От стен великой столицы до великой стены

Аннотация

В центре внимания автора — события, связанные с кульминационным периодом в жизни маньчжурского государства. Выстояв в смертельной схватке с Минским Китаем и Кореей, Маньчжурия крепнет и развивается под руководством Нурхаци. Для укрепления государства Нурхаци проводит в этот же период (1618–1629 гг.) важные государственные реформы. События излагаются на фоне международной ситуации того времени. 

 

Annotation В центре внимания автора — события, связанные с кульминационным периодом в жизни маньчжурского государства. Выстояв в смертельной схватке с Минским Китаем и Кореей, Маньчжурия крепнет и развивается под руководством Нурхаци. Для укрепления государства Нурхаци проводит в этот же период (1618–1629 гг.) важные государственные реформы. События излагаются на фоне международной ситуации того времени. Для широкого круга читателей. _____ Файл сделан из «пересобранного» файла PDF, точность полного соответствия оформления не гарантируется. Оцифровщик. ОТ АВТОРА ГЛАВА ПЕРВАЯ ГЛАВА ВТОРАЯ ГЛАВА ТРЕТЬЯ ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА ПЯТАЯ ГЛАВА ШЕСТАЯ ГЛАВА СЕДЬМАЯ ГЛАВА ВОСЬМАЯ ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ГЛОССАРИЙ INFO comments 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 В. С. КУЗНЕЦОВ ОТ СТЕН НОВОЙ СТОЛИЦЫ ДО ВЕЛИКОЙ СТЕНЫ * Ответственный редактор д-р ист. наук В. Е. Ларичев Рецензенты В. П. Илюшечкин, И. Семанов ОТ АВТОРА Начало XVII в. в жизни народов Восточной Азии ознаменовалось весьма значительным по своим последствиям событием. В 1616 г. на территории нынешнего северо-восточного Китая появилось маньчжурское государство — «Позднее Золотое», сплотившее воедино основные племена чжурчжэней, древних насельников северо-восточной окраины Азии. Создателем маньчжурского государства, объединившим чжурчжэней, выступил Нурхаци (1559–1626). К раннему периоду его жизни и деятельности автор обращался в ранее написанной книге «Нурхаци» (Новосибирск: Наука, 1985). События в ней доведены до того времени, когда. после провозглашения в 1616 г. независимого маньчжурского государства оно столкнулось с угрозой уничтожения объединенными усилиями империи Мин и Корейского королевства. В походе на ставку Нурхаци в Хету-Ала участвовали китайские и корейские войска, дружины чжурчжэньского княжества Ехе, правители которого не захотели подчиниться. Нурхаци. Верховное руководство кампанией против Нурхаци было возложено на Ляодунского цзинлюэ Ян Хао. Итак, на исходе была зима 1619 года. ГЛАВА ПЕРВАЯ Сама земля маньчжурская, казалось, насторожилась и затаилась. В безмолвии теснясь друг к другу, как ратники перед сражением, деревья, широко расставив свои руки-ветви, как будто норовили не пускать в долины чужаков. Ручьи и речки, ужавшись за зиму и не набравшись силы запоздалою весной, бежали неприметно. Не слышно было птичьих голосов, да и зверье укрылось в норах и чащобах. Оскалив пасть зубастую, желтый дракон, казалось, спустился сам с полотнища знамен на эту землю, и замерла она тревожно под грузом многотысячной толпы людей, повозок, пушек. Нашествия такого ей уж давно не доводилось испытать. Нестройными рядами брело в маньчжурских землях войско Сына Неба. Разворотить осиное гнездо, что свил Нурхаци, и племя все его срубить под корень — таков приказ. Иначе не вернуть покой для Поднебесной. Но рядовое воинство, вся та безликая толпа, что под знаменами с драконом шла, меньше всего пеклась о Поднебесной. Ее гнало в маньчжурские пределы лишь серебро да ожидание добычи. Наемная орда шла отрабатывать задаток и, грабя, поживиться — не землю защищать, где предки жили испокон веков. И стоило им деньги получить, как в пекло одурело лезть уж многим расхотелось. «Достаточно того, что чрез чащобу леса продираюсь и волоку притом копье и меч, карабкаюсь по сопкам. И столько нас, что не разобрать потом, кто лез вперед, кто прятался за спину», — так думал каждый. Вот не одно уж ли осталось за спиной, а дикарей все не видать. «Наверное, застанем мы врасплох их, — так рассудил Ду Сун, — и потому надо спешить». Очень уж хотелось Ду Суну управиться с Нурхаци самому и не делиться почестями, славой с цзянцзюнями другими {1} . Их трое было, и на них смотрел он с самого начала как на соперников своих и только. «Любой ценой я буду первый, — играя желваками, упрямо про себя твердил Ду Сун. — А этот сброд, которого главою поставлен я, жалеть причины нету. Пускай передние под ноги задних лягут через дороги эти, топи и ущелья». Вот на пути река. Она у них зовется Хуньхо-бира, Какой ей быть еще? Вода ее спокойна, но мутна, и потому она на вид как пыльная, но зыбкая дорога. По ней ногами не пройдешь. Не проползешь на животе. Лодки нужны. Они, однако, где-то тянутся в обозе. «Лодок не ждать! — команду дал Ду Сун. — Этот ручей пройти, кто может как. Кто вплавь, кто бродом. И скорей!» Сколько ко дну пошло, сколько отстало — не до того было Ду Суну. Уж где-то близко должно быть логово Нурхаци. Скорей туда! Он храбрый воин был, Ду Сун, и только. В стремлении своем скорее взять врага за горло он так спешил, что не успел разведать, где тот и что {2} . Нурхаци же и люди все его (земля родная их хранила) уже давно внимательно следили, куда ведет свои войска Ду Сун. Какой-то посвист вдруг раздался, и эхо, отзовясь, угасло. Ко звукам этим Ду Сун остался безучастен: «Что птичьи дела ему?» И невдомек храбрейшему Ду Супу, что то не посвист птиц, а разговор дозорных Нурхаци. В прерывистом звучании птичьих голосов порою чудилось сороки стрекотанье. Оно уверенности придавало тем из маньчжур, что слышали его: видать, дает так знать через сородичей своих та птица вещая потомку своему Нурхаци-государю, что с ним она и не оставит с людьми его в беде. — Со мной сейчас три старших сына и племянник, который мне как сын родной. Они, сыны мои, давно уже не сосуны. Как не сейчас попробовать им силы и показать, на что они способны! А пестуном, — немного поразмыслив, решил Нурхаци, — Эйду им будет. Вот завиднелись горы впереди, вернее, пара сопок, слитых в основание Сарху. А уж от них до ставки Нурхаци каких-нибудь ли 60. Они б, конечно, не заняли столь много времени, коль ехать просто в паланкине да по наезженной дороге. А тут — тропа войны. Она извилиста, узка, на ней самой препятствий тоже много. Вот встало на — пути селение Гяйфан. Оно подобно валуну легло в развилке сопок. Часть войска своего Ду Сун оставил осаждать Гяйфан, куда уже приспели на подмогу сыновья Нурхаци, о чем еще не знал Ду Сун. Гяйфан остался осажденным в стороне. Ду Сун пошел в обход. А у подножия Сыарху его уж ждал Нурхаци с войском основным. Сражение, вспыхнув около полудня, еще и ночью длилось. Ночная темень равно застилала глаза китайцам и маньчжурам, по-разному, однако, видели они, Маньчжурам не чужими были здешние места. Знакомы были каждая низина, возвышение, и знали потому они и ночью, куда ступить, а где залечь. Врага не видя пред собой, китайцы принялись напропалую палить из ружей. Не причиняя зла маньчжурам, пули выказывали лишь расположение стрелков. По вспышкам пороха маньчжуры стали бить из луков. От смертоносных стай маньчжурских стрел китайцам не было спасения. А поутру, чуть небо засветилось, маньчжуры врукопашную со всех сторон пошли, последним в жизни сделав утро то для многих из людей Ду Суна. О том он не успел узнать, упав с пробитым горлом навзничь и пальцами вцепившись в редкую траву. Пошевелив затекшими перстами опущенной руки, Нурхаци, подняв ее к лицу и повернув ладонью, пальцем большим указательный пригнул: «Уж нету одного», — с удовлетворением деловито произнес. И следом уже, заботы не скрывая, добавил: «Больше осталось». — Страшнее враг не тот, что впереди, а тот, что за спиной, — внушал Ма Линь помощникам своим, пред тем как выступить в поход. И словно в подтверждение слов своих глазом косил (Ма от рождения был крив на левый глаз), и казалось, что он высматривает кого-то сзади. И войско так повел свое Ма Линь, с оглядкой, чтобы с тылу не ударили маньчжуры. Едва лишь от Телина отойдя, Ма войска часть оставил для прикрытия, а с остальным, не торопясь, отправился вперед. Спешить не надо, говорил Ма Линь, поскольку силы надо сохранить для схватки, и потому привалы делал он частенько. Прикрытие, которое Ма Линь оставил у Телина, Нурхаци снес мгновенно, вроде того как в половодье поток сметает заплот из хвороста и глины, и ринулся на основные силы. От неожиданности оторопев, Ма Линь толком не знал, что предпринять. Распоряжение отдавал одно, а следом говорил другое. Пришло в смятенпе войско, чем только помогло маньчжурам. «Нам не спасти наших людей», — кося сильнее глазом, скороговоркой произнес Ма Линь, слюну сглотнув от напряженья. «Копя подать?» — его спросили. В ответ он только головой кивнул. И поскакал медлительный Ма Линь так быстро, что в ушах свистело. С горсткой помощников своих спешил укрыться он за стенами Кайюани. Ехеские ополченцы, которым надлежало помогать Ма Линю, услышав о разгроме его войска, в свои пределы вернуться поспешили, чтоб избежать встречи с маньчжурами Нурхаци {3} . А между тем к ставке Нурхаци Лю Тин уж приближался. Числом китайцам уступая, маньчжуры норовили их сдержать при помощи завалов. Но дерево бессильно пред огнем: люди Лю Тина наловчились завалы поджигать на расстоянии. И оттого духом воспрянули китайцы. — Хватило б только пороха, чтоб выжечь логово дотла, — прикидывал Лю Тин, лицо кривя от дыма. — Начальник где? Начальник где? — послышались вдруг где-то голоса. — Пойди узнай, в чем дело там, — сказал Лю Тин своему порученцу. — А если что серьезное, веди самих тех, кто кричал. Взглянув на ратников троих, Ду Сун прислал которых (лишь мельком порученец объявил), Лю Тин листок бумаги развернул. И сразу бросилось в глаза, — писал Ду Сун все в спешке. Знаки легли размашисто, неровно. Немудрено: уведомлял Ду Сун, что он теснит Нурхаци и пускай спешит Лю Тин скорее на помощь, чтобы не дать сбежать злодею. Ничуть не усомнившись в том, что люди присланы Ду Суном (печать его письмо скрепляла), Лю Тин повел людей своих туда, где ждал уж их Нурхаци. Как обмануть Лю Тина, он придумал. Средь взятых в плен китайцев нашел таких, которые за щедрую награду согласие дали отнести письмо Лю Тину. А печать, которою письмо скрепили, нашли на поясе убитого Ду Суна. Едва войско Лю Тина приблизилось к подошве сопки Абдали, из зарослей послали тучу стрел маньчжуры. Их предводитель — четвертый бэйлэ Хунтайджи — довольно хмыкнул, увидя, как стрелы разят никаней. Предупреждал недаром он своих людей: «Стрелять начнете разом, когда покажутся они у края той ложбины». Исполпили все точно, как наказал он, и потому в какой-то миг телами мертвыми взбугрилось поле. Лю Тин, однако же, не растерялся. Сам выступил вперед, смятение среди своих людей остановил, и те приняли бой. Упорное сражение разыгралось, и вот в самый разгар его Лю Тину донесли: «Идет подмога к нам!» Потом и сам Лю уже явственно увидел, как войско с запада к нему китайское идет. Сомнений не было: одежда и знамена были китайскими. «Но что это? — Лю Тин вдруг закричал. — О, небо…» Прибывшие на помощь люди рубить, колоть взялись бойцов Лю Тина. То был бэйлэ Дайшань. Людей своих привел на помощь брату. И сообща они покончили с Лю Тином {4} . * * * Под грузным телом скрипнуло сидение. Иль это только показалось? Поерзал Кванхэ-гун, хотел проверить, скрипел ли трон иль только померещилось ему. «Почудилось, наверно», — и любовно он подлокотники погладил. Не мешкая он занял это место и делал все, чтобы подольше усидеть, хоть права не имел на то. Как в детстве говорила мать, сладкий кусок охота слопать всем, и потому спеши быть первым. А кто потянет тоже лапы, по ним сильнее бей, а по голове — еще надежней будет. К весне той, памятной, отец-ван слег. Обыкновению изменив, уже не выходил в дворцовый сад он полюбоваться цветением сливы. И тронный зал стал пустовать. В личных покоях ван уединился. «Почти что не встает, — шептал на ухо одному из сыновей его, Кванхэ, верный человек,_больше лежит». От этих слов как часто билось сердце и на ладонях выступал пот. «Видно, ван умрет вот-вот. И кто тогда сядет на трон? — Кто поспешит и ждать не станет? — Так говорил себе наложницей рожденный Кванхэ-гун. — А я-то уж не стану медлить. В отличие от тех двух вана сыновей, которые на трон права имеют, надеяться мне нужно только на себя». — Государь умирает, — эти слова, которые выкрикнул слуга, выйдя из покоев вана, разнеслись по всему дворцу и за его пределы. Кванхэ напрягся весь, как тигр перед прыжком, никак себя не выдавая. И, затаившись у себя, известий новых ждал. В помещении, примыкавшем к королевским покоям, собрались придворные. Томительное, напряженное ожидание читалось на многих лицах. Оно усилилось, когда из комнаты вана вышел евнух, держа в руке листок бумаги. «Когда я умру, — гласила записка, — пусть Кванхэ-гун будет добр к наследнику-отроку» {5} . Прочтя записку, сановники тут же послали её куну. С ней ознакомившись, ничем себя не выдал он, поклоном выразив почтение к воле вана. Второй записки, что послал умиравший отец, кун не читал сам, но содержание ему её пересказали слово в слово. «Семи сановникам государства. Я умираю. У меня лишь одно желание. Мальчик юн, и меня не будет здесь, чтобы увидеть, как он возмужает. Обращайтесь с ним ласково» {6} . Ван повернулся к стене и замер. Лекарь, что не покидал королевских покоев, склонился над недвижным телом и отошел, сокрушенно разводя руками. Пальцами крепкими держа печать, вчерашний сын наложницы и вана Кванхэ-гун, а нынешний правитель Чосон скрепил указ свой первый: «Чвасана Ю Енгуна в ссылку». С первым врагом внутри управившись, уведомил, как повелось, владыку Великой страны, что ван теперь в Корее — Кванхэ. — А почему не старший сын покойного, Имэ-гун, стал чаосяньским ваном? — насторожился минский двор. — Нужно доподлинно узнать, в чем дело тут {7} . — Что будем делать? — спросил ван своих наперспи-ков, когда посланец минского двора в Сеул ради дозпа-ния прибыл. — Ведь Имэ нет сейчас в столице. Он в заточении на острове Кёдон. — Сдается мне, — первым ответил Ли Ичхуп, — что хлопотно вести его сюда. Достаточно будет того, что голову его покажем посланцу минского двора. — Нет, нет, — затряс седою головой престарелый Ли Ханбок, — этого никак делать нельзя. — Ну ладно, — согласился Кванхэ-гун. — Пусть привезут Имэ в столицу. От отвращения лицо у минского посла перекосило все. Перед ним стоял мужлан какой-то. Весь грязный, волосы висят патлами. Вместо одежды— вонючие лохмотья. «Извольте лицезреть, как Вам было угодно, Имэ-гуна», — с почтением в голосе представил куна Кванхэ-гун. Минский посол оторопело поглядел на вана и замахал руками: «Довольно, видеть больше не хочу его» — и нос зажал, так смраден был мужик, которого за куна выдавали. Отправлен был Имэ обратно туда, где в ссылке прежде находился. И там остался навсегда. Ему по предписанию вана отравы с нищей дали. Наказ отца заботиться о сводном младшем брате Кванхэ-гун из памяти своей не выбросил. Юнца, которому лет было шесть иль семь, отправил в ссылку на остров Кан-хвадо, подальше от столицы. А матери его, вдовствующей королеве, сказал: «Мне батюшка велел заботиться о братце. Ему столичный воздух вреден, а там, на Кан-хвадо, так дышится легко!» Напрасно в стены колотил и звал на помощь мальчик-принц, когда невыносим стал запах гари. Печку под комнатой его поставили нарочно, чтоб удушить наследника престола. Так сделать надоумил любимчик вана Ли Ичхун {8} . На пальцы поглядев свои, Кванхэ-гун глубокомысленно изрек: «Никто сказать не может, что руки я испачкал кровью брата». Из тех, кто более всего опасен был, осталась королева-мать. С нею управиться сложнее было. В том отдавал себе отчет Кванхэ-гун. Она лишилась сына-малолетки, и мира от нее никак не жди. Враз не покончить с ней — опасно. Смутой великой дело может обернуться. А лучше будет, коль исподволь свести ее на нет. И для начала Кванхэ-гун приказал, чтобы вдовствующая королева оставила свои хоромы, а жила в его дворце. Не в ссылке, но и не на свободе. Что делала, что говорила— теперь известно вану все: здесь даже стены слышат. Известно также вану, что ненавидим он в стране. Трон силой и обманом захватил и площадь главную столицы чуть ли не в бойню превратил. Вельможа, что чэ-саном был при прежнем ване, был палачом распластан вдоль спины {9} . А сколько было срублено голов простым и знатным! — Вот если б вдовствующая королева взяла бразды правления в свои руки, — все чаще стали говорить то там, то тут, — тогда