Работать пришлось посменно, неделя через неделю, с пяти утра и … пока не будет вымыта последняя кастрюля и не оттёрт досуха кафельный пол, то есть — освобождалась я почти в полночь, и наскоро выстирав белый халатик, падала в обморок глубокого сна. Но тем не менее, каждое утро ровно в четыре я поднималась и бежала на речку, где плавала, играя с рыбами и лягушками, да дразнила уток, отталкиваясь ото дна и выныривая у них перед носом.

Помимо мытья посуды, приходилось лепить сырники, нарезать хлеб, чистить овощи и делать много чего ещё, о чём позабылось, но не из-за слабой памяти, а от испытанного однажды негодования. В тот день шеф попросил меня поработать ещё и официанткой. Когда все приборы были разложены на столы, мне выдали кастрюльку с некоей, пережёванной на вид массой, и попросили распределить это, «по шести ложек на каждую суповую тарелку».

— А что э т о такое? — поинтересовалась я.

— Фрикадельки! — гордо сообщил шеф-повар.

Залитые горячим из половника, на глазах у изумлённых отдыхающих, эти самозваные фрикадельки растворялись в крошку, а мне хотелось провалиться сквозь землю от стыда.

— Я так не могу! Это нечестно! — прямо сказала я, возвращая белый халат на кухню, ибо в моей жизни, до этого случая, тугие мясные шарики фрикаделек метались по прозрачному бульону, обгоняя золотые медали жира и серебряные — мясного взвара, что рвался вверх со дна, выложенного весёлыми ломтиками моркови и картофеля.

Уходя, я не стала забирать честно и тяжело заработанное. Для меня это было бы сродни воровству. А до города довезли, — как и всех, на служебном автобусе.

…Узнав про то, чем я занималась, отец был рассержен и разочарован.

— Не для того ты училась в университете. — просто резюмировал он этот, постыдный по его мнению, эпизод моей жизни.

И всё же… По сей день я с улыбкой вспоминаю игру в салочки с рыбами и лягушками на рассвете, да удивлённое выражение лица уток при моём появлении из-под воды перед самым их клювом. И до, и после они мирно дремали в заводи, пропуская реку бежать перед собой вперёд. Как чужую жизнь, течение которой несёт в себе немало видимого и незаметного сора. Видимо-невидимо. Иногда даже себе самому.

Я учусь…

Я учусь смаковать настоящее. Это непросто. Этому действительно приходится учиться.

Хотя некогда был он, вероятно, тот навык — ощущать всем своим существом вкус момента, дышать его неповторимостью, тающую вместе со временем прелесть жизни, которая, может, именно в этой мимолётности, в том, как ускользает оно всё, подобно шёлковому подолу прелестницы, ухватившись за которую едва, не можешь удержать.

В страхе перед действительностью происходящего, со смятением, сметающим и сердце, и душу, чувствуешь, каков он, подол бытия под пальцами, да как делается горячо и больно из-за его торопливости, из-за очевидности его исчезновения. Чем заметно дальше от рождения, тем гуще чувства, вываренные на огне ветшающих страстей.

Выхолощенный потерями, едва живой, ты бросаешься во все тяжкие, но не также, как было то в юности, не с тем неосознанным неисчерпаемым жаром, а как выходит, как можется нынче, — дабы собрать по крохам, из остатков причин радоваться каждому новому вздоху и дню. И неизменно находишь их. Пустячные для самоуверенных, уверенных в своём бессмертии беспечных пройдох, иным они — отрада, особливо заплутавшим в себе, искренним, наивным, беззащитным перед уготовленной участью…

По терпким следам обретённого, познаётся нечто важное, отыскивается затерянное в прошлом и удаётся заново, — пусть не прожить, но пережить его, с неизменным ненужным теперь, напрасным чувством сожаления о потере и неловкости в нужный, минувший давно час.

И сегодня, как никогда, — снег вкусно хрустит сухариком под ногой, а впереди, переваливаясь лениво, крутит восьмёрку дебелым крупом косуля. Вроде, как на сносях.

Случайная встреча

Всё никак не могу забыть, как однажды автобус, в котором я ехал по своим пустяковым делам, распахнул двери прямо перед Катиным-Ярцевым20 и как-то неловко, непочтительно навис над ним ступенью Хиллари…21, преодолимой с трудом. Юрий Васильевич был невысок, а посему, не думая ни секунды, я кинулся, дабы помочь ему взойти, и тот с такой ласковой улыбкой принял мою руку. Обволакивающая мягкость, приветливость, которую излучал он, тут же позволила мне почувствовать себя счастливым, и стало понятно, что имеют в виду, когда говорят: «Глянет — рублём одарит». Вместе с тем, было такое, совершенно определённое ощущение, что не я ему помогаю, а он мне.

В автобусе Катина-Ярцева, кроме меня, к счастью, никто не узнал. И это было приятно, ибо невнимательность, замкнутость прочих на себе, дала мне невольно возможность побыть избранным, тем, которого предпочли всем остальным.

Мне не приходило в голову просить автограф, я не лез первым с разговорами. Мы просто ехали рядом, как заговорщики. Я хранил его инкогнито, и он был благодарен за это. Юрий Васильевич направлялся в Московский драматический театр на Малой Бронной не из дома, не с Большой Никитской, а с телеграфа. Улицу Герцена22 он называл Большой Никитской из уважения к истории родного города, хотя сам почти всю свою жизнь знавал её только под именем родоначальника отечественной политэмиграции.

Хотя совместная поездка была недолгой и чисто технически не могла считаться таковой, но оставила тавро воспоминаний на всю жизнь, так вышло. Не нарочно.

И… это не о том, «как я прикоснулся к знаменитости», но об умении любить, дарованном немногим. О выстраданном, заслуженном праве покровительства, милости, благодеяния в отношении окружающих, мимолётных знакомцах, попутчиках, — всех-всех, кто повстречается на пути.

Впрочем, мимолетье — то не про него, не про Катина-Ярцева. Это ж сколько должно быть в человеке той истины, того неподдельного чувства, чтобы через расстояние во многие годы я хранил у сердца тепло и радость, которым оделил меня он. Походя? О, нет. Между прочим, не отдаваясь минуте всем существом, без остатка, так не выйдет.