хотя видеть его не мог, будучи рожден в Древней Элладе. — Один против тысячи четырехсот девяноста шести, — поправил Эрвин. — Плюс-минус восемь, — не согласился Левкипп. — Возможно, эти восемь колонистов, то присутствуя, то исчезая, создали, оставшись неназванными, ситуацию неопределенности решения. — Это общий закон, — буркнул Эрвин. — Я и не спорю. Но ты печален. — Как и ты. Чембара изменит всё. Он не сможет иначе — он слишком свободен. — Могут ли свобода мышления и свобода выбора быть «слишком», Эрвин? — Могут ли быть «слишком» совесть и ответственность, Левкипп? — Противоречие, верно, Эрвин? Всё изменится. И мы не сможем это остановить по той простой причине, что, став колонистом, Чембара станет одним из нас. Мы станем такими, как он. Общая волновая функция обязывает, Эрвин. Жаль Землю, Эрвин. Жаль людей. — Это память, — помолчав, сказал Эрвин. — Наша вечная проблема. Миры, вселенные развиваются. Законы природы меняются. — Мы меняем их, Эрвин. — Да. Если не мы, то кто же? Мы создаем новые вселенные, а прежние становятся памятью, без которой ничего нового не создашь. Нет вселенной, в которой родился ты. Только в нашей памяти сохранились прежние законы природы. — Не продолжай! — воскликнул Левкипп. — Ты тоже почувствовал? — уточнил Эрвин. — Извини, вопрос некорректен. Конечно, ты почувствовал. Как все. Чембара умер. — Рано, — пробормотал Левкипп. — Он еще мог прожить несколько часов, если бы в больнице не закончился запас опиатов. — Он не хотел жить, Левкипп. Его сознание ощущало нечто, чего он не мог понять, но к чему уже стремился. Со мной было то же самое. В предсмертные минуты я перестал ощущать боль и увидел колонию. Действительно увидел, хотя как мог? — Конечно, мог, Эрвин. Земное тянуло тебя, колония звала. В отличие от Чембары, ничего в жизни не создавшего, ты создал волновую функцию, еще будучи живым. В отличие от него, ты не мог не прийти. — Встретим? — предложил Эрвин. — Да, — согласился Левкипп. — И приготовимся к разрушению мира. — К созданию нового! Эрвин поднялся на еще более высокую энергетическую вершину и, начав было скатываться с противоположной стороны, сумел погасить импульс и застыл в неустойчивом равновесии между прошлым и будущем, между прежним и новым, между желанием и возможностями, между верой и знанием, между страхом и уверенностью, между разрушением и созиданием, между небом и землей, между правдой и ложью. — Здравствуй, Чембара, — сказал он. — Здравствуй, новый колонист. В физическом вакууме возникла флуктуация. Флуктуации в вакууме возникали постоянно, порождая и уничтожая множество виртуальных частиц, над природой которых физики на Земле ломали головы. Флуктуации были естественным состоянием колонии, но эта оказалась настолько значительной, что выбила из вакуума пузырь, мгновенно расширившийся до размеров огромной вселенной. — Хорош… — усмехнулся Эрвин. — Здравствуй, Чембара. Быстро ты освоился, однако. Только имей в виду: создать вселенную просто, проблема создать вселенную, в которой возможна жизнь. Еще сложнее создать вселенную, где жизнь становится разумной. И почти бесконечно сложно создать вселенную, в которой родится новый будущий член колонии. — Есть чем заняться, верно? — Чембара приостановил расширение созданного мира. — Это уже было, — заметил Левкипп. — Ты воспользовался темным веществом, которое не ты придумал, а Фриц. — А так? * * * — Ты сомневаешься в том, что я тебя люблю? — Хильда поднялась на цыпочки и поцеловала Эрвина в нижнюю губу, она обожала его чуть выпяченную, такую мягкую губу, она обожала его чуть холодный за стеклами очков, но такой молодой взгляд, обожала и нисколько не сомневалась ни в себе, ни в нем. Если бы они были молоды, если бы не было Аннемари, если бы… Эрвин промолчал — как он мог ответить, если его целовала женщина, не сомневавшаяся, что имеет на это право? Солнце зашло, хотя время всё еще стояло на месте, и если бы Эрвин посмотрел на часы на запястье, он с сомнением увидел бы, что стрелки не сдвинулись. Секундная нервно подергивалась, остановившись на цифре 7. Солнце зашло, время застыло, они были здесь вдвоем, и с ними было нечто великое, большее, чем бесконечность, Вселенная, жизнь, смерть и возрождение. Вдохновение посетило Эрвина, интуиция, сомнение в сути сомнения? — Я вернусь, Хильда, — тихо произнес он, а может, не произнес, а только подумал, а может, и не подумал даже, а только осознал. — Уйду и вернусь. Вернусь, когда мир станет другим. Когда мы сделаем его другим. Лучшим из миров. Прижавшись к груди Эрвина, Хильда расслышала, как его сердце пропустило удар. Испугаться она не успела — сердце опять забилось ровно, а хрипы в легких притихли. Вдалеке прокричала ночная птица. * * * Новая вселенная была чудесна. Все колонисты, даже те, кто отсутствовал по причине квантовой неопределенности, оценили создание Чембары. Вселенная только родилась, но эволюция ее просматривалась на бесконечное число эонов и вся компактно помещалась в созданном