бы жить всем легче стало. Об этих разговорах-пересудах доносчики спешили рассказать и на словах, и на бумаге вану. А как тут не спешить, когда казна пустеет на глазах? Чем раньше рвение свое покажешь государю, тем награжден быстрее будешь ты. — Ну, коли так, — скрипел зубами Кванхэ-гун, — тогда мы скажем про нее такое… — Она колдунья! — провозгласили королевские глашатай. — Ходила на могилу матери вана и колдовала там, желая так наслать на вану порчу {10} . Напрасно надрывались глашатаи, никто не верил в это колдовство. — То ничего, — утешил усан Хан Хёсан. — Найдем для бабы этой мы не одно, а десять обвинений. В какие-то из них поверят все равно. Вот в десяти проступках тяжких обвинили вдовствующую королеву. Сводились к одному, однако, все они — всемерно норовила помешать тому, чтоб нынешний сидел на троне ван. И для того просила даже страну Вэ вмешаться: послать войска и свергнуть власть в Сеуле {11} . — Это — измена государству, — побагровев лицом, ван потрясал докладом, в котором Хан перечислял проступки. Придворные молчали, очи потупив. — За преступления свои, — возвысил голос ван, — вдовствующая королева заслужила смерть. Но я великодушен и дарю ей жизнь. Однако наказание она получит. Для назидания другим, — многозначительно добавил Кванхэ-гун. — Отныне вдовствующая королева, — гласил указ вана, — ничего не будет получать из казны. Отменяются визиты почтения, ее брачное свидетельство подлежит сожжению, и все ее праздничные украшения изымаются. Отныне она не имеет права покидать личные покои, где будет находиться под стражей {12} . — Ну вот теперь, — уединившись в тронном зале, сам говорил себе ван, — считай, что ее нет. Она жива еще, а будто в склепе. Итак, врагов внутри страны, которые б могли мне чем-то угрожать, пожалуй, нет. И у государя Великой страны нет повода быть недовольным мною. Потрафил я ему, послав против злодея Ногаджока ратников своих. А полководцы, что их повели, доверие мое стараться будут оправдать, поскольку двое их. И каждый хочет усерднее другого показаться. По подлокотникам захваченного трона опять провел руками Кванхэ-гун. «Опять же вот, и тут их двое, — он продолжал беззвучно говорить с собой. — В соседстве ближнем у меня сейчас их двое: Великая страна и владение Ногаджока. То, первое, подальше будет, а второе, считай, под боком. И тут приходится держать ухо востро, особенно, как свара между ними разгорится. Решу-ка я вот как: наше войско выступит на подмогу Великой стране и там на месте разберется: кто будет верх брать — того держаться. Об этом всем уже я Кану наказал {13} . * * * Растеряв из-за расстояния и толщины дворцовых стен первоначальную силу своего звучания, Большой колокол приглушенным вздохом, словно сожалея, что день кончился, напомнил о наступлении ночи. Отзвуки его еще, казалось, не покинули тронного помещения, как на пороге неслышно появилось двое евнухов. — А, — поднялся с места Кванхэ-гун, — пора идти в молельню. Он шел набычась, тяжело сопя. За ним неслышно следовали слуги. Их приход прервал было рассуждений нить, но вот она опять соединилась: «Как там дела у Кана с Кимом? Не пожалею свеч, молить я буду Небо, чтоб помогло оно мне выбраться из этой передряги с Ногаджоком». В приземистом, без окон помещении, чадя, оплывали свечи. Их неяркий огонь от нехватки воздуха трепетно вздрагивал, отбрасывая слабые блики на стены. Моление затянулось. Осторожно ступая, евнухи убирали огарки и ставили новые свечи. Излив в мольбах Небу свои страхи и опасения, Кванхэ-гун почувствовал облегчение и умиротворенно прошествовал в опочивальню. * * * Несколько дней яростно бился о сопку ветер. Его словно приводил в неистовство тяжелый шелковый стяг, — водруженный на ее вершине. Толстое древко знамени под ударами ветра гудело, но не сгибалось, а полотнище то разлеталось, то спадало. Затихал в бессильной ярости ветер, отступаясь на время от стяга, чтобы с новой силой приняться за него. — Вон оно, чаосяньское войско, — срывающимся от радости голосом закричал юцзи Цяо Ицзи, показывая на знамя, и поспешил со своими людьми к спасительной сопке {14} . За остатками отряда Цяо неотступно шли маньчжуры бэйлэ Амина и Хурханя. Им не терпелось добить уцелевших после недавней схватки. Переведя дыхание, юцзи стал сбивчиво рассказывать, как весь отряд его был разгромлен, что, видно, неоткуда ему и Кану ждать подмоги. «Наши пешие ратники и наши воины, — поведал Цяо, — считай, все полегли в урочище Фуча {15} . Того бы не было, наверное, — вздохнул Юцзи, — если б не ливень. Он вымочил весь порох и оружие огненного боя, которого у дацзы не было. Стрелам же дацзы дождь не помеха» {16} . Досады не скрывая, Кан кривил рот: «Считай, навел на нас людей Нурхаци этот юцзи». Но вслух сказал тому: «Конечно, будем держаться вместе. Тут, — жест широкий сделал, — места хватит всем. Так что располагайтесь». Едва юцзи ушел к своим, Кан горестно вздохнул: «Ён-ван прогневался. Знать, не доволен он, что мы на рать пришли сюда. Причин тем более не вижу, — сказал следом себе, — идти наперекор наказу государя». «Не двигаться, стоять на месте», — распоряжение отдал товансу своему войску. А исиум, что распластался на боевом знамени, ощерив пасть и вытянув длинный раздвоенный язык, как будто недовольный тем, что сказал Кан, весь трепетал и бился в ярости, бессильный не то, что защитить, но и сойти на землю с ткани. И словно в знак согласия с ним, задорно развевался конский хвост у древка, а на оконечности его — павлиньи перья. «Можно подумать, — горько усмехнулся Кан, — что победили мы, а не Ногаджок». И к стягу подойдя, негромко бросил порученцу: «Убрать его». — А как же быть с чяндэ? — спросил у старшего его помощник бесстрастным голосом с видом таким, как будто спрашивал: «А отпадет сегодня ночью тот желтый лист на дубе одряхлевшем, что рядом с чяндэ?» Кан промолчал. Не глядя на Кима, вяло махнул рукой, но не сказал: «Да будь, что будет». — «А ведь чяндэ, — подумал следом, — на время делается. В походе только. А он окончен, видно». — Горчичный стебель, — Ким пробурчал себе под нос, но так, что слышал Кан. Раздумывать не стал, однако, тот, подразумевал кого или что помощник: его ли, Кана, или уже ненужное строение. Уединившись у себя в шатре походном, Кан склонился над листом бумаги. Потом велел позвать толмача Пак Сон Ге. «Вот тебе письмо. Свезешь к людям Ногаджока, — сказал негромко. — И дождись ответа». Выйдя из шатра, Кан глядел, как, осторожно ступая, конь Пака спускался вниз, В посвисте ветра за спиной, казалось Киму, расслышал он злорадство. Уж не растрачивая более себя на схватки со стягом, ветер настойчиво дул Паку в спину, в хвост лошади его, как будто подгоняя. Под настороженными взглядами четырех бэйлэ Пак Сон Ге чувствовал себя неловко. Делая над собой усилия и часто облизывая пересохшие губы, он пересказывал точь-в-точь все, что было написано в письме Кана. «Мы пришли сюда не по желанию — говорил Пак, стараясь, чтоб голос звучал как можно убедительней. — Ранее вакэ совершили вторжение в нашу страну. Захватили наши города, грабили нашу землю. Когда мы бедствия великие терпели, «Отец Чосон», то бишь владыка Минской державы, помог нам войском своим, и вэном были изгнаны. А ныне ради лишь того, чтобы отблагодарить правителя Высокой страны, пришли сюда мы» {17} . Увидя, что последние слова вызвали недобрую ухмылку у одного из бэйлэ и смешок у другого, Пак в какой-то момент сбился и, уже горячась, продолжил: «Если вы успокоите нас, то мы тут же перейдем на вашу сторону». Судорожно сглотнув слюну, Пак кончил так: «Там, в ставке главноначальствующего Кана, только наши, корейские войска. Из минских ратников у нас укрылись лишь один юцзи да сопровождающие. Мы их вам выдадим, конечно» {18} . — Ладно, — ответил старшин из всех, бэйлэ Дайшань, — ты подожди пока. Дадим ответ тебе мы вскоре. Однако время не ждало. В том бэйлэ отдавали все себе отчет. Пересылать отцу письмо да ждать потом еще ответа — дело грозило затянуться, и надолго. А войско чоухяньское-то было цело, и всякое могло случиться. Посовещавшись меж собой, бэйлэ сказали Паку так: «Коль вы намерены нам покориться, то пусть сперва к нам явится ваш главный военачальник. В противном случае — мы будем воевать». Послание ответное прочтя, Кан порешил из-за себя поторговаться. Сам не поехал он к маньчжурам, а послал к ним человека так сказать: «Если мне сегодня ж, перед закатом, выехать, то опасаюсь, как бы войско мое не всполошилось и не разбежалось. Поэтому пусть первым приедет к вам сдаваться мой помощник». — Согласны, — так бэйлэ Кану отвечали. Лоснящийся от жира рот бэйлэ Дайшань утер ладонью левой руки, а правой хлопнул по плечу сидевшего С ним рядом Кана. Поежился слегка военачальник. «Ты верно поступил, — повернув к Кану раскрасневшееся от вина лицо, прохрипел Дайшань. — Ведь за пять дней каких-то мы обратили в грязь такую рать огромную никаней. Где уж твоему-то войску было перед нами устоять? Да ладно. Пей сейчас и ешь. Мы угощаем, а наш отец тебя еще получше встретит». Поутру Кана и прочих корейских военачальников повезли в ставку Нурхаци. Отъехав немного, Кан придержал коня и оглянулся. На вершине скалистой сопки Гулаку уже не развевался его стяг. Задержав взгляд на вершине, Кан скользнул взором по подножию сопки и тронул коня. Скала живо напомнила ему превратности собственной судьбы: то сидел в чяндэ на вершине горы как предводитель войска, теперь же трапезовал у ее подножия с теми, против кого пришел воевать. «О, Небо, — подумал про себя Кан и вздохнул негромко. — Все мы выполняем свой долг. Только по-разному его мы исполняем. Юцзи Цяню долг велел повеситься. Мне — в дружбе клясться дикарям». Спешившись, Кан шел за маньчжурскими воинами. Привычный приказывать другим, он шел сейчас покорно, куда ему велели. «А кто велит идти-то? Кто? — Всего-то-навсего дикарь, хотя и имя есть, чтоб как-то отличать среди ему подобных. А вот и он. Сидит на троне вроде. И издали уже желтеет, словно персик зрелый. Одежды золотые напялил на себя, а когда рожу мыл в последний раз, и сам забыл, наверное. Он не один встречать собрался нас. Вокруг него по сторонам толпятся молодицы. В ушах серьги с каменьями блестят {19} . А баб-то он зачем собрал тут?» — Остановись, — взял Кана за рукав какой-то вдруг маньчжур дородный, — не приближайся больше и поклонись нашему государю. Кан встал, но не сдержался: «В своей стране я занимал достаточно высокое положение и благодаря ему могу стоять гораздо ближе». Кана провели вперед, и он небрежно преклонил колени один раз и встал. Лицо Нурхаци исказила недовольная гримаса, заерзал он на месте. Что-то сказал негромко. Дородный маньчжур побежал к Нурхаци и подобострастно склонился перед ним. Выслушав указания, подскочил к Кану и, зло вращая глазами, стал трясти за плечо: «Кланяйся, кланяйся с почтением!» У стоявшего сзади Кана Кима кровь отлила от лица: «Какое унижение для полководцев вана!», но лишь настал его черед, безропотно пал ниц пред Нурхаци {20} . * * * Ян Хао, цзинлюэ, по комнате прошелся. Встал у окошка, постоял. «Я, вроде, сделал все, что мне посильно было. А, собственно, что можем мы? Ведь все в руках всевышних сил, нам, людям, не подвластных вовсе. Теперь пойдет все так, как вольно Гуаньди. Пред тем, как выступить войскам, поставили ему мы свечи, подношения». Послышался какой-то шорох, и цзинлюэ, оставив размышления, оглянулся. Подняв трубою хвост и спину выгнув, кот белоснежный когтями взялся пол скрести. «Видно, собрался на охоту, — подумал цзинлюэ, — а может быть, уже поживился и когти очищает». Присев, Ян Хао хлопнул ладонью по ноге, и кот привычно вскочил к хозяину на колени. Довольно замурлыкал, когда на спину легла хозяйская рука, своею желтизною оттеняя молочно-белый шкурки ворс. В доме родительском слыхал от слуг отца Ян Хао, когда еще мальчишкой был, что живность цветом белая, — собаки, куры, кошки — пугают духов злых. И у отца действительно была собака белая и белый был петух. Да и потом уже, как убеждался не раз Ян Хао, в домах других водилась тоже живность белая. И у себя, когда стал домом жить своим, держал Ян Хао белого кота иль кошку. А этого привез сюда, на Ляодун, из самого Пекина. И прежде, чем в дом своего предшественника войти, пустил кота. Хозяин прежний, что тут жил, в немилость впал и был отозван. «Удачливей ли буду я?» — подумалось тогда Ян Хао, когда к воротам дома подошел он, где надлежало жить ему как цзинлюэ. При виде же того, как кот уверенно, грудь выпятив, пошел вперед, Ян Хао, с облегчением вздохнув, последовал за ним. Мысль неспокойная, всей тяжестью давившая на мозг, как будто испарилась. Совсем уж уверовал, что повезет на новом месте, когда однажды поутру увидел, как ласточка вила гнездо под крышей. — А вот теперь доверено такое дело… По важности какое с ним еще сравниться может? А вдруг мне суждено вторым стать Юэ Фэем? Ну, это занесло меня уж слишком, видно. А все же нашим войскам, а значит, тоже мне должна сопутствовать удача. Ведь 240 тысяч наших воинов идет на логово Нурхаци. Где устоять ему пред. силою такою? Нет, видно, все-таки не зря ко мне вчера во сне явился Лу, бог чиновничьей карьеры, и показал свою дощечку, с которой предстает пред Сыном Неба. Раздался в двери стук. Почтительный и в то же время торопливый. Ян Хао сам открыл их. Из рук секретаря бумаги выхватив, стоя, прочел. Потом уж сел, кот снова прыгнул на колени. «Все хорошо пока, — сказал, глядя в зеленовато-желтые глаза. — Ду Сун с Лю Тином сообщают, что быстро продвигаются вперед, врага пока не видя вовсе». Известия такие получив, Ян Хао оставаться в помещении не мог. Ему как будто места не хватало. Вышел во двор и мерять стал его шагами. Всем существом своим он чувствовал: событие большое близко к завершению. А между тем какое-то тревожное томление давало знать себя. Что-то мешало полностью поверить, что вот еще немного — и весть победная придет. И чтобы веру укрепить свою, Ян Хао поспешил в кумирню Гуаньди. Пройдя мимо «Отрока, державшего в поводу коня», что неподвижно замер у входа в кумирню, цзинлюэ взгляд задержал на конской сбруе: «А у победителя, что въедет в Пекин, тоже роскошно будет убран конь». Под победителем цзинлюэ имел в виду себя, но эту мечту таил глубоко и потому о победителе сейчас подумал как о безликом, безымянном существе. Посещение кумирни — не просто праздная прогулка. Тут встречные — не люди, но божества и свита их. Они не только внимания, а и почтения достойны. Вот Чжоу Цан, оруженосец верный Гуаньди. Своею преданностью господину своему Чжоу Цан прославился. «Он словно Чжоу Цан», — так говорят, когда хотят в пример поставить кого-нибудь из верных слуг. Старый знакомый Чжоу Цан, как показалось цзинлюэ, каким-то был сегодня необычным. В его глазах с огромными белками тревога, вроде, затаилась. Он словно чем-то в этот раз напуган, хоть с уст немых ни слова не слетит. Взор отведя от глаз недвижных Чжоу Цана, Ян Хао шаг прибавил, но чувствовал спиной тяжелый взгляд безжизненных зрачков. Весь преисполнясь благодарности за то, что хорошо поход начался, Ян Хао, не жалея свеч, возжигал их на алтаре пред Гуаньди. Колени преклони, Ян Хао молча молился и просил безгласно бога не оставлять его своим расположением. Недвижным оставался Гуаньди, держа в руках окаменевших дощечку из нефрита и век не поднимая. Но поглядев ему в лицо, с колен поднявшись, цзинлюэ был неприятно поражен: лицо у бога обычно золотого цвета багровым показалось, а лоб весь потемнел. Такой был вид у Гуаньди, что словно он разгневан чем-то. И от него попятился цзинлюэ. Как будто подняло все внутренности кверху, и оттого кровь в голову пришла. Сдавило горло, и чтобы воздуха хватить, пальцами рвал Ян Хао ворот. Но ткань не поддавалась, и цзинлюэ мерещилось, что это шелковый шнурок ему сжимает горло неотступно. Полный разгром… Доверили ему такое войско! И нет больше его… Словно примчавшийся тайфун всех разметал, устлав телами землю. Вот, вроде отпустило, дышать вдруг стало легче, Ян Хао откинулся назад. Да нет, еще потеряно не всё, он встрепенулся, впомнив, что еще осталось войско Ли Жубая. Оно ведь и не видело врага. И пусть его теперь и не увидит. Ян Хао расслаблено опустил веки. А что оно одно-то сделать может? Ведь, это все равно, что пальцем затыкать проран в плотине… Когда на зов явился порученец, Ян Хао приказал ему отправить срочно распоряжение Ли Жубаю, чтоб с войском он обратно уходил. Едва за порученцем дверь закрылась, как с писком жалобным вполз когда-то белоснежный кот. Бурый от грязи, волоча заднюю лапу, он вытягивал шею, поднимал кверху морду, где светился лишь