Камушки

Он — художник, потерявшийся в надуманных жизненных ориентирах, ей ещё нет восемнадцати, но жизненный ориентир определился. Судьба приготовила им много камней, за пазухой и под ногами, но молодым так хочется влюбиться…

Насыщенное ярким кобальтом небо к вечеру побледнело, на горизонте переходя к карминовому закату, и там же, поверху, великий художник широкой малярной кистью мазанул как попало темно-фиолетовые разводы. «Грише понравилось бы», — подумала Татьяна Андреевна, кутаясь в вязанную паутинкой шаль скорей машинально, нежели страшась комаров или озябнуть. Просто вспоминалось лучше в коконе, и мечталось тоже лучше в состоянии личного сосредоточения. Женщина даже решила прогуляться вечерком, чтобы, не отвлекаясь на бытовую суету, подумать о сыне подруги по дорожке до тропинки в лес, в котором тонуло вечернее небо. Сначала мелькнула мысль к пруду выйти, но не пошла — от него тянуло сыростью, загадочностью, а Татьяна Андреевна не любила пруд, избегала тайн и сырости. Лупелины поселились в усадьбе, что числилась за деревней Сучково, когда Тоне исполнилось тринадцать лет, Глаше — пять, а Веронике — четыре годика, и, значит, на дворе стоял… Ах, да какой же тогда шёл год? Татьяна Андреевна не то чтобы собралась поностальгировать, занявшись подсчётом промелькнувших лет, — нет, как раз наоборот, она предпочитала без особой надобности не вспоминать былое: там достаточно набиралось тяжёлого и страшного, ведь во времена минувшие она состояла женой боевого офицера. Слава богу, теперь в отставке. Как шутили в узком семейном кругу, «до генерала не дослужился». Ушёл в отставку по состоянию здоровья. Это — официальная версия. В какой-то мере так оно и было… Получается, они перебрались в усадьбу двенадцать лет назад. Весь бум девяностых годов ещё маячил впереди… Глушь невероятная, да оно и лучше. Большой старый дом из камня в два этажа когда-то принадлежал казакам, долгое время стоял нежилой, зарос бурьяном, облупился, отсырел. Но место чудесное: пригорок, участок в сто соток. До ближайшего города от станции — сорок минут на автобусе, да до станции ещё добраться нужно. Ничего, жене военного офицера не привыкать. Обсушились, обустроились, дом отремонтировали. Сад вокруг, пруд, лес — места такие, что от красоты дух захватывает. Муж занялся разведением пчёл, чуть погодя — молочным животноводством заинтересовался, потом постепенно в сельское хозяйство углубился. Настолько удачно — он ведь у неё на все руки мастер и голова золотая, — что помаленьку и прибыль появилась. Теперь Лупелин — владелец ялинского агрокомплекса. Когда переезжали, привезли с собой родителей — и его, и её. Тогда ещё все живы были. За прошедшие двенадцать лет остался с ними лишь Макар Ильич… А подсчитывать годы Татьяна Андреевна начала, чтобы понять, сколько же лет назад Гриша Савов гостил в Сучково. Случилось подобное всего единожды. В тот год, когда Тимофей Макарович ездил в Москву на встречу своих боевых товарищей, а она осталась, потому что дети, хозяйство, огород, у Вероники бронхит. Младшенькой тогда восемь лет исполнилось, а Тоне, получается, семнадцать, и Грише семнадцать — они ведь ровесники. Татьяна Андреевна глубоко вздохнула. Все думы о Грише болезненны. Они с его матерью с детства подруги, одноклассницы, и Костя, её будущий муж, учился с ними в одной школе, на год старше. Вместе выходили замуж, вместе забеременели, Тимофей тогда ещё не закончил военную академию. Рожали тоже почти одновременно, только в разных городах. Таня, помнится, хотела стать крёстной Грише, но не смогла, не успела приехать, сама на тот момент Тоню рожала. А потом и вовсе началась жизнь неоседлая. Но на лето, когда карапузикам чуть больше полутора лет исполнилось, выбралась к родителям в N. Гриша тогда показался ей настолько очаровательным мальчиком, что женщина воскликнула: «Тоже хочу сыночка!», — а её подруга