Чембарой коконе пространства-времени. Во вселенной были (есть, будут) миллионы звездных систем с десятками миллионов планет, на которых возникнет (возникла) жизнь. Люди будут прекрасны, суровый эволюционный закон лишь коснется их темным крылом и отступит, подчиненный более общему закону приспособления природы к меняющимся потребностям живого. — Поди ж ты, — поразился Чарльз, редко говоривший, почти не участвовавший в дискуссиях, любивший изучать новое, но не создавать. — Я и помыслить не мог, что закон эволюции можно поставить с ног на голову! — С головы на ноги, — поправил поднявшийся к Чарльзу на холм Альберт. — Так обычно и бывает: все полагают, что это невозможно, а потом является тот, кто не знает, и — делает. — Миллионы счастливых миров, — зачарованно произнес Левкипп. — Такое невозможно! — Ты сказал! — усмехнулся Альберт. — Не могут люди быть счастливы одновременно. Все хотят разного! — А теперь будет так, — бросил Чембара, прервав процесс кипения вакуума и оглядев, наконец, плод своего деяния. — И сказал он: и вот хорошо весьма! — насмешливо произнес Левкипп. — Вам судить, — Чембара поднялся на холм к Эрвину и одним мазком, как великий художник Возрождения, сделал вершину плоской, удобной и устойчивой. — Так хорошо? — спросил он. — Спасибо, — усмехнулся Эрвин. — Удобно, да. Ничего не делать удобно именно на таком энергетическом холме. Потому мы их и не создавали. Эволюция, знаешь ли, и в колонии эволюция. Счастье не дается даром, и некоторые обижаются. Эрвин, конечно, имел в виду тех восьмерых, кто из-за квантовой неопределенности то появлялся, то исчезал. Каждый мог оказаться в их числе, и потому не было счастливых колонистов. И быть не могло, потому что квантовые законы неумолимы. — Надеюсь, — произнес Левкипп, обращаясь к Чембаре, но слова на самом деле относились ко всем, ибо мир изменился. — Надеюсь, ты не станешь покушаться на квантовую структуру. — Почему же! — воскликнул Чембара. — Что за странная идея — квантовая неопределенность! — Эй! — Эрвин переместился от новичка на соседний холм. — Если отказаться от принципа неопределенности, физический вакуум вспенится, бесконечная энергия выделится и… — …Да, за бесконечное время, — буркнул Альберт. — Произойдет то, на что у нас не хватило решимости. Воли. Разума, наконец. Я всегда полагал, что квантовая природа материи — насмешка над разумным строением реальности. — Ты полагал не совсем это, — вмешался Нильс, — но не будем заново начинать дискуссию. — Меня, — задумчиво произнес Эрвин, — всегда смущало мое уравнение, и я сожалею, что имел к нему какое-то отношение. — Воистину своевременное признание, — хмыкнул Альберт. — Значит, решено? — нетерпеливо воскликнул Чембара. — Классическая вселенная вместо квантового вакуума? — Обсудим, — вмешался Левкипп. — И при консенсусе… — Которого не будет, пока вселенная — квантовая, — напомнил Эрвин. — Те восемь колонистов… — Послушайте, — Чембара был нетерпелив. Существуя уже в вечности, он всё еще измерял собственное время секундами короткой жизни, прожитой на Земле. — Послушайте! Вы поддерживали колонию, вы поддерживали равновесие и разумный смысл в мире, но создали его не вы! Была другая колония другой Земли… — В бесконечно далеком прошлом, — сказал Левкипп. — Это была ошибка! А вы приняли ее как должное. Ответом было молчание. — Знак согласия? — произнес Чембара. — Ужасно, — подал голос Нильс. — Классическая определенность? Никакой свободы воли? И в мире невозможно станет рождение такой личности, как ты, Чембара, свободный от любых стереотипов? Ты для того и придумал — не терпишь конкурентов? — Напротив, — спокойно отозвался Чембара. — Просто в классическом вакууме вместо единственной квантовой вселенной с бесконечным множеством запутанных состояний мы создадим бесконечное число классических миров, взаимодействующих друг с другом. Не понимаю! — воскликнул он. — Я должен объяснять вам преимущество такой физики? — Боже… — пробормотал Эрвин. — Мир, где будущее таково, каким каждый хочет его видеть… — Счастье… Кто это произнес? — Для всех… Кто сказал эти слова? — Даром? — в чьем-то голосе прозвучало недоверие. Нет, конечно. Бесконечно большая энергия квантового вакуума — достаточная плата. Никто и отвечать не стал. — Итак, — деловито произнес Чембара, — это мир, который мы создадим и будем познавать заново. — Хильда, — тихо произнес Эрвин. — Я обещал вернуться… * * * Эрвин прожил еще три года и умер в январе тысяча девятьсот шестьдесят первого. Похоронили его в Вене, и, когда гроб опускали в могилу, физическая суть Эрвина, то, что называют душой, в существовании которой он всегда сомневался, уже стала частью бесконечного в пространстве-времени физического вакуума, вспененной квантовой реальности. В колонии появился новый обитатель, и мир изменился. — Я вернусь, Хильда, — сказал Эрвин. — Все мы вернемся, — поддержал его ехидный Левкипп. — Кто куда. Кто как. Кто зачем. Эй, Чембара, ты сможешь воскреснуть! Слышишь, чокнутый?