один глаз. Глазница другого краснела живой плотью. Ткнувшись мордой в хозяйские ступни, кот нудно и надрывно замяукал. Видно, жаловался. «Лазить не надо, куда не следует, — вместо утешения буркнул Ян Хао. И, глядя на кота, горестно вздохнул: А участь у меня твоей не лучше!.. Ты-то хоть сам полез и получил сполна за это, а я ведь не домогался вовсе того, чтобы главнее всех полководцев быть. И вот теперь какой с них спрос? А мне держать ответ придется»! * * * Гяйфан… Груды камней и трупы. То и другое— дело человечьих рук. На месте хижин из дерна и бревен Нурхаци распорядился было возвести дома из камня. Его здесь не было в достатке, и потому Нурхаци приказал камень возить с окрестных гор. Чтоб дело не стояло, одни грузили камень на телеги, в которые впрягли волов, другие стены тут же возводили. Однако немного выложить успели: нагрянул с войском своим Ду Сун. И вот остались от него теперь тела вразброс: земля маньчжурская принять их не спешила. Давала насытиться зверью и птицам. Тем более что от гостей незваных они немало претерпели. Нурхаци медленно объехал городище. Под ним бывалый конь храпел надсадно, шел неохотно и, шею круто изогнув, косил глазами вбок. «Ну, ну, спокойно, — к луке седла пригнувшись, Нурхаци ладонью потрепал коня, — такое видел ты уже». А самому себе сказал: «Да нет, такого не было еще, чтоб столько уложили наповал. Да и кого? — Никаней». Вот здесь, в Гяйфани они в первый раз споткнулись, а дальше уж пошло. И потому в Гяйфани мы доложим Небу о победе, и жертвы в благодарность принесем». На землю, обильно политую кровью своих и врагов, пролилась кровь восьми быков {21} . И эти стяги, Небо, от нас прими. И жадно схватил огонь тяжелый шелк. Ткань корчилась от жара, и будто не стерпев его, дракон на ней зашевелился. От стягов горделивых, с которыми в Маньчжурию пришли никани, лишь кучка пепла зыбкого осталась, невзрачная, она недолго продержалась: порывом ветра вмиг ее смахнуло. * * * Что весть дурная, что болезнь — от них как не таись, а знать дадут себя. И разговора тяжкого — как, где, когда и почему — не избежать. Границы у империи большие. Случалось разное. Не обо всем, однако, в Пекин докладывали с мест. Случалось, находили дозорного, которому стрела мешала встать с земли или хоть крикнуть. Бывало, что налетчики пытались сторожевую вышку подпалить. О мелочах таких кто разве станет сообщать в столицу? Служивый, он мог просто умереть или погибнуть в пьяной драке. А вышку молния могла спалить. Дела обычные. Но тут… Сорок пять тысяч рядовых погибло и 310 военачальников всех степеней {22} . Вот обернулось чем решение сжечь дотла логово Нурхаци. Цифры, оглашенные здесь, на этом совещании высших чинов империи, не исчезли, когда умолк голос, назвавший их, а как огромные глыбы нависли над головами присутствовавших, отчего они втянули шеи в плечи, не смея взглянуть друг на друга. Соучастники, вольные или невольные, они избегали прочесть в глазах друг друга взаимный укор или вопрос: «А что же ты молчал, когда все это дело затевалось? Чего ж ты не сказал, что из Ян Хао полководец такой же, как из пальца гвоздь?» Напряженное, тягостное молчание нарушил дэсюэши Хуан Даочжоу. Его голос заметно дрожал, когда он заговорил: — Цзяньчжоу — местность небольшая. Земля ее была не в состоянии прокормить всех дикарей. Существование их должно было зависеть от припасов, полученных в Фушуни и Цинхэ. То, что маньчжуры даже не пытались удержать те города, что к ним попали в руки, показывает, что их устремления не идут далее собственных границ. И разве не достаточно нам было, границу частоколом укрепив, снарядить летучие отряды, чтобы мешать им сеять, жать, и тем заставить их послушными быть нашей воле. Но вместо этого всего мы лучших наших ратников послали в дикую страну и погубили там, в руках врага оставив харч, снаряжение и доспехи… {23} Тут горло у дасюэши перехватило, и он, не кончив, сел. Вопрос, который не успел задать Хуан, понятен был без слов: «Кто виноват? С кого спросить нам за провал, последствия которого непредсказуемы?» Действительно, кого? Прежде всего Ян Хао. Да, это он — виновник главный поражения. И, не сговариваясь, с мест повскакав, сановники кричали и шипели: «Пускай Ян Хао отвечает!». ГЛАВА ВТОРАЯ Ученый муж Сюй Гуанци. кисть отложил и встал из-за стола. По комнате прошелся. Подойдя к окну, глаза зажмурил. Напрягся весь, стараясь из сонма разных расплывчатых мыслей, — которые мельтешили в голове, уловить одну, которую бы можно было четкими знаками положить на бумагу. Вот вроде что-то стало оседать в сознании, и поспешил к столу, но до листа бумаги донести не смог. Мысль расплылась, как облачко на небе. Вот только было пред глазами, ну, а попробуй опиши его — и нету точных слов. — Святая дева Мария, помоги! Твой раб ничтожный, Павел, просит: пошли спокойствие его мятущейся душе. Уже не в первый день тревожные сомнения одолевали обладателя ученой степени «цзиньши», состоявшего в высокой должности правщика Ханьлинюаня, Сюя Гуанци. А еще, казалось, совсем недавно он наконец обрел последнюю опору для души. Учения Фо, даосов, Кунцзы в переложении новом не дали ничего ей, кроме глубокого разочарования. А истины великой свет открылся лишь тогда, когда постиг заветы веры Есу {24} . Уверовал настолько в них, что сорока с лишним лет отроду прошел обряд крещения и имя Павел получил {25} . «Западное учение» (о таинствах его поведал почтенный Ли Мадоу) пришлось по душе не только новизною, несходством с тем, что прежде было верой. И не только потому. Отцы святые, наставники Сицзяо, гораздо лучше разбирались в движении небесных тел, явлений, в законах сочетанья Цифр, нежели лучшие умы Срединной. Изображение вселенной, что на бумагу положил великомудрый Ли, ошеломило Сюя, и он поверил вмиг словам иезуита: «Лишь тем Господь откроет тайны мироздания, кто верит в заповедь его». Смятение давно уже вселилось в душу Сюя от всего того, что видеть, слышать доводилось. Дела в стране пошли из рук вон плохо. Устоев твердых не было ни в чем. Куда ни глянь, все валится и рушится, как в доме, где настоящего хозяина не видно. Ведь государству, как семье, нужен такой глава, который б думал не о новых развлечениях, а о порядке, о том, как трудятся и как себя ведут все прочие, что под одним живут с ним небом. «Цзяюй» такое наставление дает, кто облечен властью государя: «Встаньте до света, оденьтесь в парадное платье, с наступлением утра отправляйтесь в залу заседаний и, занимаясь там делами, помышляйте о трудностях управления, не забывайте и того, что всякое уклонение от истинного пути может быть началом возмущения народа и погибели власти». И, видно, государю Невдомек, творится что за стенами его дворца. Таких стихов, вот как эти, что написал Ли Синь, он вовсе, видно, не читает. Хлеб дорожает год от году, и чтобы риса дань купить, где прорву денег взять такую? И потому простые люди травой, кореньями, листвою утробу набивают… Налоги собирать вельможи посылают свою челядь, а та свирепствует, как тигр на охоте. А С емьи те, в которых есть достаток, на должников своих бросаются, как волки и шакалы, все забирая подчистую. Прискорбно до чего, что людям ничего уже не осталось, кроме вздохов! {26} Вздохнув, Сюй Гуанци читать дальше не стал, стихи остались в стороне. Да, за последние годы в жизни страны движения к лучшему не наблюдалось вовсе. В болото со стоячею водою Срединная равнина превратилась. А ведь известно: когда дела плохи внутри страны, то следом жди нашествия извне. И так уже случилось — на северо-востоке Нурхаци с ордами своими начал войну, и нету сил у нас пока сдержать его. Предков его, людей державы Цзинь, пример, верно, покоя не дает ему. Того гляди, лавина варваров Пекин затопит, а Юэ Фэя нового что-то пока не видно. Когда в опасности страна — не до занятий. И начатый было трактат о земледелии никак не двигался. Сюй как обычно поутру брался писать его, но мысли с кисти не ложились на бумагу. И тут пришло решение: уехать нужно хоть на время. Из этих стен, от полок с книгами, от этих протокольных рож и нудных разговоров. Куда? — Ясно, в Ханчжоу. Там верный друг, единоверец. С ним можно откровенно говорить. Потом еще там захоронен Юэ Фэй. Могилу надо посетить его и его духу поклониться. У ворот величественного, однако довольно-таки старого дома Сюй вылез из паланкина. Послав слугу справиться, есть ли кто из хозяев, и доложить о своем прибытии, Сюй огляделся. Было довольно оживленно. По обеим сторонам улицы сновали люди. Многие из них, бросилось в глаза, несли в руках пиба, другие на ходу жевали чунцзы. «А, — усмехнулся Сюй, — ведь сегодня же пятое число пятой луны. Двойной праздник: празднуется память верного своему долгу Цюй Юаня и отмечают свой день тещи». Отмечая память Цюя, люди объедаются чунцзы, на разукрашенных «драконовых лодках» катаются по озеру Сиху и каналам. А тещи собирают дань от своих зятьев. Каждый зять в этот день должен подарить теще шесть или восемь цзинь пиба, сорок штук чунцзы, сорок утиных яиц и две желтые рыбы. И попробуй какой зять забыть о своем долге! Теща не отстанет и будет настойчиво требовать полагающегося ей подношения. Недаром, говорят, иные зятья справляются у даосов, торгующих разными снадобьями, пет ли у них средств, изгоняющих тещ. А вот и сам хозяин, достопочтенный Ли Цзицзао, спешит навстречу. Радостно обнимает, ведет в дом. У косяка двери прибито подобие меча из листьев аира и прикреплен пучок «травы долгой жизни». Чуть задержавшись, Сюй дотронулся рукой до листьев и травы. Вид этого меча, как верят люди, приводит в ужас не только насекомых, гадов, но даже демонов. «От дьявола спасает крестное знаменье, — словно оправдываясь, Ли обронил. — Но, — пожал плечами, — заведено давным-давно у нас каждый год, в 5-й день 5-й луны, на двери вешать эти листья и траву». Остатки дня до самой ночи Сюй провел в беседах с другом, смакуя доброе вино из Шаосина. Хозяин спал еще. Будить его не став, велев сказать ему, когда проснется, что будет после полудня, Сюй отправился на озеро Сиху. Во всем Срединном государстве вряд ли сыскать прекрасней город, чем Ханчжоу. Кто станет оспаривать такое мнение. Но без Сиху Ханчжоу нет. Так говорил себе не раз Сюй Гуанци. Сиху словно кусок нефрита, а остальное все — его оправа. Сейчас, правда, вода желта от ила. Дожди шли долго. Взмучена вода. И сколько не гляди, в ней живности не видно. А есть она: змеи, рыба, черепахи. Что это так, Сюй знал не по рассказам. С месяц назад, восьмого дня луны четвертой, благочестивые последователи ученья Фо на бергу Сиху свершали «обряд освобождения жизни». Заранее пойманных самими или купленных змей, лягушек, птиц приносят сюда и выпускают на волю. Верят, что это доброе дело будет поставлено им в заслугу при очередном перерождении и сделает существование их сносным в нынешнем обличье. И если б это только помогало, тогда б, наверное, все стали истыми последователями учения Фо. Конечно, живность есть в Сиху. Но вот живет ли там Золотая Корова? Ли Таоюань книжку составил из рассказов древних жителей Ханчжоу. Те говорят о Золотой Корове. Она изменчива в своем обличье. Вид может менять от любого животного до человека. А появляется всегда возле ворот «Текучего золота». Встречался ль кто с ней в наши дни, трудно сказать наверняка. Иной, лившись пьян, болтает, что видел ее и даже чуть ли не держал ее за хвост. Большая, тяжелая лодка бороздила мутно-желтую воду. Сюй жадно, словно попал сюда впервые, вглядывался в открывавшиеся взору виды. Вот замер на поверхности воды островок «Три башенки в лунном отражении». А знаменит он храмом Кун-цзы. Завидя очертания его, Сюй непроизвольно потрогал ткань одеяния своего. Сюда, в храм Кун-цзы, высшие сановники провинции приезжают для преклонения весной и осенью, в дни перемены зимнего парадного платья на летнее и наоборот. «Лето сейчас, — отметил Сюй, — менять одежду время не пришло еще. А так мне нечего, пожалуй, делать там. Нужно спешить вон к тому острову, где высится храм «Чжунлемяо» в честь Юэ Фэя «Верного» и где его могила тоже». — Позор и слава ходят рядом. Верней, стоят, — поправился Сюй Гуанци, направившись к могиле Юэ Фэя. К ней на пути стояли изваяния тех, кто был повинен в гибели героя. Тут все они — первый сановник Цин Гуй с женой своей Ванши. Это она подбила мужа, чтоб он оклеветал Юэ Фэя и тем обрек его на смерть безвинно. А в стороне от этой пары — полководец Чжапчжун, который бросил Юэ Фэя, когда тот в помощи нуждался, и двоедушный Мо Цзисюань. Цин Гуй повержен на колени, со связанными сзади руками. Спину согнув, не в силах разогнуться, а рядом с ним жена разнагишенная, как он, по пояс. «Терпи-терпи, злодей», — приговаривал пожилой чиновник невысокого ранга, бросая комки грязи в Цин Гуя. «Гляди-ка, как я с твоей женою забавляюсь, — злорадно щерил рот молодой парень, хватая Ванши за чугунные груди. Не нравится? А вот тебе еще», — и смачно, как верблюд, плевал в Цин Гуя. Тот все безропотно сносил: грязи комки, удары палки, брань, бесчестие жены. Губы поджав, Сюй Гуанци прошествовал милю. Ему, обладателю высшей ученой степени, члену Ханьлиньюань, христианину, не пристало столь низменным образом, как делают эти, выражать презрение к предателям. Чтить память героя, защитника страны, разве не значит проклинать повинных в его гибели? Содержание надписей на каменных плитах перед могилой Юэ Фэя было известно Сюю хорошо. Однако не удержался он, чтоб, шапку сняв, с благоговением глубоким их вновь не перечесть. В безмолвии потом стоял он, голову склонив, у могилы, над которой полушарием высилось надгробие. «Увы, — сокрушался Сюй, идя обратно, — не воин я, как Юэ Фэй. И если не мечом, так кистью стану я сражаться!» * * * Обоих корейских военачальников поместили вместе. Им отвели обычный дом, сложенный из бревен и обмазанный землей. Внутри было сумрачно: небольшие оконца, заклеенные промасленной бумагой, пропускали мало света. «Вроде загона для скота», — не удержался Ким, оглядевшись вокруг. Кан промолчал. Конечно, по его рангу, приличествовало бы более достойное помещение. Но в нынешнем положении особенно привередничать не приходится. Жив остался, и это главное. Ким прошелся взад-вперед. Ступал он тяжело, словно желая удостовериться, сколь крепок глинобитный пол. Кан сел, полузакрыв глаза, он наблюдал за Кимом, размышляя: «Всегда готов помочь мне оступиться. Не может мне простить никак, что я был, а не он, назначен товансу». — А дальше что? — кривя зло губы, спросил Ким. — Что дальше с нами будет? — Мы побеждены и в том признались. И кто взял верх, тот и решает, что делать с тем, кто у его ног лежит. Последние слова напомнили Киму унизительную сцену челобитья. И, не зная, куда деться от захлестнувшей его ярости, он быстро заходил из угла в угол. — Позор мы свой должны смыть непременно, — остановившись перед Каном, воскликнул Ким. — Мы дикарю поклоны били. Что может быть позорнее, чем это унижение? — Сейчас, — негромко отозвался Кан, — не время думать нам, как Ногаджоку отомстить. Все сделать нужно Для того, чтобы домой вернуться и отвести угрозу от нашей страны. Он, Ногаджок, ведь вправе отомстить нам Всем, раз мы пришли воевать. С ним лучше в дружбе быть и понапрасну не дразнить. Молчал Ким, недобро прищурив глаза, возле скул под морщинистой кожей затвердели желваки. Чувствовал Кан, что его помощник не согласен с ним, но словами этого не выражает. Для них обоих словно не хватало воздуха в этом просторном строении. Днем они избегали оставаться вместе, и сводила их под одним кровом только ночь. В сумерки неяркий огонь светильника разжижал густоту мрака, но был бессилен разогнать плотную пелену отчуждения, разделявшую двух земляков, оказавшихся на чужбине, в плену. Однажды поутру за Каном пришли и повели его к Нурхаци. Какое дело — не сказали, и, пребывая в неведении, Кан в волнение пришел. Узнать хотелось поскорей и в то же время не хотелось, а вдруг это конец? Стал вспоминать, что ночью лаяли собаки. И оттого не раз он просыпался. А сколько времени было, когда услышал лай? Сказать с определенностью не мог. Если не наступила полночь, то, значит, непременно умрет сановник. Но кто? Ведь двое в доме нас… Но нет, наверное, уж ночь была на исходе, и дело шло к утру. Как лай услышал и проснулся, так больше уж, считай, не спал, а так, больше дремал. «А это ведь не так уж плохо, — приободрился Кан, — хоть возвращение и нелегкое случиться может, но все же возвращение». — Позвал тебя я вот зачем, — окинув внимательным взглядом Кана с ног до головы, сказал Нурхаци. Наверное, уже пора известить правителя твоей страны, что ты и твои люди