посмеивалась: «Хочу дочку!» Тоня не разговаривала составными фразами в это время, но выглядела румяной пухляшкой, которую очень нравилось мамочкам тискать. Гриша же кое-что говорил, например: «Мама», — и показывал на родительницу, а потом тыкал пальчиком в её подругу: «Мама Таня». Расстались осенью, решив встретиться следующим летом. Не получилось. И ещё через год не получилось. Получилось увидеться на Рождество — не важно, в каком году, Советский Союз пока существовал, будущее казалось радостным. Дети пошли в школу: Тоня — крупная здоровая девочка, очень весёлая и общительная, а Гриша — тоненький задумчивый мальчик, до удивления похожий на мать, а оттого такой близкий и родной. Уже тогда он любил прятаться в уголок с альбомом и красками и рисовал, рисовал, рисовал, пока мать не вытаскивала его оттуда, всего размалёванного, всплёскивая руками: «Ах, новая футболка!» Шустрая Тоня не давала другу рисовать, заставляла играть и бегать, Гриша её безропотно слушался, чем обе женщины довольствовались. После Рождества мама Таня с дочуркой уехали. Ещё через год родилась Глаша. Последний раз подруги виделись, когда за ребятами числилось по девять лет. Татьяна Андреевна с мужем и детьми проезжали через N к новому месту назначения. Встретились в городском парке, вместе погуляли какие-то два часа — вот и всё. Подруга носила ребёнка и шутила: «Может, девочка?» Ещё через пять месяцев она умерла от сердечного приступа, так и не родив, Гриша поступил в специальную художественную школу и перебрался жить в интернат. Его отец уехал в Германию в командировку — как редкий специалист, — железный занавес к тому времени дрогнул — и там женился, а через два года погиб при невыясненных обстоятельствах. Опеку взял на себя дядя — Татьяна Андреевна хорошо его помнила со студенческих лет как довольно легкомысленного молодого человека, предающегося удовольствиям праздного образа жизни. Когда Лупелины поселились в усадьбе, женщина съездила к мальчику, звала его жить к себе, но тот отказался — предстояло учиться. Они стали изредка (Гриша не любил эпистолярный жанр) переписываться, ещё реже — созваниваться. Татьяна Андреевна звала юного художника на лето погостить, но он приехал только в семнадцать лет, будучи в выпускном классе, и действительно провёл у них два месяца. Но это было так давно! Сейчас им с Тоней по двадцать пять, Тоня давно замужем и живёт в N, у неё двое детишек. Глаша скоро замуж выйдет — в Ялинске женихов хватает. А Гриша закончил академию художеств, сейчас снимает квартиру с такими же неустроенными друзьями, как сам, там выполняет заказы, пишет пейзажи, кое-как существует. Случилось, у Татьяны Андреевны уж очень разболелось за него сердце, да ещё вдобавок соскучилась по дочери и внукам, тогда ездила в N, навестила Гришу, однако вернулась в слезах и с ещё большей тяжестью на сердце. Трёхкомнатная квартира из старого фонда: в большой — мастерская, в двух других — кровати, раскладушки. Всё время народ: юноши, девушки вперемешку, все курят — дышать нечем. Какая-то девица картошку жарит, потом едят, пиво пьют. Спросила про дядю — плечами пожимает, года два не видел — совершеннолетний, опеку сняли. Просила приезжать — смеётся, мол, мне и здесь хорошо. Это происходило полтора года назад. Дома начала молиться — да-да, только тогда, а раньше лишь записочки подавала — подолгу и со слезами, чтобы приехал к ним пожить. Стала звонить — первые мобильники к сему времени появились — когда ответит, когда нет. Наконец, сегодня сам звякнул, а то всё больше эсэмэсками общался, поздравлял с Пасхой да с Рождеством. «Ну что, мама Таня, примете меня, отпетого разбойника на месяцок-другой этюды пописать? Я помню, виды у вас весьма живописные!» Услышал Господь! «Приезжай, Гриша, мы всей семьёй будем рады тебе. На днях Тоня со своими детьми и мужем, а затем Вероника доберутся — вам веселее станется!»

