Утром 11-го я получил донесение генерала Шатилова о переходе противника в наступление против наших частей на левом берегу Волги. Донесение было спокойное, генерал Шатилов считал наше положение вполне прочным. Тем не менее я решил поспешить вернуться в армию и лишь дождаться в Ростове главнокомандующего.

Все слышанное здесь, замеченное мною некоторое колебание генерала Деникина, в связи с высказанными мною оперативными соображениями, приказание главнокомандующего ожидать его здесь в Ростове для получения окончательного решения его по этому вопросу, наконец, сказанная в присутствии главнокомандующего генералом Романовским фраза, что генерал Покровский может рассчитывать на какое-то новое назначение, – все это, вместе взятое, заставляло меня думать, что генерал Деникин склоняется к передаче мне командования Добровольческой армией. Еще месяц тому назад я с радостью бы принял это назначение. Тогда еще наше положение на этом главном участке фронта можно было исправить, а соответствующей работой в тылу его закрепить. Теперь могло быть уже поздно. Армия находилась в полном отступлении. Расстройство тыла увеличивалось с каждым днем. Трудно было рассчитывать, что мне, почти чуждому войскам Добровольческой армии человеку, едва знакомому с местными условиями, удастся успешно справиться с почти безнадежной задачей. Мучительные мысли лезли в голову. Однако долг подсказывал, что я не вправе отказываться.

Поздно вечером генерал Покровский вызвал меня к аппарату и сообщил, что «сегодня были выборы атамана, объединились на нейтрализующем кандидате и 350 голосами провели Успенского86». На мой вопрос: «Чем объясняете Вы это?» – генерал Покровский ответил, что его «боятся и слишком еще свежа рана. Науменко неприемлем благодаря своей, с одной стороны, честной работе в качестве походного атамана, с другой же, что главное, по причине близости к Филимонову, других же кандидатов не было совершенно. Случайно кто-то указал, что на белом свете тихо-мирно живет Николай Митрофанович, находящийся в дружбе со Ставкой. Все решили, что это выход, и провели его подавляющим большинством».

Вернувшись в поезд, я нашел письмо главнокомандующего: «11 ноября 1919 года. Многоуважаемый Барон Петр Николаевич. После длительного обсуждения предложенного Вами организационного плана я пришел к твердому убеждению, что совершенно невозможно – при нашей бедности во всем и при ничтожном количестве войск в новых группах – расстраивать существующую организацию и создавать новый огромный штаб. Быть может, при полной перемене обстановки на Царицынском фронте вопрос будет пересмотрен. Что касается атаманского вопроса, то, ценя достоинства обоих кандидатов и не зная местной обстановки, я воздерживаюсь от вмешательства в это дело. Уважающий Вас А. Деникин».

Таким образом, от предложенной мною перегруппировки генерал Деникин отказывался, все оставалось по-прежнему и вопрос о моем перемещении отпадал. Тяжелая чаша, казалось, меня миновала.

12-го утром приехали генерал Покровский и, почти одновременно, главнокомандующий. Сведения от генерала Шатилова становились тревожны. Противник настойчиво теснил наши части на левом берегу Волги. К тому же по реке шло сало, сообщение с правым берегом было чрезвычайно затруднительно, и положение частей на левом берегу становилось серьезно.

Генерал Деникин беспокоился и приказал мне спешить возвращением в армию. В тот же день я с генералом Покровским выехал в Екатеринодар, куда и прибыл утром 13-го. Сведения от генерала Шатилова становились все более тревожными. Наши части, не выдержав натиска противника, начали отход. Генерал Шатилов приказал левобережному отряду начать переправу. Последняя происходила, благодаря ледоходу, в весьма тяжелых условиях.

С вокзала я проехал к вновь избранному атаману генералу Успенскому. Последний произвел на меня самое отрадное впечатление – спокойного, разумного и стойкого человека. Атаманская булава была, видимо, в верных руках. Дальнейшее зависело от генерала Деникина. Все происшедшее лишний раз подтвердило верность моего взгляда на казачий вопрос. Не сомневаюсь, что, не прими главнокомандующий неожиданно для меня решения о предании суду обвиняемых им в измене членов Рады, переворот произошел бы без человеческих жертв.

В тот же день я дал предписание генералу Покровскому: «Ввиду того что ныне положение в тылу армии, в связи с политическими событиями последних дней, надо признать вполне благополучным, что изменение конституции края и нахождение во главе края генерала Успенского гарантируют твердую власть, благожелательную великому делу воссоздания Единой России, и дают основание без уверенным в принятии срочных мер по обеспечению нужд армии, – я, согласно Вашего ходатайства, признаю возможным освободить Вас от возложенных обязанностей командующего войсками тыла армии. Генерал-лейтенант Барон Врангель».

Возвращаясь пешком от атамана, я встретил генерала Улагая. Он имел вид помолодевший, жизнерадостный. От прежней подавленности не осталось и следа. Мы расцеловались. Он стал расспрашивать меня, верны ли слухи о том, что я назначаюсь командующим Добровольческой армией. Я рассказал ему о моем предложении генералу Деникину и его ответе.

– Все равно, рано или поздно, это должно случиться, – сказал генерал Улагай.

– Едва ли, да если и так, то боюсь, что будет уже поздно; однако, ежели бы это случилось, согласились ли бы вы вновь работать со мной? Сейчас во главе конной группы стоит генерал Мамонтов. Моим первым шагом была бы замена его другим начальником, В настоящих условиях наша конница одна может решить дело…

Генерал Улагай ответил, что всегда будет рад работать со мной.

После обеда ко мне заехал с ответным визитом атаман. Наш разговор еще более подтвердил мое первое благоприятное впечатление. Перед самым моим отъездом зашел возвращающийся из Таганрога в Кисловодск с ответом от главнокомандующего на письмо Великого Князя полковник Кубе. Он ознакомил меня с содержанием письма. Генерал Деникин, отдавая должное чувствам Великого Князя, не находил возможным при настоящих условиях удовлетворить его желание служить в армии.