живы-здоровы. Живете у меня. А то твой государь и домочадцы тоже толком не знают, — ухмыльнулся, это говоря, — где вы и что. И потому, — тут вновь лицом посуровел, — двоих-троих своих людей, кто звания, понятно, небольшого, можешь отправить к себе на родину, чтоб рассказали… * * * — Ну что, готовы? — Да, господин, — дружно ответили трое слуг. Двое из них его, Кана, а третий Кима. Как старший, Кан двоих отправил от себя, а одного сказал, чтоб Ким послал. Кан вовсе не хотел давать помощнику лишний повод говорить потом, что с ним, Кимом, он не считался. — Постойте-ка, — остановил Кан слуг, которые уже было поехали. — Мне надобно еще кое-что сказать. Спешившись, все трое подошли к товансу. «Ты пока постои», — коротко бросил Кан человеку Кима и, отведя в сторону своих слуг, что-то шепотом им проговорил. — Давай-ка мы проверим, — подойдя к слуге Кима, объявили посланцы Кана, — что взял с собой в дорогу. — Письмо вот, видно, господин, — старший по возрасту из слуг подал Кану вчетверо сложенный прямоугольник бумаги. — В сапог засунул. Где-то внутри захолодело и стало тяжко на душе. Страх переполнил все нутро и потом липким выступил на лбу. «А если бы бумага эта попала к Ногаджоку? Прежде чем отпустить наших людей, он наверняка проверил бы, что при себе они несут. И на тебе — подробнейший отчет о том, какое войско Ногаджока, вооружено как и снаряжение какое… По мнению Кима, это доклад на имя вана, и, сделав так, он выполнил свой долг. Но для Ногаджока — это донос лазутчика из вражеского стана. Свидетельство того, что мы — и Ким, и я — покорность изъявили, лицемеря. В душе же зло замыслили. Что делать? Письмо порвать, обрывки сжечь? И будто не было его в помине. И так спасти себя и Кима… А стоит ли того он? Он думал разве обо мне, когда вынюхивал, разузнавал, писал это письмо? Тайком все делал от меня. Хотел в усердии своем уверить вана: вот я каков, хотя в плену, но не смирился и про врага все вызнаю, не то, что этот Кан. Нет, тут даже дело не во мне. Кто знает, доведется ли опять увидеть Сеул? Откуда знать, что Ногаджоку в голову завтра взбредет? Ясно одно — усугублять вражду не надо с ним. Так наказал мне государь. Не думаю, что Ногаджок поверил нам, что искренни мы были, когда в покорности своей клялись. Ведь знает он: не разгроми его маньчжуры войско Минов, его бы самого, попался если бы живым, заставили лизать бы сапоги китайского начальства, прежде чем голову ему снести и водрузить ее на шест. Нет, сейчас для нас всего важнее доверие Ногаджока. Своею кровью его укрепит Ким». Кан норовил идти быстрее, чтобы скорее избавиться от неизвестности, сомнений тяжких. Но эта тяжесть в ноги отдавала, задерживала шаг. — Мне нужно срочно видеть государя, — с трудом он выдавил, — у него словно перехватило горло. — По делу крайне важному. — Сейчас доложу, — отозвался старший из охранников, стоявших у входа в покои Нурхаци. — Ну говори, зачем пришел, — сказал Нурхаци и в сторону отложил бумагу, которую читал он до того. Под настороженным, угрюмым взглядом Кан тяжело задышал, лихорадочно думая, с чего лучше начать. Те слова, которые он было загодя приготовил, вылетели из головы при звуках резкого, требовательного голоса. «Вот», — только и нашелся, что сказать, Кан, протянув бумагу {27} . Движением быстрым пальцев Нурхаци осторожно подхватил письмо и, положа его перед собою на низкий столик, разгладил лист рукою, прихлопнув сверху, коротко сказал; «Ступай пока». Кан попятился спиной к выходу. И уже выйдя из помещения, все чувствовал на себе испытующе-настороженный взгляд Нурхаци. Таким же он показался Кану, когда день спустя он уселся напротив Нурхаци, явившись по его вызову. — Ну, как с ним быть? — скрестил руки перед собой Нурхаци. — С кем? — словно не понимая, о ком идет речь, осторожно спросил Кан. — Ас этим, чье письмо принес ты днями? — Пока он жив, будет зло накликивать на Вас. А потому, сдается мне, нет выхода иного, как убить его. — Добро, — слегка вздохнув, Нурхаци протянул {28} . * * * Раскрыв глаза, проснувшись утром, Кан снова их закрыл. Он дома побывал во сне и чувствовал себя там так приятно. А пробудившись и взглянув лишь мельком на вымазанную глиной стену, почувствовал, как будто камень лег на грудь. В плену по-прежнему он у дикарей. Одно лишь утешение, что жив. Но жизнь такая тоже в тягость. Но сколь ни тяжело житье в плену, хотя обид от Ногаджока не видел он, в стрельбе из лука на нем пока никто не упражнялся, а оборвать существование свое рука никак не поднималась. «Я, — так уверял себя, — нужен домочадцам, которые не пожалеют ничего, узнав, что я в плену, чтоб выкупить меня. «Зачем мне убивать тебя? — как-то сказал мне Ногаджок. — Тебя послал твой государь, и с ним я посчитался, войска лишив его. Из воинов тех, которых он отрядил на помощь Минам, обратно многие уж не вернутся. Мертвы они. Что с них возьмешь? Польза лишь здешнему зверью да воронью. Плотью их кормятся. Сыты, без лишних хлопот. Да если бы даже живы остались, попав к нам в плен, какая мне от них пожива? Корми да сторожи. А ты — иное дело. Военачальник и богат. Так вот и поделись со мной имуществом своим, которое осталось дома, тогда и отпущу тебя обратно. А сколько и чего с тебя возьму за выкуп, I скажу я позже. Когда обдумаю все на досуге». После того, как так сказал Нурхаци, зарубку не одну ещё на палке сделал Кан, считая дни, что он провел в плену. Встав с лежанки, Кан взял эту палку и нанес надрез. А сколько будет их еще? «Боюсь, не хватит палки, — Кан вздохнул, — новую придется брать». От шума распахнувшейся двери у Кана внутри словно что-то опустилось. Так бывало в предчувствии важной вести или значительного события. Кан выжидательно уставился на вошедшего медзигу. Так просто тот в такую рань бы не пришел. Медзига, крякнув, самым обыденным голосом объявил: «Государь завтра отправляет ваших людей с письмом к вану. Если будешь писать ему или своим, то заготовь письмо». И тут он вспомнил журавля, что у него когда-то во дворе томился. Стоял понуро он в углу двора, подбирая перебитое крыло. И вдруг заслышал крик он журавлиной стаи, что пролетала в выси, прыгать стал, взлететь не в силах. И чтоб услышали его, пытался крик подать, но тут людей завидел. И крик застрял где-то внутри, и хрип вместо него негромко прозвучал. А стая мимо пронеслась, собрата своего не видя и не слыша. Потоком слов готов был разразиться Кан, когда увидел в путь собравшихся людей. Для трех чиновников-маньчжур и толмача дорога впереди — в страну чужую и враждебную. Не просто в гости едут. И потому они насуплены, глядят настороженно на Чан Ынгёна. Он подчиненным был у Кана, а сейчас вот едет на побывку, едет домой, не спрашивая Кана позволения. Чану сказал немного ювансу: «Это для государя, а это моим домашним». Письма отдал дрожащими руками. Они сказали за него частично, как он взволнован, опечален, что не настал еще тот час, когда бы мог домой вернуться. Слова, которые сказать хотелось, застряли в горле. И тут он вспомнил журавля… * * * Докладчик, прочитав послание, умолк. Ван тяжело сопел, глядя куда-то вбок. «Что-то темнее вроде стало, — пробормотал себе под нос, мельком взглянув вокруг, и, расценив молчание докладчика как знак согласия, что было мочи завопил: Зажечь светильники! Все, какие есть тут!» Блики огня на стенах заиграли, запахло едко гарью. Ван, молча и кося глазами, морщил лоб, решить что-то пытаясь. Слова послания Нурхаци никак с ума не шли и будто там звучали неотступно. — У меня есть семь причин ненавидеть дом Мин. И невозможно оставить его в покое. Мы не враги теперь, хоть в прошлом вы нам причинили вред. Его предать забвению пора. Однако вы должны прервать все отношения с Китаем. Слыхал я, что правитель минский хочет, чтоб сыновья его были главными в моем Маньчжу и в твоей стране Чосон {29} . Вдобавок Кан меня утешил. Маньчжуры, написал он, молодежь свою к войне готовят и вскоре, как сдается мне, всем Ляодуном овладеют {30} . — А кто он будет, этот Ногаджок? — мысль в голову пришла вдруг вану. И он почувствовал, что вот оно, решение. Так заключенному в темнице в конце веревки, замаячившей вверху, уже свобода видится воочию. — А вправду, кто он такой, чтоб мне писать? Себя он именует государем Маньчжу, но разве признан таковым он Отцом страны Чосон? Только последнему дано от Неба право утверждать в достоинстве владетеля Toil или иной страны. А коли государем Высокой страны Ногаджок не был признан как правитель Маньчжу, то таковым и для меня он не является. И потому не подобает мне никак писать ему ответ. Кванхэ-гун захлопал радостно в ладоши, как мальчишка, но вид принял чинный, едва по вызову явился тосынджи. — Вот это письмо, что прислано цзяньчжоуским родоначальником Ногаджоком, немедленно отправить в Пхенандо, и пусть ответ напишет тамошний начальник. А Ногаджоку отвезет его опять же тот, с кем было отправлено это послание. * * * — У-у-у! — вопил, что было мочи, проводник, оповещая еще невидное в ночи селение, что едут посланцы вана и смена лошадей нужна им. «У-у-у!» — и лаем изошли собаки, подняв с постели спящих. Заскрипели и захлопали двери приземистых домов, замелькали огни факелов. Позевывая, встречать прибывших вышел староста. «Нам нужно лошадей», — крикнул, сидя в седле, каджа. «Будут сейчас», — покорно, с кротким видом отозвался староста. И, не сдержавши любопытства, спросил: «А далеко ли едут господа?» — «В Пхеньян». — «Ужель опять вторжение какое? — и староста тревожный бросил взгляд. — Вон сколько уж ушло у нас народу туда, — махнул рукой на запад, — сражаться с дикарями. Обратно что-то возвращаться не спешат». — «Ладно, меньше болтай», — одернул старосту каджа. * * * Остановки на ямских подворьях, беседы там, пока меняли лошадей, пожалуй, только и оживляли однообразие дороги. Повсюду камень был, считай, один. Глухо звенел он под копытами коней, вставал безмолвно по бокам, маячил немо впереди. В обличье даже человечьем. Нестройным рядом выстроились изваяния на удалении друг от друга, показывая расстояние, что пройдено и что еще кому осталось. Вроде привычные для глаз фигуры изваяний, которые обозначали дорогу от столицы на север к пределам владений Минов, теперь воспринимались по-иному, не просто как отметки расстояния. Они напоминали о тысячах людей, ушедших к минам на подмогу и так оставшихся в дремучих дебрях, где обитают дикари. А эти одинокие и редкие фигуры как будто те, которые спастись сумели. И вот теперь они, окаменев от страха, который пережить им довелось, напоминают тем, кто мчится мимо, об участи товарищей своих. Чем дальше к северу, тем чаще стали попадаться лесные заросли по склонам гор. Кустарник, видно издали, густой, стоит сплошной стеной. За ним укрывшись, можно долго не пускать врага, который попробует войти в долину. Сейчас спокойно здесь, река лишь возмущенно шумит порой, протискиваясь меж каменных глыб. Выбравшись же на простор, бежит, весело журча. Она свободно вбегает в большие, без створ ворота, проделанные в сложенной из дикого камня стене, что перекрывает с обеих сторон долину. Ворота остались позади, и кони, встряхивая головами от натуги, стали подниматься вверх. От подступавшего с обеих сторон густолесья воздух затяжелел, словно упали, ранние сумерки, и, чтобы прогнать их, лошади сердито всхрапывали, роняя хлопья пены. И шаг еще прибавили, как ни было тяжело, когда на самой вершине перевала строение завиднелось. То не жилой был дом — кумирня. Чуть от нее поодаль — разлапистая сосна. Она росла, казалось, не из земли, а из груды камней, что корни ее надежно придавили. Обойдя кучу булыжника, которую кто, поименно неизвестно, сложил давным-давно, чтоб ублажить злых духов гор и долин, каджа и спутники его привал устроили возле кумирни. И прежде чем отправиться опять в дорогу, положили к сосне тряпицы, рис. Так помолились о благополучном завершении путешествия. И, уходя, для верности плевали в сторону каменной кучи. От перевала этого дорога пошла легче, и через несколько переходов показались стены Пхеньяна. Красивые места, таких вряд ли где еще сыскать в Хэдоне. Река Тэдонган — как пояс яшмовый, небрежно брошенный на землю. По-летнему роскошный лес манит под сень свою. А рядом башня Пубёпну и беседка Ренгванд-жён. Кто не мечтал полюбоваться ими? Кадже и спутникам его не до красот сейчас. Они спешат в амун. Вот уже ворота крепостные миновали, узкими кривыми улицами подъехали к высокому его строению с красной черепичной крышей. Оно как будто крепость в крепости. Окружено стеною и выше, чем прочие жилища. Всем видом говорит своим, что в нем живущий не чета саном черни. …. — Неужто в ссылку мой настал черед? — подумал горестно кванчхальса Пак Хва, когда ему доложили: «Приехал из столицы каджа с бумагой от государя». Крикнув подать парадную одежду (из-за жары правитель Пхэнандо ходил в исподнем), лихорадочно перебирал в уме, кто мог донос отправить на него. Подали черные кожаные сапоги, синий халат из шелка, парчовый пояс с золотыми застежками. Пак молча сопел, когда его облачали, из головы никак не шел вопрос: «Неужто в ссылку и по чьему навету?» Когда тесьму на платье сильно затянули, кванчхальса закряхтел и рыкнул на прислугу. «Сейчас ещё мы можем и кричать, гнев изливая, — сказал себе уже спокойно, — а если вот веревками станут вязать тебя, какой тогда подашь ты голос?» Едва ступил, почувствовал: сапог на правой ноге жмет. «Да ладно, как-нибудь», — махнул рукой, изобразив лицом большую радость, пошел гостям навстречу. Бумагу взяв, что дал каджа, к глазам поднес и нараспев читать принялся. Чиновники, которые набились в комнату, узнав о приезде посланцев из столицы, со всех сторон уж обступили Пака. Вытягивая шеи, заглядывали в бумагу и тоже нараспев вторили своему начальнику. А только кончил он читать, как стая разлетелась и притихла, глядя на квапчхальсу молча и своим видом говоря: «Да, дельце непростое — Ногаджоку написать ответ». * * * Ответа от чоухяньского владетеля заждался Нурхаци. Ответ-то вроде должен быть, так говорил себе, ведь у него в заложниках и Кан, и множество других солхо. Судьба их вроде бы не безразлична быть должна для вана. Но что в ответ напишет он? Ужели в ум не взял владелец чоухяньскии, что дело плохо кончится совсем, коль будет заодно с Никанем? Собрался спать уже Нурхаци, велел задуть светильники, когда какой-то вроде шум заслышал во дворе. На нахань присев, крикнул, чтобы пошли во двор узнать, в чем дело, и заодно зажгли опять огонь. Почувствовал нутром: к нему кто-то явился. — Посланцы из Чоухяни? — переспросил, вскочив и запахнув халат. — Ага, ведите их тогда на гостевую половину. Прибывшие долго, как казалось Нурхаци, кланялись. Потом старший завозился, доставая письмо. Нурхаци так и подмывало крикнуть: «Чего копаешься? Давай скорее!» Но сдержался: обнаружить нетерпение, с которым ждал ответа он от вана, было нельзя. «В глазах других я тем себе снижаю цену». — Чосонского государства пхёнандоский кванчхальса, — огласил толмач-маньчжур, уткнувшись носом в текст. — Челом бьет (добавил это от себя уж сам, хотя такого Пак Хва не писал) и шлет письмо… Тут толмач запнулся — было написано «Цзяньчжоускому мафа» {31} . «Потом скажу «государю», — нашелся быстро переводчик и повторил: «…шлет письмо владельцу Маньчжу». Хотел уж было дальше продолжать, но Нурхаци вдруг поднял руку: «Постой, а что за человек прислал ответ Нам? Разве мы ему писали?» — набычившись, смотрел он на корейского посла. Тот, в плечи голову втянув, забормотал: «Да вот, государь наш занемог чего-то… Чтоб промедленья не было с ответом. Он его составить поручил. При этом государь изустно передал, как надобно ответить». Нурхаци осклабился недобро: «Не оттого ли занемог, что войско у меня свое оставил?» Подумал так, но не сказал. «Дальше читай», — кивнул он толмачу. — Оба наши государства, — не спеша, обдумывая каждое слово, изрекал тот, — соседят. В течение двухсот с лишним лет у нас обоих с Минами не бывало никакой вражды. Не удержался тут Нурхаци, хмыкнул, словно сказав: «Как бы не так». — Ныне из-за вражды Вашего государства с Минской державой война приключилась. Люди бедствуют. И не только в соседних государствах, а повсюду берутся за оружие. Это не есть доброе деяние Вашего государства. Произнеся последние слова, толмач на Нурхаци взглянул настороженно, но тот сидел невозмутимо. — Минское государство и наша страна подобны отцу и сыну. Сын разве осмелится идти против отца? Мы не можем принять Ваше требование и воздержаться от помощи ему. Ведь великий долг как раз и заключается в том, что младший выполняет волю старшего, и отказываться от этого негоже. А