К полудню субботы Гриша ожидаемо должен приехать. Встречать его собрались всем скопом. Сам хозяин — Лупелин Тимофей Макарович, ещё довольно крепкий мужчина, бывший военный, теперь преуспевающий бизнесмен, известный в городе Ялинске человек, сделавший ставку на сельское хозяйства, пчёл и молоко. Его отец — дед Макар, тоже бывший военный, а сейчас пенсионер и любитель-цветовод. Татьяна Андреевна, к своим сорока шести годам сохранившая ясный, приветливый взор и длинную, правда, вполовину седую и поредевшую косу. Старшая дочь — Антонина, всё такая же улыбчивая и румяная, как в детстве, но слегка располневшая, со своими детьми: сыном пяти лет и дочкой на год младше, и супругом. Муж привозил каждое лето их на пару месяцев, а сам уезжал в город работать. Впрочем, Гриша иногда навещал их семью в N, приходил помыться и покушать; один раз и Тоня посетила его на квартире — мать очень просила, — но подробностями не поделилась, просто: «Жив, здоров, работает». Средняя дочь — Глафира, девица семнадцати лет, внешне ничем не примечательная, но любимая родителями за доброту и ласку, в последние годы единственная из дочерей жила с ними, так как младшая дочь Вероника, ученица далёкого хореографического училища, гостила лишь на каникулах. Последняя метила в красавицы в свои неполные шестнадцать, но уже казалась сама себе на уме, не внушая симпатий окружающим высокомерием и гордостью.

Поезд прибыл в Ялинск в 11:05. Встречать послали Петровича на повозке. Повозка сия слыла притчей во языцех для окрестностей и гордостью хозяина, приверженца всего экологически чистого, здорового, ретрозначимого, предпочитавшего машине лошадь с коляской — фаэтоном для нечастых передвижений, и снискавшего себе популярность такой эпатажностью. Петровича взяли на работу возницей и специалистом по хозяйственным делам. Жили они с женой одиноко в соседней деревушке Малино в пяти километрах от усадьбы и были просто незаменимы в быту Лупелиных.

Татьяна Андреевна очень волновалась, ожидая приезда Гриши, она в последние дни даже плохо спала, обдумывая без конца, как бы лучше устроить или, грубо говоря, сфабриковать ситуацию, дабы юноша остался у них на «подольше». А потом ей вдруг начинало казаться, что Савов передумает, не приедет, и от таких мыслей тоже нервничала. Ходила и всех уговаривала отнестись к сироте ласково, снисходительно. Муж помалкивал добродушно, он прекрасно знал о слабости супруги к вышеупомянутому оболтусу и обещал помочь всем, чем сможет, дабы тот не лишился возможности воспользоваться оказанным ему вниманием. Вероника на все просьбы матери в ответ только хмыкала, делая вид, что ей неприятны хлопоты подобного рода. Гришу она помнила смутно как долговязого подростка, дружного со старшей сестрой, а их с Глашей, пожалуй, обижающего. Но теперь ей шестнадцать, она грациозна и, говорят, весьма красива — он должен поразиться, ведь художники любят услаждающий взор образ. Вероника надела джинсы «влип» и тонкую батистовую блузку, подчёркивающие элегантные преимущества её фигуры и вкуса в сравнении с сестриными примитивностями.

Глаша тоже помнила Гришу, и у неё имелись причины покрываться румянцем, но прошлое глубоко и далеко таилось внутри, а пока следовало проявить должное гостеприимство. Тоня просто ждала друга детства и искренне радовалась, что тот выбрался из «гнилой» квартиры от своих неполезных, по её мнению, друзей.

Таким образом, когда кто-то крикнул: «Приехал!», — все, не исключая двух малышей, бросились на веранду и столпились в ожидании, лишь неугомонная мать выбежала на улицу. Вскоре появились трое: впереди — сияющая Татьяна Андреевна, за ней — нагруженный холстами, подрамниками и этюдником молодой человек, позади — Петрович, нагруженный тем, что не вместилось в руки прибывшего художника. На пороге гость и сопровождающие остановились, а так как с некоторыми не виделись очень давно, то почти заново стали знакомиться. Сия заминка, впрочем, не касалась детей, наскочивших на мужчину с криками: «Дядя Гриша приехал! А мы тебя уже три года ждём! Пойдём пить чай, бабушки пирогов напекли!» Детей оттащили, и немного смущённый молодой человек для начала поздоровался с хозяином, потом обнялся с Антониной и, наконец, обратил свой взор на младших барышень.

