– И брешешь!
– с укором и торжеством говорит Верещака.
– Брешешь! повторяет он с язвительным фальцетом.
– Какую ты там еще выдумал хоруг? Хе-руг-ва!.. От как нужно, а совсем не хоруг. Так и говори: знамя есть священная воинская херугва, под которою собираются защитники престола и отечества. Повтори.

– Кажется, в памятке написано хоругвь, г. ефрейтор?..

– Кажется? А вот мне кажется удивительным, чему вас там у стюдентах учат... Ежели тебе начальство говорит херугва, то оно так и есть - херугва. И никаких!.. А ты мне тут начинаешь симметрично дурака валять. Ты думаешь, что як ты з господ, то тебе усе можно! Не-ет, брат, - поцелуй меня у спину, бо я на Спаса мед ел. Я тебя, брат, так распатроню!..

Несмотря на то, что вольноопределяющийся по обыкновению молчит, ефрейтор чувствует себя несколько сконфуженным. Он отводит глаза в сторону и старается замять вопрос о правильности произношения.

– Скажи мне, Шевчук, что такое часовой?

Шевчук по-прежнему нахохливается, моргает глазами и отвечает:

– Часовой есть лицо неприкосновенное.

– Правильно. А почему, Бондаренко?

– Потому что до его никто не смеет дотронуться.

– Верно. Садись, Бондаренко. А что бывает у противном случае, Сироштан?

– У протывном случае строго зиськуется, - говорит Сироштан мрачным голосом и не глядя на ефрейтора. Этот ответ вдруг почему-то возмущает Верещаку.

– Как же ты разговариваешь с начальством. Сироштан? Разве ж тебя не учили, как с начальством разговаривать? А? Поверни ко мне свою собачью морду и отвечай: как ты должен разговаривать с начальством?

– Я должен отвечать только, когда меня спрашивают, глядеть начальнику в глаза, говорить бодро и весело, и притом всегда чистую правду, произносит Сироштан еще более угрюмым тоном.

– От, видишь. А ты свою лыку воротишь от начальника. Садись. Овечкин, ежели ты часовый, то для чего поставлен на пост?

– Для того, чтобы я не спал, не дремал, не свистал, не курил, не разговаривал и подавал честь гг. офицерам.

– А еще?

– И чтоб я не принимал от посторонних лиц никаких предметов и вещей на хранение.

– Хорошо, садись. Повторите, вольноопределяющийся, для чего часовый поставлен на своем посту?

– Для того, чтобы охранять вверенный ему пост, - спокойно отвечает вольноопределяющийся.

– И опять брешешь!
– сердито кричит Верещака, топая ногой.
– Повтори то, что тебе приказано, и больш никаких!..

– Слушаю, г. ефрейтор. Но в уставе прямо сказано. И третьего дня поручик Зыбин объяснял...

Упоминание о поручике окончательно выводит Верещаку из себя. Мягкий и участливый ко всем солдатам, поручик Зыбин держится с Верещакой чрезвычайно сурово и часто осаживает его за бестолковость и жестокость в обращении с новобранцами. А несколько дней тому назад он даже вызвал Верещаку в фельдфебельскую комнату и там, глаз на глаз, сказал ему. грозя перед его носом рукой в надушенной замшевой перчатке:

– Я вижу, Верещака, что у тебя молодые запуганы. Поэтому запомни, болван, что если я узнаю, что ты хоть пальцем тронул новобранца, сейчас же подам рапорт и - под суд! Понимаешь? Ступай...

Тогда произошло удивительное явление. Верещака, многократно битый за свою трехлетнюю службу - сначала дядьками, а потом унтер-офицерами и фельдфебелями, - вдруг впервые почувствовал себя глубоко оскорбленным коротким и презрительным выговором, который ему сделал этот застенчивый, ласковый поручик с лицом хорошенькой девочки. Непонятная обида до сих пор еще не улеглась в сердце ефрейтора, и слова вольноопределяющегося вдруг сообщили ей новую остроту.

– Что ты мне в нос тычешь своего поручика?
– закричал он. двигая сердито и хвастливо бровями и тряся серебряной серьгой, вдетой в правое ухо, - Теперь я тебе поручик - и никаких! В чем состоит воинская дисциплина? Делай же, что прикажет начальник, а против государя не облай. От что! А ты мне - устав. Здесь я для тебя устав. Здесь, у казарме, я для тебя царь и бог и больш никаких! И просю не рассуждать, о чем не понимаешь. Поручик! А почему ты знаешь?
– и ефрейтор с размаху стукнул кулаком о подоконник, - почему ты знаешь, што я сам не можу быть поручиком? А вот захочу и подамся в юнкерское училище, на обучение. Шо? Зъел? Из коридора громко раздается начальственный голос старого унтер-офицера Ковалева:

– Третий взвод, в баню! С узелками на правый фланг казармы - бегом! Лица у новобранцев оживляются, а руки нетерпеливо ерзают по коленям. Ефрейтору хотелось бы лишний раз проявить свою власть и задержать на несколько минут молодых, но он сам побаивается горячего и дерзкого на руку Ковалева.

– Ну, лаборданцы... до следующего раза.
– говорит он, притворяясь, что это милостивое разрешение зависит исключительно от него.
– Собирай узелки... живо! Через час люди возвращаются из бани. Овечкин, которому досталась высокая честь мыть и парить Верещаку, приглашает ефрейтора в солдатскую чайную.