о том, что было, раз уж в прошлом, теперь уж снова говорить не стоит. — Ладно, передохни чуток, — разрешил Нурхаци, по голосу толмача поняв, что тот устал. Толмач облегченно вздохнул. Переведя дух, вытер взмокший лоб рукавом. — Если печешься о приумножении потомства, — напряженно и уже сумрачно слушал Нурхаци, — о получении помощи Неба, то отныне будь способен быть в согласии с великой справедливостью, приобщиться к добру. Этого же сильно желают Мины, и потому ласки их ждать себя не заставят. II разве не похвально это, если наше и ваше государства станут держаться своих границ, восстановят прежнюю дружбу? {32} Толмач умолк, и только было слышно дыхание людей. От гари светильников, от испарений взмокших тел воздух стал спертым и дышать было тяжело, на руках и шеях повздувались жилы. Так бывает перед грозой. И взглянув на потемневшее, с редко обострившимися скулами лицо Нурхаци, все, кто был тут, опускали глаза вниз, сжимались затаенно, нутром ждали: «Ну вот, сейчас его прорвет…» Нурхаци встал во весь свой могучий рост и, ни на кого не глядя, пошел к выходу. Походя, не обращаясь ни к кому, обронил: «Прохладиться надо. Дышать тут нечем». * * * Бумага была плотная на ощупь и словно заключала в себе какую-то неведомую силу, сворачивающую лист в свиток тугой. Придерживая его верх ладонью, Нурхаци по мере прочтения раскручивал нижнюю часть. Кончив читать, убрал руки, и свиток свернулся в трубку, пряча написанное. Нурхаци провел пятерней по лицу, будто утерся. «Выходит так, что ван меня боится, а Минам помогать ему велел сыновний долг. Что же касается того, как мне себя вести, сидеть в своих пределах или нет, то соседские советы мне тут не нужны. О том чоухяиьское начальство само узнает, когда в селениях хурха, которые живут у Восточного моря, люди объявятся мои. Пускай тогда подумает и ван: а стоит ли ему и впредь никаням помогать иль лучше другом быть мне? Войско послав в земли у Восточного моря, я страху нагоню на чоухяньского владельца и следом же пойду походом на никаней. Они пока пусть думают, что вовсе не до них мне. Кого же поставить во главе того отряда, который отправится в земли Хурха? — Нурхаци мысленно перебирал имена и лица. — Ага, пожалуй, поручим это Мухаляню. Пускай себя покажет». — А, чуть не забыл, — обратился к письмоводителю, в углу сидевшему смиренно, — чоухяньским послам так передать: ответ наш не готов еще, пусть подождут, пока письмо ответное напишем. Отправим сразу. * * * Державшийся величественно в казенном присутствии, среди своих сочленов, у себя дома при встречах с отцом Франческо Сюй Гуанци, напротив, вел себя как младший в общении со старшим. Был предупредителен и даже доверителен. Для него этот длинноносый иезуит был не просто «заморским чертом», как для черни, да и под стать ей просвещенным сановным, но кладезем доселе неведомых и полезных для дела знаний. И чтоб к ним приобщиться, мало одной быть веры, но нужно было откровенным быть. Понятно, в меру. — Сдается мне, — пройдясь по холеному, с ухоженными усами лицу Сюя цепкими глазами, — что у Вас какие-то заботы прибавились? — участливо справился иезуит Франческо Самбиази. — Вернее будет сказать, добавил нам их всем, кому судьбы страны небезразличны, этот предводитель дацзы, разбойник Нурхаци. — Да, это имя часто можно слышать. О нем болтает люд немало разного. И говорят, что этот Нурхаци начал войну, чтоб отомстить за гибель деда иль отца. — Можно подумать, что этот дикарь, — Сюй пренебрежительно фыркнул, — знаком с заветами великого учителя, Кун-цзы: «Не должно сыну жить под одним небом с убийцей кого-либо из родителей». Когда так Кун-цзы говорил, имел в виду он лишь сыновей Срединного государства. Но никак не дикарей, подобных этому Нурхаци. Собеседник Сюя вежливо улыбнулся краешками тонких губ и, поднеся ко рту чашку с чаем, обронил: «Душа у варваров есть тоже. Она вольна над их поступками». — Допустим, что есть у дикарей в телесной оболочке подобное душе, — нехотя согласился Сюй. — Однако низменна она, груба. — О том, что с ним война идет, давно известно всем, — заметил Самбиази, — Но это ведь касается военачальников, а не почтенных членов Палаты ученых. — Полководцы наши пока бессилие свое являют. Я подал доклад на высочайшее имя. Просил послать меня к чаосяньскому вану добиться от него, чтоб он всерьез помог нам управиться с ордами Нурхаци. В ответ на мой доклад я удостоился предписания выехать в Тунчжоу и там готовить новобранцев {33} … И потому занятия наши, — в голосе Сюя прозвучало сожаление, — придется нам на время отложить. Но мой дом на время всего отсутствия будет по-прежнему Вашим домом. Притом останутся в столице наши общие друзья. Они вниманием не оставят вас. — Премного благодарен. Но, видно, дела складываются серьезно, раз мужей ученых, подобных Вам, посылают обучать солдат. А что ото за народец, которого вождем Нурхаци? — Их земля грязна, — лицо Сюя исказилось брезгливой гримасои, — сами они пахнут скотом, их сердца зверски, их обычаи злы. Правда, самому мне видеть их не доводилось, но так говорят, кто бывал у них или встречался с ними. Словом, это— зверье в облике человечьем. Смысл слов, произнесенных Сюем, и тон, которым были сказаны они, оттеняли и придавали им чуть ли не зрительную наглядность. Обстановка комнаты и внешность говорившего — шелковые одежды, тонкое выразительное лицо, длинные хрупкие пальцы, видневшиеся из широких рукавов, — все это выдавало высокое положение, принадлежность к избранному кругу тех, чей род занятий лежит в области духовной. За то говорили и обилие книг, и несколько картин, висевших на стенах, различные поделки из нефрита, слоновой кости. Взгляд иезуита задержался на стоявшей в углу на подставке парной скульптуре. Изваяние это Самбиази видел здесь не в первый раз. Но сейчас, слушая рассуждения Сюя о дикости дацзы, не без ехидства подумал про себя: «Утехи, которым предавались эллины и которые, как видно, известны и знатным лицам Китая, навряд ли ведомы этим дацзы. Они ведь примитивны… Вернее, ближе к природе. И, видно, в этом сила их». — А чем они берут? Числом или умением? — в упор спросил Самбиази. Сюй пожал плечами: «Судить определенно не берусь. Одно мне ясно: с оружием тем, какое есть у нас сейчас, мы одолеть не можем их. Они, как говорят, вопя истошно, сплошной лавиной мчатся. От воя этого, и вида всей толпы звероподобных одолевает дрожь, мечи и копья наши становятся бессильны натиск бешеный сдержать и вспять их обратить. Вот если бы нам те западные орудия, которые, подобно огнедышащим драконам, изрыгают огонь и далеко бьют, тогда другое дело… Нурхаци теперь почуял свою силу и крайне обнаглел. И дикари его от крови, что они пролили, укрепились в сознании превосходства своего. И нужно что-то необычное такое, чтобы могло рассеять их, вроде того, как ураган сметает хижины, валит деревья. А это могут западные пушки». Говоря, Сюй разгорячился. Кровь пятнами проступила на матовом лице, глаза засветились недобрым блеском. Слушая с сочувственным видом, Самбиази испытывал немалое удовлетворение. Чем сильнее будет наседать этот Нурхаци, тем больше при дворе станут сознавать потребность в европейских пушках. И тут уже от нас, воинов Иисуса, будет зависеть, появятся иль нет эти орудия у китайского войска. А если так, то будем мы в чести и приумножим успехи в деле обращения людей Срединного царства в истинную веру. — Сын мой, — Самбиази ободряюще глядел в глаза Сюя, — ты немало постарался для дела христовой церкви. Она ценит такое рвение и поможет тебе в твоих замыслах. Пушки и люди, умеющие обращаться с ними, есть в Макао. Если тебе придет мысль обратиться туда, чтобы прислали их, я готов помочь. Я дам тебе письмо к святым отцам в Макао, и, мне думается, они не останутся безучастны. — Да, да, — вскочил с места Сюй, — Ваше письмо мне непременно нужно. У меня нет слов, святой отец, чтобы выразить, как я благодарен за то участие, что Вы проявляете к судьбам Срединной. * * * Встречать Мухаляня Нурхаци выехал самолично. Поход, как знал уже, удачным оказался: народу больше пришло, чем уходило. И чтобы показать хурхасцам бывшим, что для него они не пленники, по, как и все, — маньчжуры, Нурхаци на щедроты не скупился. Велел быка забить, Двести циновок расстелить для пиршества. Старшин хурхаских, которые, покорность изъявив, с людьми пришли своими, Нурхаци ещё почтил особо. Чтобы хозяйство завели на новом месте, дал лошадей с быками и рабов, а также утварь и жилище {34} . * * * Кося глазом на вана боязливо («А ну придет он в ярость, ведь есть же от чего»), докладчик с усилием, словно была то головешка, держал в руке ответное послание Нурхаци. Кванхэ-гуна подмывало прогнать докладчика с его бумагами, которые, как правило, наводили тоску и уныние. Он, Кванхэ-гун, и знать не хотел о каком-то там дикаре Ногаджоке, который возомнил о себе, что он чуть ли ни ровня ему, вану, и докучает письмами. Но если б только дело было в них. Ввязался ван в распрю Ногаджока с Сыном Неба — и войско потерял свое, и сильней ещё озлобил Ногаджока. И потому не отмахнется от его письма, как от прошения какого-нибудь там своего янбана. — Давай читай, — махнул рукой Кванхэ-гун, замирая изнутри от тяжкого предчувствия. — А если вы мыслите, что Мины подарками пожалуют, то они вас здорово обманули. Все они лжецы и мошенники, и я ненавижу их. Бросьте об этом думать и становитесь плечом к плечу с нами. Облизнув пересохшие губы, докладчик вопросительно поглядел на вана. Тот, понуро сникнув, вяло махнул рукой: «Давай дальше…» — Вы должны принести клятву и в жертву Небу — белую лошадь, а черного быка — Земле. После этого я отошлю обратно ваших воевод и ратников. Пусть никогда больше между нами не используется оружие, но лишь кнут {35} . Кончив читать, докладчик молча стоял, ожидая распоряжения вана. Хрустя пальцами, он напрягался, пытаясь прервать беспорядочное коловращение мыслей, не находя сил остановиться на чем то. Наконец, выдавил из себя: «Позвать ко мне Учителя», * * * Они давно уже не виделись. И потому, как свободно висело на теле монашеское одеяние, Кванхэ-гуну сразу стало ясно, что Сынъи сильно сдал. Он с явным усилием передвигал ноги, было слышно, как тяжело он дышит. Забыв про свой сан, Кванхэ-гун подскочил к монаху и почтительно усадил его на место. Сам сел напротив. Когда он ваном стал, Учитель Сынъи поддерживал его своими беседами, советами. «Мне ведомо, — Учитель говорил, — что многие косятся на тебя. И слышать доводилось охульные речи: мол, ваном стал не так, как было заведено в нашей стране. Хм, хм, — ехидствуя над кем-то, ухмылялся сёнса, — а если в прошлом покопаться, то ванами у нас вовсе не всегда по расписанию или завещанию становились. Сам человек, — убежденно внушал Учитель, — немного значит. Иное — его деяния. Что ваном стал ты в обход других, которым вроде бы пристало сидеть на троне государя, то ничего. А ты оставишь память о себе достойную, коль сможешь сделать такое, что сохранится при потомках дальних». И подал мысль Учитель воздвигнуть дворец Ындэкон-джон. Глаза его тогда, когда он перед мысленным взором Кванхэ-гуна рисовал величие и красоту строения, горели ярко. Теперь они, как четок бусины, поблекли, стерлись, не выражают, вроде, ничего. — Мне нужен твой совет, Учитель, — торопливо начал первым Кванхэ-гун. — Тебе, видно, известно, какая неурядица приключилась у нас с Ногаджоком. Он мне потом писал, чтоб были мы с ним заодно против Великой страны. Ему ответить приказал я, что быть того не может, чтоб мирно жил с соседями своими. А он не унимается. Опять того же домогается… Снова прислал письмо. — Верно говорят, — разжал бескровные синеватые губы сёнса, — только тому, кто человеком стал, на пользу грамота идет. — Все это так, — закивал головой Кванхэ-гун. — Только как вот быть мне? Писать ему опять иль нет? — Зачем! — пожал плечами монах. — Коль не разумеет он того, что ему пишут… — Но и оставлять его письма без внимания тоже нельзя, — в голосе Кванхэ-гуна сквозила тревога. — А отпиши подробно государю Великой страны. Ведь он, считай, твой повелитель. Тем паче, что этот Ногэджок о нем тоже речь ведет в своем письме. Почувствовал себя так облегченно Кванхэ-гун, словно гора свалилась с плеч. Умильно глядя на монаха, стал сбивчиво благодарить его. Держа под локоть, самолично до выхода довел. * * * — Ну вот! Мухалянь побывал в землях Восточного моря, вблизи владений чоухяньских. Удачен ведь поход-то оказался. Но дело прошлое, чего теперь таиться: опаску я питал, как бы не помешали окрестные солхо. А обошлось все. Ван чоухяньскнй, никаней прихвостень, чинить препятствий никаких не стал, — возбужденно, не скрывая радости, говорил Нурхаци на совете военачальников своих и приближенных. — А коли так, — уже лицом посуровев, — то самый раз ударить по никаням. На выручку им ван, сдается мне, спешить не станет. Пока их крепости Телин и Кайюань стоят, никак не можем Ехе завладеть мы. Оно, — корявым пальцем ткнул себе в кадык, — как рыбья кость стоит давно, а вытащить её никани не дают. Все время за руки хватают. — Ехеские вожди в большом долгу у нас, — вставил старший бэйлэ Дайшань. — И время самое пришло сполна с ними расквитаться. — Ну а сперва стереть с лица земли нужно Кайюань с Телином, — с усмешкою недоброй произнес Амин, — чтоб негде было ехесцам просить подмоги быстрой, ГЛАВА ТРЕТЬЯ Три раза уже стояло солнце над головами воинов Нурхаци с той поры, как они пошли в поход на Кайюань. А. утро дня четвертого было похоже на сумерки: через густую пелену дождя солнце пробиться не сумело, и день был цветом сер, как старое, линялое тряпье. Река, что в силах не была вместить всю воду, которая с небес стекала, вышла из берегов и разлилась широко. Густое месиво вспухшей от избытка влаги земли задерживало бег коней и ход пеших. Казалось, небо вознамерилось если не оберечь Кайюань, то по меньшей мере оттянуть тот миг, когда на крепостные стены хлынет водна маньчжурских ратников. Нурхаци держал совет с вельможами и бэйлэ. — Что делать будем? Назад вернемся или продвигаться будем дальше? Дороги нет, считай, вся расползлась и стала грязью. А на реке, на месте переправы, вода поднялась выше берегов. Если задержаться на дельна два и обождать, когда вода сойдет, земля подсохнет, то опасаюсь, как бы никани-беженцы не разгласили, что мы идем на Кайюань. И сообща решили так. Послать к Шэньяну сотню воинов, и пусть тамошнее никаньское начальство думает, что это мы ведем разведку, рассчитывая брать сейчас Шэньян. А между тем узнать, как кайюаньская дорога и можно ли там реку перейти. И этого-то, главное, дождаться. — А в тех местах, где Кайюань, дождей как ни бывало. Дороги сухи, — вернувшись из разведки, доложили Нурхаци. И следом же кто ездил в направлении Шэньяна, возвратясь, рассказывал: «Мы в дальних от него селениях такой устроили переполох, что наверняка Шэньян уже готовится к защите». Наутро рать Нурхаци приблизилась к Кайюани. Она, словно огромный серо-желтый камень, маячила перед глазами маньчжур. Что много их, отлично было видно со стен крепости. Казалось, они покрыли землю всю подвижными темными пятнами. «Но это не Фушуиь тебе, Нурхаци, а я не Ли Юнфап», — садясь в седло, насупился цзупбин Ма Линь, начальник Кайюани. Он и помощники его главным сочли любой ценой не подпустить маньчжуров к стенам близко и так не дать к ним лестницы свои приставить. И в городе самом осталось войск немного, а основные силы, за городские степы выйдя, расположились напротив четырех ворот. Заслон, что у Восточных был ворот, других слабее оказался. Через них-то в город и вошли маньчжуры. Китайские войска, у остальных ворот стоявшие, увидя, что городом Нурхаци овладел, в смятение пришли. Из военачальников больших первым дал тягу Чжэн Чжифань, цюаньдаошитуйгуааь. Ма Линь же и помощники его погибли все {36} . Сам город Кайюань достался Нурхаци, считай, что целым. Три дня провел он в нем. Все надо было оглядеть хозяйским взглядом, чтобы решить, как поступить, — оставить эти стоны иль сравнять с землей. Потом еще шел пленных счет. Их за день переписать всех не успели. И надобно было решить, как с пленниками поступить. Немало оказалось и таких, которые сами сдались, желание изъявив служить маньчжурскому государю. Хотя и дикарем слывет он, а если должность даст, довольствие опять же, то можно и ему служить. Вон Ли Юнфан ведь процветает. Да только разве он один? А Фан Вэньчэн? Он звание имел сюцая. Прадед его начальником большим в столице был. Когда Нурхаци взял Фушунь, Фан перешел на сторону его. Способности сюцая, особливо острый язык, маньчжурский предводитель быстро