Я уже полностью овладел собой. Даже побаиваюсь теперь другой крайности, равнодушия безнадежности"

Стану ли я когда-нибудь настолько твердым человеком, чтобы сохранять самообладание в любой обстановке?

Бойцы рабочего полка начинают отставать.

Мы почти никого не встречаем. Но на площади Виру видим шагающий по Тартускому шоссе большой отряд. Он тоже направляется к Морскому бульвару.

Прислушиваюсь. Пулеметные очереди доносятся все реже и уже совсем приглушенно. Наверное, на линии огня осталось очень мало наших. Кто же удерживает немцев? Пожалуй, они могут сейчас без особого труда прорваться в центр.

Руутхольм говорит:

– В животе уже ноет.

– Сейчас бы в самый раз поесть! Это говорю я.

Но готов побиться об заклад, что уже никто из нас не испытывает голода и что меньше всего нас заботит пустота в животе. Я-то знаю, почему политрук заговорил о еде. Чтобы отвлечься, лишь бы на душе так не ныло. Тащиться молча - это угнетает. А читать сейчас проповеди о нашей неизбежной победе глупее глупого. Он настоящий парень, этот Руутхольм, наш директор и политрук.

По Морскому бульвару движется порядочно народу. Горят киоски в саду Тиволи. Из гавани выезжают на бешеной скорости и мчатся к Северному бульвару три грузовика. На каком-то из портовых складов раздается сильный взрыв. Перед электростанцией стоит отряд моряков.

Возле завода "Ильмарине" держим спешный совет, по каки.м улицам идти дальше. Кто-то пространно доказывает, что самое разумное - свернуть на Батарейную, потом на Мучную и так далее. Но Руутхольм знает Таллин как свои пять пальцев, и мы направляемся к Минной гавани кратчайшим путем. Проходим мимо завода и сворачиваем на Уус-Каламая, ведущую прямиком туда, куда нам приказано явиться.

В двухэтажных деревянных домах темно и глухо, О чем думают сейчас их обитатели?

Когда мы пересекаем улицу Вана-Каламая, я говорю другу:

– Заскочу на Гранитную. Через пять минут вернусь. Руутхольм останавливается и вопросительно смотрит на меня.

Ноздри щекочет едкий угарный дым. Горит где-то рядом. Это, наверно, лесосклады на улице Кюти. И еще, должно быть, какие-нибудь керосиновые цистерны, потому что сверху, из густых клубов, оседает липкая копоть, вызывающая кашель.

Мой друг смотрит на меня таким странным взглядом, что я поспешно добавляю:

– Идите спокойно, я вас догоню.

– А куда тебе... так срочно?

Боже мой, нет же у нас времени на долгие разговоры - как Аксель этого не поймет? Я не вдаюсь в подробности.

– Иначе я не могу.

Это правда - я должен. Чем ближе мы подходили к улице Каламая, тем яснее я понимал, что иначе не могу. Я, конечно, не застану ее - только ребенок может надеяться, что она за это время вернулась. Если она не сумела пробраться назад раньше, то уж теперь, после того как целых две недели Таллин зажат в огневом кольце немецких войск, у нее не осталось никакой возможности вернуться. Но меня гонит на поиски нечто более сильное, чем я сам и мой трезвый рассудок. Более того, мне понятно: если я не найду Хельги, - а вернее верного, так оно и окажется, - во мне окончательно окрепнет убеждение, что это она лежала на гравии шоссе. Но, несмотря на всю безнадежность, я не могу себя остановить.

Руутхольм ничего больше не спрашивает.

И держится как-то отчужденно, Наверно, не верит мне,

Хочу сказать Акселю, чтобы он не сомневался во мне, но не говорю. Некогда молоть языком. Сворачиваю в боковую улочку. Не успеваю сделать и двух шагов, как меня кто-то догоняет и хватает за плечо.

Это Руутхольм.

Наш директор, наш политрук. Мой товарищ.

– Не делай глупостей, - сердито говорит он. Почему он так говорит?

Что его так разгневало? Произношу одно-единственное слово: - Хельги.

– Хельги?

– Хельги.

Руутхольм как бы раздумывает,

– Ступай, раз не можешь иначе, - говорит наконец он.
– Только живо. У нас нет времени.

– Я мигом. Не ждите меня, сам вас догоню.

Я рад, что он в конце концов понял. Пускаюсь бежать. Аксель прав - нам нельзя терять времени.

Дом, где жили Уйбопере, недалеко отсюда. До него рукой подать, от бывшей улицы Гиргенсона, теперешней Промышленной, - пятый или шестой от угла. Мне не приходится его искать - я ведь уже бывал там. Никто не открыл мне тогда дверь в квартире Уйбопере. Старушка с добрым лицом объяснила мне, что Уйбопере уехали еще больше месяца назад. Я сказал спасибо и ушел. Сегодня, знаю, повторится то же самое. На стук никто не ответит. В коридоре я вряд ли кого встречу ночью. Старушка с добрыми глазами наверняка спит. Хотя нет, наверно, в такую ночь никто не спит спокойно.

Дворовые ворота на замке. Без долгих размышлений перелезаю через них. Наружная дверь, к счастью, не заперта. От самой двери идет вверх кривая лестница со скрипучими деревянными ступенями. В несколько прыжков взлетаю на второй этаж. Квартира номер шесть. Но в коридоре темно, и я не вижу номеров на дверях. Впрочем, неважно: я помню, что квартира Уйбоперепоследняя справа.

Стучу. Тихо и осторожно, словно боюсь кого-то напугать. Жду. Ни звука. Стучу еще раз, уже погромче. Опять молчание.