— Это, я полагаю, Вероника и Глафира?.. Ну что, Пушистик, узнаёшь меня?

Последняя фраза адресовалась средней сестре и вогнала ту в краску, ибо девушка абсолютно не ожидала, что он помнит, как называл её восемь лет тому назад, и что она-то как раз помнит великолепно.

Прошли в комнату. Стол уже стоял накрытым. Решили, что надо сразу пообедать и дать юноше отдохнуть, осмотреться. Помолились и сели. Гриша, правда, заявил, что он робеет от такого количества еды, но, когда хозяин предложил выпить рюмочку за встречу, не отказался. За столом немного поговорили о городе, о дороге, о творческих планах.

В планах — интенсивно писать этюды, что освежает взгляд, учит быстро работать и видеть свет. Но гость не хочет обременять хозяев заботой о своей персоне. «Вы же понимаете, Коко-Таня, я человек не режимный: пишу по ночам, ко мне приходят позировать, кроме того, всё пачкаю, пахнет красками и скипидаром. Такому неподобающему для подросткового поколения примеру лучше снять хибарку в деревне». Нет, ни в коем случае! Если он стесняется жить с ними в одном доме, у мужа есть отапливаемая печью мастерская прямо напротив, можно оттуда вынести барахло, превратив в жилое помещение и художественную подсобку одновременно. Решили после обеда оценить объём работ. Гриша ел хорошо, чем порадовал маму Таню, и очень хвалил пироги. Женщина нашла, что он повзрослел — в семнадцать совсем мальчик был — и уже не так похож на свою мать, хотя глаза остались те же, но что слишком худ и бледен.

Когда у гостей и хозяев в животах приятно потяжелело, а уничтожившие десерт дети от возбуждения расшалились, все пошли смотреть мастерскую и почти сразу же занялись выносом хлама в сарай. В этом деревянном довольно просторном прямоугольном помещении не имелось окон, но Гришу подобный факт не обескуражил. Стояло лето, днём он собирался писать на природе, а по вечерам в мастерской можно работать не с цветом, освещение позволяло. Для проветривания достаточно держать открытыми двери — и «тьфу» на комаров и мух. Почистили и протопили печь. Юноша сам помыл полы. Дети, желая получить как можно больше впечатлений, вертелись под ногами. Им удалось один раз опрокинуть ведро с водой, разбить старую керосиновую лампу, найти санки с отломанной спинкой, по разу прокатиться у дяди на спине и немного на старом диване. Мужчины потащили было кровать, да молодой человек воспротивился — слишком шикарно и много места занимает, лучше раскладушку. Сошлись на старом диване, явленном дневному свету с тёмного чердака. Сам герой дня перенёс все свои творческие инструменты, материалы, вещи, холсты. Повесили рукомойник, Глаша сбегала за иконой и затеплила лампаду. Кажется, теперь можно жить. За всеми хлопотами прошло не менее трёх-четырёх часов, и Лупелиным настала пора собираться на вечернее богослужение. Не так далеко от Сучково находился недавно восстановленный мужской монастырь, а в Ялинске — храм, Петрович исправно возил то туда, то туда семейство на праздники и воскресную литургию. Гриша отказался присоединиться, сославшись на усталость с дороги. Он действительно устал. Точнее, был несколько огорошен избытком зелени, чистого воздуха и радушного приёма. Затхлая атмосфера города словно вытекала тонкой струйкой из организма, наполняющегося пьянящим кислородом, от которого с непривычки кружилась голова и хотелось спать. Новое жилище Грише понравилось. Ему претило селиться в доме на правах гостя, тем самым волновать своим постоянным присутствием и без того растревоженную Татьяну Андреевну. А тут юноша вроде и рядом с ними, и отдельно. Сколько раньше не зазывала его мама Таня в Сучково, он долго не решался приехать. Гордость не позволяла принимать благодеяния. Теперь же денег немного заработал для независимости, да и спеси поубавилось.