оценил, и, говорят, теперь Фан Вэньчэн среди ближайших советников Нурхаци {37} . * * * Кусочки тускло-белые… Невзрачные на вид. Руку, которая достала их пригоршню из мешка, пошитого из кожи, немного холодит. А у того, кто ладони ковшиком составил, глаз загорался алчно и кровь к лицу прилила. Сила немалая у серебра, как видно. Из-за него, считай, вот эти никаньские начальники не остановились перед тем, чтоб от государя своего отречься и униженно благодарить его, Нурхаци. В углах рта подавив злорадную ухмылку, Нурхаци не удержался от назидания: «Наверное, и раньше доводилось слышать вам, что в нашем государстве людей достойных ценят, заботятся о них. Я рад — вы то увидели воочию». Бывшие кайюаньские цяньцзуны Ван Инин, Цзай Цэибинь, Цзинь Юйхэ, Бай Цицэ, сзади них стоявшие сотники {38} подобострастно кланялись в ответ, скороговоркой благодарность изъявляя. — Нам, — заговорил опять Нурхаци, — крайне приятно видеть стремление людей к Нам перейти на службу. И потому каждый из вас ещё получит кроме серебра шелк на одежду, прислужников-рабов, баранов, лошадей, верблюдов. Награду дать велели Мы и сотникам, и прочим остальным, которые, равно как вы, с покорностью пришли к Нам. — Они только на вид спесивы и горды, эти служивые ннканьского царя, — вновь зазвучали в ушах слова премудрого не по годам Дахая. — А лишь завидят серебро — мягки становятся, как воск. И потому, о государь, для привлечения на сторону свою никаней ты на щедрости не скупись. Купить лучше врага, чем с ним в бою сражаться. Притом учти, ты дал награду одному сейчас, а выгоду потом еще получишь больше. Глядя на тех, кого ты одарил, и прочие почтут за благо прийти к тебе, нежели ждать, когда их рвение изволит царь заметить. * * * Улочки кривые петляли среди приземистых строений. «Да, тут не разгонишься, — бубнил себе под нос Нурхаци, покачиваясь в седле. — Это не в поле… Там вот простор, конь не переставляет ноги, едва отрывая их от земли, а летит, лишь касаясь ее». Тут мысли на другое перешли. «Да, на Телии идем мы днями. Надо спешить. И так прошло уж много диен с тех пор, как взяли Кайюань. До холодов управиться бы с Ехе. Когда не станет никаней и в Телине, поможет быстро кто тогда Буянгу и Цзиньтайши?» Злорадная ухмылка появилась на губах Нурхаци, когда подумал так. Спешившись у Южной башни, возвышавшейся над крепостной стеной Кайюаии, Нурхаци, соня и тяжело отдуваясь (шел уже шестой десяток), поднимался по ступеням. Стоя у открытого проема, не спеша, оглядывал знакомые окрестности. «Одно дело, — сказал себе, — смотришь, сидя в седле, совсем другое — с высоты такой. Извилины дороги на Телип и сопки, за зеленью которых где-то крепость там, видны отсюда лучше». Откуда лучше подойти, прикидывал Нурхаци, вдаль глядя, как вдруг перед глазами камнем с неба к земле метнулась птица и опять, как будто отскочив, взметнулась ввысь. И тут сон вспомнился, что привиделся намедни. Гусь, белый журавль и стая птиц каких-то носились в небе вверх и вниз. Расставив сеть, поймал Нурхаци журавля. Тот прокричал: «Монгол Цзесай, что недруг твой, будет в твоих руках» {39} . И с тем проснулся. Сон рассказал жене. Та рассудила так: «Хотя Цзесай и человек, летает он подобно птице. Но ты и на него найдешь силки». Нурхаци хмыкнул: «Ловить сейчас мне вовсе недосуг Цзесая, халхаского бэйлэ. Телин гораздо взять важнее», А все-таки к чему тот сон? Назавтра рассказал его князьям. «То доброе предзнаменование, — ответствовали те. — Так Небо выражает нам свое благоволение» {40} . — Ну если так, решил тогда Нурхаци, то нечего с Телином нам тянуть. А вот сейчас, когда готовится к походу его рать, он смотрит в сторону Телииа и думает: «А как там дело обернется? Ведь не всегда бывает так, как примета предвещает…» Судьбу Телина «лестницы небесные» решили. По ним взобравшись на стены, маньчжуры сломали парапет и хлынули внутрь города. * * * Свинья почуяла: пришли за ней не гнать ее к корыту с отрубями, но убить. И предок давний тут проснулся в ней. Правда, клыков кабаньих не было сейчас. Но тело-то осталось. И ринулась свинья вперед, не ожидая, когда петля затянет рыло ей. Слетели с ног все слуги, которым поручил Цзиньтайши свинью поймать для предсказания судьбы. Тяжелые предчувствия Цзиньтайши истомили. Не шел ночами сон, кусок в горло не лез. «Что будет с нами, с князьями Ехе?» — терзался он в догадках и пугался неизвестности. Казалось, нет надежнее опоры, чем Минская держава. А вышло то, что и она бессильна пред Нурхаци. «Что делать, делать что? Как устоять? А ведь причиною гордыня. Не жить медведям двум в одной берлоге. Так и у нас с Нурхаци получилось. Не покорились раньше, а теперь пошло… Уж пролито немало крови. Уйдя из жил, она теперь зовет другую кровь пролиться. Нет, — упрямо выпятил подбородок Цзиньтайши, — не поддадимся мы Нурхаци. К тому же ведь опять мы не одни. Войско никаньское снова стоит у нас. Хотя на них и трудно положиться. Чтоб знать верней, чего нам ждать— добра или худа, обряд исполним давний. И для того нужны шаман или шаманка. Но только чтобы подлинные были». — Такой шаманки, как эта, не сыскать окрест, — пучил глаза от напряжения, убеждая, домоправитель Цзиньтайши Ахалчжи, — чрез дырку в доске проскочила и промежуток меж ножей прошла. Котел раскаленный на голове носила. Все испытания прошла, которыми проверяют, шаманка подлинная иль нет. — Добро, добро, — уверовал Цзииьтайши. Как перед боем воин, женщина одела шлем, одной рукою бубен подняла вроде щита перед собою, в другой, подобно паре стрел, зажала палочки из вяза. И в пляс пошла. Кружась и пританцовывая, она выкрикивала заклинания: «Чиигали ингалчн… Хогэ ягэ…» И не мольба, но требование было в том голосе низком, хрипловатом. Ей вторил бубен. То гулко ухал, то снова утихал. Тогда звук колокольчиков, которыми была обшита юбка, слышен становился. Она, приплясывая, то приближалась к высокому столбу, где духи обитали, то удалялась от него. Как ни противилась свинья, а притащили ее к столбу и распластали вмиг. Шаманка деловито распорядилась потрохами, что-то высматривая в них. Осмотр закончив, умильно на Цзиньтайши глядя, сказала лишь одно: «Хозяину-то здравствовать да жить!» А долго пли нет, однако, умолчала. Меж тем довольный Цзииьтайши рот жадно набивал плотью жертвенной свиньи, и домочадцы норовили от него но отставать. Мясо пришлось по вкусу людям. А птице вещей? Что она? Ведь для вороны мясо на шесте болталось. Лицом, лоснящимся от Жира, повернулся Цзиньтайши к столбу и вмиг обмяг: нетронутым висело мясо. В ум не пришло ему, что воронье, объевшись мертвечины, валявшейся в полях, в лесах, тяжеловато стало на подъем. Беспомощно, весь разом сникнув, Цзиньтайши смотрел по сторонам. О, чудо! Откуда-то вдруг взялся ворон и, сев на столб, накинулся на мясо. То добрый знак был. И Цзиньтайши от радости в ладони начал бить: «Хоть Л зовемся мы Ехо, — так приговаривал, — но голыми руками пас не возьмешь. Не взять тебе, не взять, Нурхаци». * * * По-осеннему холодно мерцали редкие звезды. Они не светили, по лишь метили небосвод, чтоб отличить его хоть как-то от земной тверди. Ночная тьма покрыла все кругом сплошною пеленою. Она казалось плотной, но лишь для глаз людских. Не для ушей их. Пройди или проедь хотя б одни сейчас, его другой бы, что стоял в дозоре, услышал непременно. Тем более, когда б маньчжуров рать в который раз опять пошла на Ехе. Под утро в ворота Западного города торопливо застучали. И этот стук прозвучал окрест, как удары тарана в обшитые железом створы ворот: «Идут маньчжуры!» Весть эта словно нал степной распространилась вмиг. Люди селений, что ближе были к городу, в нем кинулись искать спасения, те, кто жили дальше, бежали в горы. С уханьем бубнов, ревом труб, врага заранее стараясь устрашить, ну а себя подбодрить, из города с дружиной вышли Буянгу с Бурхангой. Взбежав на холм и посмотрев вперед, Буянгу обмер и попятился назад. Он сам не свой, стремглав помчался в город. За ним, уздою разрывая рот коню, Бурхангу устремился. «Ворота закрывать скорей!» — за стенами укрывшись и голос обретя, Бурхангу завопил. Тяжелые железные ворота надежно перекрыли вход в Восточной город. И, глядя со стены, как, налетев было на них, попятились маньчжуры, оставив груду тел, что было мочи крикнул Цзиньтайши: «Мы не пикапе, добровольно вам не покоримся». И в подтверждение слов его со стен вниз полетели камни, бревна, стрелы. Хоть крепок камень, из которого сложили стены, но все же он не устоял. Подкоп проделав, маньчжуры обрушили стену и ринулись внутрь города. Еще до этого Нурхаци распорядился объявить своим войскам: «Не надо убивать кого попало!» Чтобы сдержать желания тысячи сердец, в которых ярость, жажда мести, сознание превосходства, наказа мало одного. Пришлось особо отрядить глашатаев со стягами напомнить приказание: «Без нужды кровь не проливать». А как тут разобраться, кого щадить, а кого нет, когда весь город против? Чтоб усмирить ехесцев, Нурхаци еще послал глашатая. Держа в руке зонт желтый государев, он возглашал: «Кто покорится, от смерти будет пощажен!» И словно масло кто пролил в бурлящий кипяток: сдаваться стали горожане. — Спасаться где? — метался Цзиньтайши. — Не убежать из города. Вот крылья б, как- у птицы! Ага, пока на башню, — И сына-малолетку за руку схватив, крикнул жене: «Не отставай!» Закрылся в башне с близкими своими. Потом, когда уж отдышался, огляделся. По стенке постучал — сухое дерево, не камень. «Надежно не укроет», — металась мысль в тревоге. — Эй, Цзйньтайши, — ко рту ладонь приставив, кричал Фюпдон, — а ну-ка выходи! — «Не сдашься— силою возьмем», — покраснев от натуги, вторил Фюпдопу зять Нурхаци Хурхань. Молчал в ответ Цзиньтайши. Затаился, как будто и не он в башне засел. — Отец! Отец! — А этпх слов простых, вернее звуков голоса, который их произнес, уже не выдержал Цзиньтайши. То был его любимец, старший сын Дэлкэр. Вот он стоит: как плеть повисла левая рука, и рана в пол-лица. А рядом с ним — маньчжуры. — Отец! — едва лишь показлся Цзиньтайши в проеме, — от боли морщась, выкрикнул Дэлкэр. — Побеждены мы, город взят. Слазь лучше и жди потом, что будет. Жив Дэлкэр, хотя и в плену. И раз он жив, то я не сдамся. Мой старший не станет думать об отце, что струсил тот. «Нет, — крикнул Цзиньтайши, махнув рукой перед собой, словно отгоняя рой назойливой мошки. — Нет, я сам себе хозяин и волен поступать, как я хочу». И застучали топоры. Ударам их о бревна вторил тревожный, с замиранием, стук сердец. В страхе жена Цзиньтайши закрыла руками уши, но стук назойливо лез в них и в голове звучал надсадно. Лук опустив, Цзиньтайши слух напряг: «Ага, хотят живьем взять и потому взялись рубить строение. А вот им», — процедил сквозь зубы следом, натягивая лук и проверяя, как тетива туга. И тут почувствовал, как под ногами пол заходил — то здание вздрогнуло. Видать, подпоры начали рубить уж. Лук в сторону отбросив, Цзиньтайши принялся высекать огонь дрожащими руками. На корточки присев, смотрел нетерпеливо, как принялся лизать желтый язык сухое дерево и расползаться вширь. «Вместо меня — костей вам кучка обгорелых. Да чьи еще они — придется голову ломать», — ощерился злорадно Цзиньтайши. Но тут обдало жаром и стянуло кожу на лице. Захлопнув рот, Цзиньтайши что есть мочи носом втянул не воздух — гарь и, голову закрыв руками, стремглав скатился вниз. Одно лишь было на уме сейчас — скорей бы выбраться наружу. И тут его под руки подхватили воины Нурхаци и вмиг накинули веревку, так и не дав вдоволь надышаться. «Его я подлой рожи видеть не желаю, а потому, как только будет пойман, кончайте разом», — так наказал маньчжурский государь. Восточный город был недалеко от Западного, где заперлись Буянгу и Бурхапгу. Четыре сына Нурхаци держали их в кольце. Стяги маньчжурские завидя на стенах Восточного города, Буянгу усомнился, стоит ли сражаться понапрасну: «Сейчас к войскам, что осаждают город, еще придет подмога. Понапрасну кровь лить своих людей зачем?» — «Да, брат, наверное, так», — согласился со старшим братом Бурхангу. — Наши владетели, Буянгу и Бурхангу, — опасливо глядя, ронял слова посланец их, — сдаться желают, но боятся выйти. — Скажи им вот что, — старший бэйлэ отвечал._Я не забыл, что мне племянники они, и потому хотел как лучше сделать: предлагал и предлагаю сдаться. Они останутся в живых. А коли мне не верят, то пусть сперва пошлют нам мать свою. Она нам тетка. Ужель мы женщину убьем? К Дайшаню, старшему бэйлэ, явилась его тетка, мать Буянгу и Бурхангу {41} . Достой но принял он ее, как принято с родными обходиться. Умильно глядя на племянника, княгиня посетовала, что вот, мол, какие настали времена; нечасто доводится родным по-родственному встречаться. Хуже того, уже плаксиво продолжала она, свои вот ведь вроде, а свара пошла не на жизнь, но на смерть. Старший бэйлэ молчал, глядел в упор бесстрастно: «Говори, говори. Меня не разжалобишь». — Не положили клятвы вы, и потому дети мои в сомнении пребывают, — всхлипнула ехеская княгиня. — Ну за клятвой дело не станет, — расплылся в широкой улыбке Дайшань, — доставая из чехла нож. Палец надрезав, подставил к нему чарку с вином {42} . Беззвучно капала в него кровь из надреза, а бэйлэ в это время, клявшись, говорил: «Если вы сдадитесь, а я вас погублю, пусть придет погибель на меня. Если же не сдадитесь, то по взятии города не избежите казни». Окончив говорить, отпил из кубка, «А это, — протянул его тетке — племянникам моим отдашь». Она обеими руками кубок взяла и бережно держала перед собой, боясь разлить хоть каплю. И вид у ней такой был, словно в кубке не кровь была с вином, а души сыновей ее. Чуть оступись она или резко тряхни этот сосуд — и жизнь обоих чад ее вмиг оборвется. Конь Буянгу шел неохотно, мотал головой и вмиг встал, едва лишь тот поводья натянул. Как будто мысли он хозяина читал. Ехавший немного впереди старший бэйлэ, который то и дело оглядывался назад, повернул своего копя и, подъехав, потянул за узду лошадь Буянгу: «Так что же, племянник, еще колеблешься? Дал слово — значит исполняй его!» Тело словно задеревенело, конечности стали непослушными. Рассудком сознавал Буянгу, что от того, как поведет себя он, зависит жизнь его. Но чувство ненависти клокотало, и оттого строптивость не угасла: «Такого не было еще, чтоб мы маньчжуров старше признавали!» Вниз веки опустив, почти закрыв глаза, Буянгу лишь одно колено преклонил, поднялся и поклонов бить не стал. От дерзости такой Нурхаци побагровел лицом, глаза округлились, и рот было уже раскрыл, но как-то удержался: «Государю не подобает чувства выдавать свои, тем более перед кем? — Перед поверженным врагом. Он неучтивостью своею щеголяет, чтобы задеть меня и оскорбить. Но я, наоборот, отвечу лаской и вниманьем». — Я сам, — к слуге оборотись, Нурхаци взял у него золотой кубок с вином п, радушно улыбаясь, Буянгу протянул. А тот на эту милость маньчжурского государя опять бесчестием ему ответил. Колено снова преклонил одно да как-то в сторону его отворотил. Вино не выпил все, а только губы обмочил. И сверх всего не поклонился. Стоял как столб, всем видом словно говоря: «Чего ещё вам нужно от меня?» — Увези его обратно в Западный город, — негромко сказал Нурхаци старшему бэйлэ. Вернувшись под вечер, Дайшань пришел к отцу: «Воля Ваша выполнена. Буянгу в Западном городе. Под стражей. Что дальше будем делать с ним?» Сосредоточенно покусывая ноготь большого пальца, Нурхаци молчал. Наконец, кончив свое занятие, не спеша, заговорил: «Я не хотел было вспоминать прежние злодеяния. Наоборот, думал, даруя ему жизнь, содержать в чести и достатке. Но, однако, не приметил в нем ни малейших знаков радости, а только вражду и злость. Сверх того, когда преклонял колена, даже малого поклона не сделал. К чему такого человека оставлять?» {43} Старший бэйлэ, приняв последние слова как распоряжение, кивнул головой: «Будет исполнено». И следом же спросил: «А с этим как, с Бурхангу?» — Зловредное семейство раз, то корпи нужно вырвать все. — Позволь, отец, сказать. — Ну говори. — Отдай его, Бурхангу, мне. Ведь как-никак привел-то я к тебе Бурхангу. И видя, что Нурхаци ещё колеблется, убежденно добавил: «Оставив в живых Бурхангу, покажем ехескому люду великодушие наше и тем к себе привяжем крепче». — Ладно, — махнул рукой Нурхаци, — бери его себе {44} . * * * Ицзюнь досадливо смотрел, как над чашкой чая вилась прозрачная струйка. Сыну Неба не терпелось скорее жажду утолить, да чай горяч еще был слишком, чтоб пить его. Ну вот и можно вроде пригубить. Ицзюнь пил понемногу, не спеша, и все же чашка вскоре пуста стояла перед ним. «М-да», — наморщил низкий лоб Сын