Но помилуйте, какие расчеты, когда после многолетнего перерыва попадаешь на родину, какие расчеты, господа, о чем вы?

При чем тут какие-то там расчеты, когда ты идешь по улице Хуан Корф, где что ни дом, то творение мастера – здесь, на Хуан Корф, воспитывалось твое чувство родного, здесь ты когда-то открывал для себя, что есть красота в мире. Хуан Корф, да еще в такой вечер! Да разве можно по ней спешить?!

И все-таки по улице Хуан Корф он двигался именно что спеша.

Спеша – под неумело, но трогательно разрисованным черным небом, единственным, стопарижским; под музыку то грустную, то веселую, то громкую, то тихую; под танцы где-то за окнами или на балконах, или под стрельчатыми арками в облаке разноцветных светлячков… или прямо на Хуан Корф; под женский хохоток, не обязательно такой уж чарующий, под невнятные разговоры, под шарканье многих сотен коттоновых туфель. Спеша – мимо каждый раз другого сквера Бризмен, который он когда-то назвал сквером Измен, и, наверное, не только он – уж слишком напрашивается сравнение. Спеша – мимо двух громадных зонтичных небоскребов со старинными табличками «раритет, охраняется городским моторолой», там располагались центры совместных увеселений, учебные центры, лавки коллекционеров и раздвижные залы для встреч. Спеша – мимо улицы Ночных бэров, где на самом-то деле ночных бэров даже и в детстве Дона не было: там выгуливали странных животных эти мрачные личности, которыми мамы пугали (улица вела к Дворцу Зеленых наслаждений, и в детстве Дон все гадал, что это за зеленые наслаждения предлагаются там людям, раз такое название, раз каждый вечер туда стягиваются жадные толпы, а потом он это узнал в подробностях). Мимо всего этого – спеша, спеша, спеша…

И все-таки около Второй танцакадемии Дон чуть замедлил шаг. Из окон доносились шутоватые, скачущие мелодии, и опять обдало запахом – к тому времени он уже не замечал китайского привкуса в воздухе, нос его словно бы выключился из жадной погони за воспоминаниями, но запах Танцакадемии настолько сильно ударил по памяти, что Дон и вовсе остановился.

Вот здесь… Нет, чуть дальше… Тогда, правда, здесь не было никакого народу, тихий предутренний час… Вторая танцакадемия тогда молчала, а запах стоял тот же. «Странно, – подумал Дон, – я никогда раньше не интересовался, чем это так приятно пахнет у Первой, и никто со мной об этом не говорил». Не то чтобы скрывали, нет, просто в голову никому не приходило задать вопрос. Всем хватало знания, что у Первой всегда такой аромат. Похоже, пахло цветами, хотя конкретного цветка с этим запахом Дон не знал.

Пожалуй, именно тогда (в который раз сказал себе Дон) он впервые почувствовал ненависть к мотороле. И впервые, как ни парадоксально, отождествил моторолу с городом, который всегда любил. Отождествил и, может быть, за это возненавидел. Именно тогда, во время предутренней, почти уже взрослой драки.

Они что-то – уже не восстановить что – не поделили с окраинными парнями и после недолгих дипломатических переговоров с ощериванием, презрительным искривлением лиц, многозначительными кивками и демонстративным засучиванием рукавов вышли на небольшую площадку непонятного назначения.

В высоте блестели яркие фонари, и площадка казалась безукоризненно, математически плоской. Спустя несколько минут после того, как началась драка, Дон вдруг осознал, что происходит что-то странное – никто никого на самом деле не бил, все разделились на пары и словно бы танцевали весьма синхронно какой-то боевой танец. Дону стало смешно, когда он заметил, что и сам с упоением пляшет вместе со всеми, думая, что жестоко дерется. Его противник, длинный, тощий Протуберага, изо всех сил старался попасть в ритм. Потом возник Орхидео, тогдашний друг Дона, он схватил Протуберагу и тоже будто бы в танце стал задирать ему свитер на голову. Протуберага вроде и не сопротивлялся совсем, он лишь очумело застыл, да и то всего на пару секунд, а Дон следил за ними, приплясывая. Полностью задрапировав Протубераге голову этим самым свитером, Орхидео стал его по этой голове колошматить, однако и удары не производили впечатления настоящих – они были бесшумны, слабы, замедленны и картинны. Они были в ритм. И все это время Протуберага плясал не переставая.

Потом их кто-то спугнул, потом они помирились, потом шли вместе по улице, уже без истерик выясняя сложные отношения, как вдруг из будочки уличного коммуникатора (не из мемо, нет, совсем не из мемо – ни один мемо, вот странно, голоса тогда не подал) донесся фа-ми – двухнотный сигнал вызова. Коммуникатор был тогда нововведением, его воспринимали как что-то вроде исповедальни. Многие так и называли – «исповедальня». И не слишком-то уважали, предпочитая привычное мемо. Дон, который был ближе всех к «трепачу», вошел в будку.

– Ваш танец, – женским голосом сказал моторола, – доставил мне эстетическое удовольствие. Это был хороший танец. Спасибо.

«Ах, будь ты проклят!» – подумал тогда Дон, совершенно дико ревнуя к тому, что моторола воспринял их драку точно так же, как и он, а он-то думал, что это останется его личной, дорогой тайной. И странным образом в тот миг в сознании Дона оформилась как жизненный принцип его всегдашняя нелюбовь к моторолам и вообще советчикам-доброхотам, которые знают больше, чем он, и уже поэтому всегда правы – и все это вместе с благодарностью за «спасибо», с ревностью к тому, что моторола понял танец драки, с ощущением, что город, им любимый, и моторола, им не принимаемый, есть одно и то же существо, носящее имя Париж-100. Дон тогда впервые понял, как это правильно, что моторола не имеет собственного имени и даже пишется с маленькой буквы, хотя играет в жизни каждого человека очень важную роль. Тут или самоуничижение, или непомерное самовозвеличивание. «Вот здесь, – сказал он себе, все еще мешкая у Второй танцакадемии, – стояла та будка, позже снесенная и замененная типовым регистратором, открытым любому чужому уху, и таких регистраторов сегодня, – отметил про себя Дон, – намного больше стало в Париже-100. Закономерность, – подумал он, – усложнение города и вытекающее отсюда увеличение информативной емкости моторолы. Тотальная слежка. Везде одно и то же, всегда».

«Впрочем, не в усложнении дело: нет усложнения, не видно его, – чуть погодя рассеянно он добавил, уже спеша, уже спешкой отгораживаясь от города. – Разрастание при упрощении, кто-то мне об этом рассказывал».

Он подошел к переулку, в глубине которого прятался особняк Фальцетти. Переулок назывался Фонарным, но, как всегда, ни один фонарь здесь не горел, и только сияние небесных надписей позволяло увидеть высокую и длинную стену, за которой хозяин особняка строго хранил свое одиночество. Дон дошел до маленькой, под тисненую бронзу, дверцы и тихо позвал:

– Джакомо!

– Никого дома нет, – тут же отчеканила дверь.

– Джакомо, – снова сказал Дон, – это я, Дон.

После паузы – жаркий голос Фальцетти:

– Здравствуй, Дон, здравствуй, мой дорогой! Я жду тебя с того момента, как узнал о твоем побеге. Ты получил мое сообщение?

Дверь распалась, брызнул свет изнутри. Дон вошел в него, как в талую воду, – перед ним стоял Джакомо Фальцетти.

Все окна в доме горели, и горели разноцветные фонарики на искусственных деревьях, расставленных вдоль тропинки в сложном, но строгом порядке. Фальцетти голодными глазами глядел на Дона.