Неба. Пустое чашки дно напомнило ему докучные доклады Ди Нюйхуа, заведующего государственным казначейством. Тот не одиножды уже писал: «Казна пуста». И в объяснение причин в докладах назывались три войны: с монголами, с коротышом Пин Сюцзи, с туземцами на юго-востоке. Вот так, всего за три присеста, словно громадным языком слизнуло горы серебра, которые хранились прежде в казначействе. А тут еще события на Ляодуие приключились. Какой-то там дикарь Нурхаци совсем из повиновения вышел. На наши крепости налеты совершает, убивает, в плен берет служивых и люд простой. И чтоб унять его опять же денег просят. Не только один Лю Нюйхуа. Прошения о том шлют столичные сановники, правители провинций, отставные военачальники и соискатели ученых степеней. На все лады твердят одно: жалеть не нужно денег, чтобы навечно обезопасить Ляодун. На все прошения эти Ицзюнь не утруждал себя разнообразием ответов. Отписывал одно: «Нет денег у меня». Кривил душой, однако, тут Ицзюнь. В тот самый год, когда на Ляодуне тревожно стало, распорядился владыка Поднебесной спрятать в подвалах своего дворца все серебро, которое считал лично своим. И столько было там его, что, видно, не удалось от глаз людских укрыть бесследно. Иначе бы не намекал этот настырный Лю Нюйхуа, что не мешало б самому государю, казна пуста поскольку, и щедрость проявить, о государства интересах памятуя. — А что я, Цайшэнь что пи? — скривился зло Ицзюнь, — Ведь нет у меня древа богатства, на ветвях которого вместо плодов свисают золото и серебро… — Когда бы только эти три причины, что я назвал в докладе, — вздыхал Лю Нюйхуа, глядя в бумаги. — Не мог же я сказать, что государь наш удержу не знает в прихотях своих. Они же стоят не меньше того, что вспоможение мы оказали Чаосяни, против монголов войско посылали и на юго-запад. Что это так, цифирь немая предо мной в смятение повергает. Изволили жениться государь — казна отдай на церемонии одни 90 тысяч лян. Дочь появилась у него — еще 100 тысяч. Подарки домочадцам. — Лю въедливо глядел в бумагу, — без малого 4700, а на расходы свадебные родственниц — 120 тысяч вынь и положи. Огонь сожрал дворцовые строения, так только дерева одного на новые постройки потребовалось, — Лю посмотрел в свиток, — на 9 чжао 300 тысяч лян {45} . Прикинув на бумаге общий счет, Лю Нюйхуа зажмурился, чтобы не видеть цифр. Куда уж тут отстраивать дворец, когда, того гляди, сюда нахлынут орды с севера, и чтобы их сдержать, деньги нужны прежде всего. А чтобы их добыть, вводить придется новые налоги. Чего-то не видать и не слыхать, что кто-то расщедрился на пожертвования для нужд войска, которое еще стоит на Ляодуне. Встав из-за стола, Лю Нюйхуа уставился в окно, силясь решить, что обложить еще налогом. * * * — Откуда взять такую прорву денег? — хватался за Голову новый ляодунский цзинлюэ Сюнь Тинби. — За что ни возьмись, всюду нужны деньги, да еще какие! Шутка сказать, чтоб лук купить, выкладывай 2 ляна серебра, стрелу к нему — гони еще пол-ляна, а то и больше {46} . Что непомерно дорого, это одно. И если б даже деньги были налицо, тут не найти поставщиков, которые нашли бы все, что нужно войску. Как такового нет его, считан. Раздетая, разутая толпа. На улицах Шэньяна видел сам таких служивых, которые продавали личные вещи, чтоб снаряжение свое починить иль заменить. Здесь обрывок нитки, кожи лоскуток — все денег стоит, и немалых. А иные, оставшись без исподнего, прямо на голое тело латы надевают {47} . Ратники крайне обозлены, непослушание проявляют. Иные бегут. В том сам имел возможность убедиться днями. В одной из крепостей по списку числилось тысяча людей. А проверять как стал, так насчиталось лишь три сотни {48} . За горло прямо взял юцзи, начальника их: «Где остальные?» — А тот моргает лишь глазами да лепечет: «Мне нечем им платить. Они и разбежались…» Да и остался кто, их вряд ли воинами можно назвать. У многих на уме одно — лишь как бы с неприятелем не повстречаться. И дело до того дошло, что конники иные порезали своих коней. А спрашивать их стали, зачем так сделали, то прямо говорили: «С какой нам стати убивать самих себя?» — «Как так?» — «А так. Ведь самоубийство это, да и только, нападать на этих дацзы, сидя в седле. Дело одно — промчаться на учебном поле с ветерком, а тут — совсем другое. Смерть верную найти…» Тянул к жаровне пальцы Сюнь Тинби, зябко поеживаясь. Слыхал, что холодно бывает здесь зимою. Слыхать — это одно, другое — испытать. И эти ветры… От них спасения вроде нет нигде. Ночью от их яростных наскоков жалобно стонут стены и содрогается от страха быть унесенной крыша. Днем, куда бы ни шел, куда бы ни ехал, ветер всюду находит. Бьет в лицо, холодными щупальцами корежит под одеждой тело. Напротив цзинлюэ, на капе разомлев, блаженно щурится Ляодунский сюньфу Чжоу Юичунь. Он только что приехал. В пути закоченел и вот сейчас в тепле отходит. Теперь вот им обоим, Сюню с Чжоу, поручено управиться с Нурхаци, со всею его дикою ордой. Спустить указ — не так уж сложно, совсем иное дело — как выполнить его. Который раз уже собираются цзинлюэ с сюньфу, чтобы решить, что предпринять прежде всего. — Люд здешний дик и своенравен, — взглянув на Чжоу, проговорил с тревогой Сюнь. — Почтения начальству никакого. Скорей наоборот. Тут ехал я по улицам в носилках, так стражникам пришлось дорогу силой расчищать. Толпа в ответ, бранится, кажет кулаки. Того гляди — накинется. И как с таким народом варваров сдержать? — А человек, он что? — вопросом на вопрос отозвался Чжоу, безучастно глядя из-под набрякших век. Губами пожевав, разжал их: «Он, человек, — червь хлебный, и не более. Послушным будет, коль будет сыт. И уважать начальство станет, куда оно ему добудет хлеб». — Да, войско накормить сначала нужно, чтобы хватило сил держать оружие в руках и применить его достойно. А здешние склады, считай, пусты. Единственно, что остается, так лишь просить, чтобы из-за Великой стены Доставили сюда. И не только хлеб, но и корм для коней, одежду, снаряжение. А как все это довезти сюда? — скривился Сюнь, словно вдруг живот схватило у него. — Когда сюда я ехал, самолично видел — дорог-то нет. — По морю можно было бы, — заметил как-то вроде безразлично собеседник. — Да, верно, — мысль подхватил цзинлюэ. — Я как-то сразу не подумал. — Об этом думали уже. Оно дешевле будет по морю, чем на быках по бездорожью. Увы… — сюньфу со скорбным видом на груди руки сложил, — чтоб сытым было наше войско здесь, на Ляодуне, потребны 4 тысячи морских судов. А их в наличности — 700 {49} . От налетевшего порыва ветра весь дом, казалось, вздрогнул. Словно чьи-то лапы когтистые попробовали сорвать крышу, и она противилась. И в этом стены помогали ей, отчего весь дом гудел натужно, жалобно. И от этих звуков оба сановника почувствовали себя одиноко и неуютно. Одолевавшие обоих сомнения, которые таили друг от друга, что удастся управиться с Нурхаци, отдались у одного щемящей внутри тяжестью, каким-то душевным замиранием — у другого. «В ограде, что вроде была, теперь такие бреши: не стало Фушуни, Кайюани, Цинхэ, Телина… Того гляди, обвалится строение все. Что можем сделать мы теперь, когда до нас так дело запустили?…» * * * — Нет, все ж, видно, они не сговаривались, — к такому заключению пришли члены Совета девяти, сличив прошения об отставке, которые разом почти прислали в столицу Чжоу Юнчунь и Сюнь Тицби. — Тяжко болеет бабушка моя, — первый писал, — и потому мой долг, как внука, быть при ней. И потому прошу нижайше снять меня с должности Ляодунского сюньфу. — Я занедужил здесь, на Ляодуне, — докладывал второй, — вредны мне здешние места. В этой связи ходатайствую об отставке {50} . — Обоим отказать, — решила девятка. — Пусть сердцем успокоятся и службу по-прежнему несут на Ляодуне {51} . * * * — Посланец вана Ли Тун Гуй томился на посольском подворье в китайской столице. «Сиди и жди. Как будет надобно, так позовут», — сказали ему, когда он, сочтя, что времени прошло уже изрядно, как вручил послание государя своего, пытался разузнать, будет ли ответ и сколько ждать. — Им хорошо говорить, — бурчал сердито Ли Тун Гуй, изнывая от безделья и неизвестности, — «сиди и жди…» Они-то дома. А я-то нет. Вот в потолок смотри да меряй шагами Двор — и все занятие тут. Не выйдешь за ворота. Да и идти-то не с чем: в кошеле не густо. Ван не расщедрился особо на дорожные и прочие расходы. Нужду он в деньгах сам немалую имеет. Иначе быть не может, когда им правит баба. Куда б еще ни шло, была бы то супруга, а то наложница… {52} А между тем, хотя роптал в душе посол корейский, им привезенное послание не лежало без движения. Оно ходило по рукам сановников из двух палат: военной и обрядов. — А рать моя, что послана была по предписанию Сына Неба, вся полегла… Хохори, зять Нурхаци, выговаривал нашему воеводе, что в полон им взят был, за то, что я не согласился, как предлагали, мир заключить. К тому ж еще Нурхаци, атаман, и сыновья его так говорили: «А раз управились с Северной заставой и Цзансаем, то теперь черед — владению вана, негоже за спиною оставлять его, когда мы примемся за Ляодун». Эти слова звучали неуместно здесь, под сводами Военной палаты, где были оглашены донесения о падении Фушуни, Кайюани, Телипа. Суета и страх лишь за себя крылись за строками послания вана. Храня молчание, хмуро переглядывались между собой сановники палаты: «Крайне чрезмерны самоволие и жестокость, которые являет разбойник Нурхаци. Если б он на самом деле желал быть в мире с нашею страной, то разве б он намерения имел напасть? С того времени, как разбойники-япошки опустошили нашу страну, жить стало нам невмоготу. Однако до конца блюду душевную чистоту слуги Сына Неба, не поддаваясь на соблазны злого разбойника» {53} . — И то ладно, — с кривой ухмылкой заключил начальник Бин бу. Те места в послании вана, где изливался в сетованиях он, не особо занимали скопцов из Палаты обрядов. Для них на первом месте было то — во всем ли ван ведет себя как верноподданный владыки Поднебесной, не допустил ли он чего такого, что, хоть и на письме, может позволить старший, но никак не младший. Насколько верный ван слуга, сомнения уже были. И то, что в переписку он выступил с разбойником и плутом, их только усугубило. И что на этот счет ван говорит в своем письме? «Закрывать и открывать перед ними двери, ослаблять и натягивать узду— обычное правило обращения с дикарями… Нурхаци-атаман, прочтя ответ тот, пришел в крайнее неистовство. И если бы наша страна на деле намеревалась войти с ним в мирные сношения, то разве бы написаны были слова, которые вызвали его гнев?» — Ну, видно, так оно, — переглянулись между собой сановники Ли бу, — А каковы же те слова, которыми допек он дикаря? — Он называет свое владение «Позднее Золотое». А наш пограничный начальник в письме написал «Цзянь-чжоу». А это слово— название племени, которое оно удостоилось получить от Небесного двора. Он называет себя «ханом», а пограничное начальство наше в письме к нему именует его как «мафа», с предводителем то бишь обращается с ним как иноземцев, и только {54} . От этих слов довольно потирали руки одни, негромко хихикали другие. * * * Таких холодов, какие приключились в эту зиму, припомнить старожилы не могли. Даже земля, не укрытая плотно покровом снега, не выдерживая безжалостных объятий мороза, местами трескалась. Сюнь Тинби приказал топить, не жалея дров, однако большой, старый дом никак не нагревался. И, возвратившись к себе после очередной поездки по сторожевым постам, по местам, отведенным для военных занятий, Сюнь долго не снимал верхней одежды. «Отказ отозвать его с Ляодуна явился для него, — шептались за спиною порученцы, — словно для ленивого быка палки удар по ребрам». Не ожидая нового, задвигался, забегал с налитыми кровью глазами. И полетели головы у многих, кого Сюнь нашел бездельником иль трусом. «Меня жалеют? — вопрошал себя. — Понятно, нет. Так и я жалеть не буду. Иль победителем в столицу въеду, иль голову пускай мне снимут». — А он, злодей Нурхаци, малость приутих. Видать, морозы лютые заставили его людей в норы залезть и греться у огня. Ну ничего, скоро узнают, кто такой Сюнь Тинби. Войско я собрал, как-никак за сотню тысяч перевалило. О том ли ведомо тебе, злодей? Правда, та рать, что у меня, довольно разношерстна. Не все, кто в ней, знакомы с навыками боя. Но то пока. Еще есть время. А главное, в ней все больше старожилы здешних мест. Для них уйти отсюда — бродягами стать в Чжунюани. Ведь что Нурхаци говорит: «мне покоритесь и будете иметь, что было, а то и больше». Письмами подметными так и сыплет, удержу не зная. Сегодня вот опять подали мне. — Так… что на сей раз пишет? Мы, говорит разбойник о себе, хан государства Хоу Цзииь. — Как так? — кровь в голову ударила Сюню. — Ведь говорить «Мы» приличествует лишь Сыну Неба?! И кто дал право дикарю себя именовать каким-то ханом? Что там еще? Ага, бахвалится вор: «Мне Небо помогает, оно же осуждает Срединную страну». И потому он говорит: «Начальникам всех крепостей лучше всего Нам покориться, и пусть прочий народ Срединной идет под Нашу руку». — Это слова собаки и барана! — в раж войдя, в тепле согревшись, хватил цзинлюэ кулаком по столу. И тот задвигался, как будто приподнялся. Кулак убрав, Сюнь в страхе на стол воззрился. Тот не стоял недвижно, словно мелкой дрожью исходя, плясал на месте. — Воистину неведома эта земля! — успел промолвить Сюнь, как в комнату влетел слуга, глаза тараща: «Земля дрожит!» И вспомнились цзиплюэ чьи-то слова: «Когда земля трясется под тобою, то не угоден ей ты». А пару дней спустя гонец, от устали бесстрастный, привез бумагу. «Дела сдавайте», — говорилось в ней. — Вот жизнь она, — пожал плечами Сюй. — Просишь — отказом отвечают. Молчишь — дают, чего уж вроде не хотел. Ну что поделаешь? Сын Неба повелел — наш долг служить, где он прикажет. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Что ненки для зубов таких, как у Лэгдэн-хана? От них трещат хрящи бараньи, а пенки из сливок он зубами просто мнет, кидая их за горстью горсть в широкий рот. Охоч до пенок Лэгдэн-хан. Но что-то он сейчас их ест вроде бы без удовольствия. Такой вид у него, словно не пенки у него во рту, а сыра овечьего комок сухой. Горсть проглотив, Лэгдэн губы сомкнул и окаменел, словно бурхан, что наискось сидел, ноги поджав, и благодушно глядел глазами без зрачков, чему-то улыбаясь. В отличие от него чахарский Лэгдэн-хан был мрачен. В углах рта белели остатки пенок. Казалось, ярость, выйдя из нутра Лэгдэна, застыла пеной белой на губах. Чашу из потемневшего серебра Лэгдэн молча поднял к глазам, на Дно пустое поглядел и обронил негромко: «Управился я сам вполне. И мне делиться с кем-то вовсе не было нужды…» И тут, как вспугнутая стая птиц, налетели разом мысли… А вот выходит так, что первому ему, Лэгдэну, не быть уте в окрестных землях. Маньчжур Нурхаци в силу входит и заявляет о себе. И был бы кто он, тот Нурхаци… Кто знает имя его предков? А он, Лэгдэн, побег от дерева Чингиса. Предки его, Лэгдэна, по стойбищам вождей, потомком чьим себя считает Нурхаци, как победители прошли. Хоть и звалось владение Золотым и потому мнили правители его, что оно несокрушимо, однако, словно глиняный горшок, в куски рассыпалось. И вот теперь опять название прежнее — Айжин — звучит. Оно не просто режет слух ему, Лэгдэну, но душу леденит опаской, злостью. Поставив чаше на кошму, Лэгдэн вгляделся в глаза недвижные бурхана. Взгляд ниже опустил потом и тут улыбки, застывшей на бронзовых губах, вынести не смог. Вдруг показалось, что бурхан молча подсмеивается над ним, Лэгдэном, и хан стремглав из юрты выбежал. Стоял, расставив ноги широко, хватая жадно ртом холодный воздух. После сидения в продымленной юрте все нутро просило скорей освежить его дыханием степи, напоенным разнотравьем. Лэгдэн стоял у белостенной юрты, дыша уже спокойно и неторопливо, по-хозяйски глядел по сторонам. Лето было на исходе. В кочевьях наступала хлопотливая пора — припасы впрок готовить надо было людям. На краю неба вдруг замельтешила россыпь черных точек. Это, видно, воронье, подумал Лэгдэн и помрачнел: в той стороне лежал Телин, там вдоволь было корма для воронья. Изрядно, куда еще ни шло. Но кроме них осталось там Нурхаци позаботился о том. То, что китайцев полегло лежать немало и монголов. Под предводительством Цзэ-сая и Санарсая они напали было на маньчжур, едва лишь те Телином овладели, но Нурхаци разбил их в пух и прах. Хотя тогда Лэгдэн остался в стороне, сражение под Телином здорово задело за живое. Выходит вроде так, что Нурхаци может вообразить себя сильнее всех окрест и пренебречь им, Лэгдэн-ханом. Да и монгольские князья, узнав про силу Нурхаци, все больше станут дружбы с ним искать. И кто тогда его, Лэгдэна, за хана всех монголов будет признавать? Лэгдэн-хан сердито засопел. С той самой поры, когда узнал он о двойной победе Нурхаци в Телине, маньчжурский вождь не шел с его ума. Правда, не правилось и то, что норовил Нурхаци родичей лэгдэновых обидеть. Внучка ехеского Цзиньтайши женой была Лэгдэна. Но все это еще куда ни шло — возвышения Нурхаци терпеть было нельзя. Его непременно надо осадить. Коль не рукой, то хоть пока словами. * * * «Ответственный за подготовку войска» — такое звание дано сейчас мне. Свидетельство тому — печать. Но много ль проку от нее?» — Повертев ее в руках, Сюй Гуанцп отложил ее в сторону и скрепил письмо личной печатью. Послания друзьям, хоть речь идет в них о делах служебных, скреплять должностной печатью не пристало. Тем более, ее поставив, лишь подчеркнешь несоответствие между звучанием звания и подлинными возможностями. По сути дела, он сейчас лишь в состоянии в ответе быть за сохранность печати. А что до подготовки войска, то увы… Деньги нужны прежде всего, но их как раз и нет. Хоть сколько глотку не дери на площади глашатай, чтобы люди жертвовали для войска, что могли, а все равно, как будто все кругом глухие. Тупые головы никак в толк не возьмут того, что орды дикие, их если не сдержать, не уничтожить, дойдут сюда. А те, кто дал согласие зачисленным быть в списки войсковые, различия не делают меж службой государю, своей стране иль у купца какого. Брюхо набить да приодеться — вот только на уме у них. Защитники они страны и государя до той поры, покуда жалованье платят. Уж не одно прошение отправлено в столицу, чтоб денег дали — иначе разбежится войско. Все эти просьбы оставались без ответа. И вот сегодня написал уже своим друзьям, Ли Шицзао и Ян Динюну, чтобы пожертвовали на подготовку войска. Они, наверное, не откажут. Помогут, правда, больше самому ему, Сюй Гуанци, продержаться в должности «ответственного за подготовку войск». И только-то. Вот если б пушки дали, тогда б он, Сюй Гуанци, имел право сказать во весь голос: «Моими стараниями отведена угроза, которая нависла над страной с востока». Вот днями пала Кайюаиь… А что за ней? Но он-то, Сюй, не может упрекать себя в бездействии. Он делал все, что мог. Денег просил у казначейства, У друзей. И, наконец, на собственный страх и риск отправил в Аомэнь двух соотечественников своих, крещенных, как и он. С письмом отца Самбиази и просьбой от себя послал он Михаила Чана и Павла Суна, чтоб пушки добыли они и к ним прислугу {55} . * * * С самой весны Северная столица задыхалась от жары. Налетавшие из монгольских степей ветры не приносили свежести, по несли с собой зной и мелкую, как пудра, пыль, которая скрипела па зубах, запорашивала глаза. Хуанди Ицзюнь постоянно испытывал какую-то сухость во рту, и чарка доброго вина ее не прогоняла. Есть не хотелось, одежда стала свободно болтаться на исхудавшем теле. Второй месяц недуг подтачивал изнутри Сына Неба, и во второй половине августа, когда лето шло к исходу, Ицзюнь скончался. Едва вступив на трон, его преемник Чанло порядки взялся наводить. И многие из тех, кто прежде в силе был, почувствовали быстро, что будут вскоре не у дел. |Нам государь такой зачем?» — ив мнении этом сановников, которые страшились опалы, усердно укрепляла госпожа Чэн, бывшая любимая наложница Ицзюня, что с кончиной императрицы стала главной супругой Ицзюня. Госпожа Чэн во сне и наяву видела сына своего, Чансюня, хуанди. Но этому помехой был сын Ицзюня — Чанло. Еще при жизни отца какой-то человек пробрался в покой Чанло и чуть не убил его дубинкой. Со смертью Ицзюня Чанло на трон сел, там места не оставив Чансюню. Того простить госпожа Чэн никак не могла. К тому ж еще добавилась немалая обида: ей отказали в звании вдовствующей государыни. «Всему виной — Чанло, — шипела злобно, словно кобра, Чэн, — ну погоди, дождешься ты…» И ждать тому пришлось совсем недолго. Всего лишь девять дней прошло его правления, как он внезапно занемог {56} . Едва пожаловался Чанло на недомогание, как евнухи, что были близки к Чэн, с лекарством сразу прибежали, после чего болезнь усугубилась. Ну раз в самом дворце целителей надежных не нашлось, искать решили вне его. И вроде бы нашли всесильного врача. Свидетельством его таланта служили доски с изъявлением благодарности от исцеленных, которым не было числа. «Воистину дайфу, — с почтеньем отзывались евнухи. — У него, как говорят, познаний больше, чем во взятых вместе, Цзюняоцюаньшу» и «Дун и бао цзяне». Врач у больного щупал пульс, смотрел язык. «Лето сейчас, а в эту пору кожные болезни случаются обычно. Сдается мне, что к недугу государя причастны злые духи. Болезни, вызванные ими, бывают в любое время года. От них снадобье тоже есть». Стал принимать Чанло это лекарство и вскорости скончался, и месяца не царствовав. * * * Лежал недвижно государь Чанло, готовый вроде свой дворец покинуть, глаза, однако, не закрыл. Об этом-то шептались при дворе, в домах сановников. Дел множество скопилось. От их исхода судьбы зависели Срединной. Из них первейшее по важности — управиться с Нурхаци как? Об этом, видно, думал перед смертью покойный государь, и взглядом глаз полузакрытых как будто призывал он сыновей своих заняться этим делом побыстрее. По малолетству было невдомек им это. Из них годами старше всех был Юцзяо: ему шестнадцать минуло, когда отец скончался. У тела постояв, Юцзяо вернулся в свои хоромы. «Из-за кончины батюшки пройдет немалый срок, — сокрушался он, — прежде чем смогу заняться любимым делом». Любил он плотничать. От этих невеселых мыслей его оторвало появление толпы сановников, которую привел Ян Лянь. «Надо скорей выполнить волю Вашего покойного отца», — наперебой они вопили н, подхватив его под руки, чуть ли не бегом внутренними переходами поволокли в павильон Тайхэ-дянь, где тронный зал располагался. Ян Ляню и приверженцам его надо было спешить: умер государь, не успев объявить своего преемника. И евнухи, как стало известно Яну, намерились провозгласить соправительницами двух баб — наложницу Ицзюня, известную как Чэн, и Си Ли, наложницу Чанло. — Мы этот замысел скопцов сорвем, как только сделаем государем сына его, Юцзяо, — объявил цзиньши Ян Лянь придворным, противникам засилья евнухов. И ринулась толпа сановная в дворцовые покои. В павильон Вэньхуадянь, где обитал Юцзяо, им вход перекрывали евнухи. И началась потасовка. Лишенные мужского достояния по силе уступали тем, кто им обладал. Визгливым, тонким криком и длинными ногтями Ян Ляня и его друзей сдержать не удалось. Под кулаками и пинками вошедших в раж мужчин дрогнул заплот из дряблых тел бесполых. Юцзяо чуть не волоком был втащен в тронный зал {57} . Почувствовал себя здесь отрок неуютно. Удушливо чадили светильники, в отблесках их неровного, нездорового света тускло-холодно отсвечивало золото и серебро трона, утвари и украшений. В прерывистом мерцании драгоценных камней юноше чудилось недоброе поблескивание звериных и змеиных глаз, чьи литые и тканые изображения теснились вокруг. Все неожиданно, внезапно так случилось. Он думал, скоро ли поминки кончатся по отцу, которого при жизни почти не видел, чтоб жизнь пошла привычно. А тут ворвался этот неуемный Ян Лянь с оравой сановников и повели сюда, чтоб волю он отца исполнил. Слегка сгорбившись, Юцзяо сидел на широком, приземистом троне. Помост, на котором он стоял, семь высоких ступеней и шесть украшенных росписью колони с изображением драконов отделяли Юцзяо от толпы коленопреклоненных царедворцев, которые только что чуть ли не силон приволокли его сюда. Кося по сторонам глазами, Юцзяо норовил получше разглядеть стоявших по бокам трона аистов. Клювы у них были широко раскрыты. Птицы словно вопрошали: «А почему ныне такая суматоха? Где же обычная благочинность?» Почти безучастно, словно не о нем шла речь, выслушал разноголосые, неровные приветствия: «Десять тысяч лет государю годов правления «Небом положенное»». От славословий, что прозвучали в тронном зале, государем не стал Юцзяо. В поступках, помыслах как был, так и остался плотником. Строение, что возвели родоначальники его, изрядно обветшало, шаталось изнутри, ограда внешняя трещала. Внутри самой страны чернь бунтовала, «Белый Лотос», широко корни распустив свои, зловредным учением дурманил тупые головы мужичьи; извне грозили толпы дацзы, которых возглавлял какой-то самозванец — «государь» Нурхаци, а проще — вор, разбойник. О всем о том, считай, не ведал ничего Юцзяо. Плотницкая мастерская затмила для него Поднебесную с ее невзгодами, заботами, врагами. Иных хлопот не знал, кроме как рубить, строгать, тесать и резать {58} . Встав поутру, шел в мастерскую. И там до вечера, одежду скинув, весь потом липким исходя, трудился с вдохновением, примером Лю Бана вдохновляясь. Дола ж державные доверил полностью Вой Чжупсяню, «великому смотрителю», «ведающему обрядами», «держащему кисть» {59} . Такие звания он имел, и так его именовали при дворе, когда к нему кто обращался устно иль с докладом. Запанибратства не сносил Вэй и снисходил лишь к государю, который звал его любовно «тятя». Слухами, что император так величает Вэя, переполнились дворцовые строения и не держались там. Знали о том и иностранцы. «Чудовищность привязанности, — ехидно щурясь, записал в своем дневнике иезуит Даниэло Бартоли, не менее непристойна с точки зрения внешних приличий, чем невозможна с точки зрения природы» {60} . Способности производить себе подобных лишился Вэй задолго до того, как появился на свет Юцзяо… Скопить решив было богатство, Вэй по молодости лет пытал счастье в игре. Влез в неоплатные долги. От заимодавцев как спастись, не знал и вдруг прослышал, что в Запретном городе на холощеных великий спрос, живется там им всем вольготно. И тут мгновенно Вэя осенило: «Я спасен». Встав с чурбака, зажав ладонями промежность, ногой небрежно отпихнул частицу своей плоти: «А это пусть возьмут в уплату долга». Исчез из столичных притонов их завсегдатай, игрок азартный Вэй, больше известный по кличке «Остолоп». А во дворце Небесного Семейства орда скопцов прибавилась еще на одного. Свалившись с улицы в омут дворцовых дрязг, интриг, Вэй, поначалу затаившись, огляделся: «Куда попал? И рядом кто?» Привычным было прежде окружение певичек, игроков, и, обращаться с ними как, знал досконально. А тут иное общество — прислуга государева семейства. И Вэй, хоть звался «Остолопом», быстро смекнул: «Здесь глоткой или кулаками не добьешься ничего, места давно уж заняты до нас. Здесь надо по-иному… Вроде того, как тот паук, что у меня в каморке вил паутину: плел медленно и терпеливо он ее, зато блаженствует теперь». Прозвание «Остолоп» оставил Вэй за стенами Запретного дворца. Словно паук, вязал он сеть, невидимую глазу, и норовил ее пошире натянуть, чтобы добыча верная была. Скопец, для женщин вроде бесполезный, сумел им нужным очень стать. Приемы своден ему знакомы были, и во дворце он в ход пустил их. Сумел возвыситься средь окружения матери наложницы Чанло. Сдружился и с кормилицей Юцзяо Кэши. О Вэй Чжунсяне Юцзяо с детства был наслышан: «Достойней человека не сыскать!» — все уши прожужжали будущему наследнику престола. И отсидев на золотом сидении в тронном зале, сколь требовал церемониал, Юцзяо приемом вельмож себя не утруждал. Доверился во всем Вэй Чжунсяню. Так паучок драконом стал всесильным. — Что не от нас, то против нас, — он заповедью своей провозгласил. Любое начинание, что исходило не от его клевретов, Вэн встречал в штыки, усматривая в том подвох, стремление подорвать его всевластие. И допускал к государю только того, кого хотел. Бумаги шли в столярную только такие, против которых Вэй не против был. А что в докладах тех, Юцзяо толком не вникал. На «батюшку» всецело полагался. Приличия ради тот завел такой порядок докладывать государю. Как только стало слышно, что он принялся дерево долбить ИЛИ тесать, докладчики спешили с бумагой в мастерскую. Встав сбоку, огласят доклад, а государь обычно отвечал: «Идет! Мне рвение известно ваше» {61} . ГЛАВА ПЯТАЯ Едва лишь прозвучали первые строки письма, которое привез Каикарбайху, посол чахарского Лэгдэна, мигом сошла на нет неопределенность ожидания. На смену ей пришла обида, с нею злость. Лэгдэн, кичась мнимым величием сил своих, именовал себя Батур-Чингисханом, которому подвластно 40 десятков тысяч людей. И наоборот, стремясь принизить Нурхаци, назвал его владетелем лишь 3 десятков тысяч человек {62} . — А ты считал моих людей?! — едва не сорвалось с губ Нурхаци, но, плотно стиснув их, вопросу вырваться не дал. Весь обратился в слух, играя желваками. «Мины, — писал Лэгдэн, — враги обоим нашим государствам». От этих слов теплее стало на душе, и Нурхаци довольно улыбнулся. «Известно мне, что начиная с года коровы ты неоднократно досаждал минскому государству. Летом этого года я сам ходил походом против минского Гуаннина. Покорив город, завладел собранным там в уплату налогов. Если твои войска пойдут на Гуапнин, я взнуздаю тебя». От слов последних кровь ударила в голову Нурхаци, и он чуть с места не вскочил. Еле сдержавшись, усидел и, губ не разжимая, махнул рукой, чтоб продолжали читать письмо. «Между собой мы исстари не знали распрей. Было в обычае послов друг другу присылать. Из-за того, что твой посол сказал, что я-де принял его не по обычаю, задеты оба оказались мы и перестали слать подарки друг другу и справляться о здоровье и делах. Если я правду говорю, то снова пришли ко мне тех самых послов, которые приемом, что им оказан был, остались недовольны». Слово последнее послания прозвучало, и наступила тишина. Такая, которая бывает, когда весь небосвод застелят тучи, и он от тяжести провиснет. Тогда тревожное томление овладевает человеком, на кистях рук червями жирными вспухают жилы. Вот-вот темно-лиловая громада неба пойдет изломами, обрушит грохот, приводя в смятение все живое на земле. Тоскливо стало на душе у Канкарбайху, почувствовал себя он одиноким, беззащитным в преддверии чего-то жуткого. От гула голосов, который вдруг вспугнул нестойкую тишину, глаза зажмурил, зубы стиснул И так не дал руками уши себе заткнуть, чтоб слышать те слова, что вырывались из яростно оскаленных ртов. «Петлю ему на шею!» — истошным голосом кто-то вопил. «Убить!» — вторили ему другие. «Отрезать нос — и пусть идет обратно!» — вплетался в разноголосицу низко гудевший рык: «Верно, — и уши тоже!» {63} Руку поднял Нурхаци, и смолкли голоса, но ненависть, что прозвучала в них, стоять осталась, как испарение от зловонного болота иль чад от головешек. Не оттого ль надсадно закряхтел Нурхаци, прежде чем заговорить? — Гнев справедлив ваш, — он произнес, не торопясь, в растяжку. И одобрение чувствовалось в голосе его, — чувства мои такие ж, как у вас. При этих словах князья и вельможи довольно загалдели. — Но посланный, — Нурхаци продолжал, — тут вовсе ни при чем. Вина на том, кем послан он. И потому посланца пока оставим у себя, чтоб нам сподручнее было довести до слуха приславшего его наши слова {64} . * * * — Себя сам именует повелителем монго, Батур-Чин-гисханом, — скривился Нурхаци, взглянув на грамоту Лэгдэна и в сторону небрежно отложив. — А кто его признал таким, кроме домочадцев? В один и тот же день с послом Лэгдэна приехали ко мне и люди пяти халхаских уделов. Хоть вместе прибыли, но говорить со мной отдельно пожелали. Ведь неслучайно это. Тут ясно даже дураку, что не хозяин вовсе Лэгдэн для халхасов. Хоть и монго все они, Чахар и Халха — не одно и то же, видно. Послушаем теперь, что скажут нам послы халхаских бэйлэ. * * * С виду суровым оставаясь, в душе Нурхаци ликовал. «Цзорикту Хунбатур и прочие халхаские бэйлэ Цзесая виновным называли. И соглашались с тем, чтобы его судьбу Нурхаци сам решил {65} . Этот Цзесай было напал на войско наше под Телином. Теперь и сам и оба сына в плену у нас. Как поступить с ним дальше, там посмотрим». Но ликованием полон был не из-за того, что соплеменники отступились от Цзесая. Владетели пяти уделов предложили союз составить против Минов. Нет, он не ослышался ничуть. Об этом прямо написано в письме халхаских бэйлэ. — Мины — вражеское для нас государство. — Нурхаци палец задержал, которым водил по строкам, словно удостоверяясь, на сколь их прочен цвет. И палец дальше заскользил: «Если пойти против них походом, то надобно единодушно и сообща продумать все с таким расчетом, чтобы дойти прямо до Шаньхайгуани. Если бы случилось так, что с Минами кто-то из нас мириться стал, то это тоже сообща должно решать» {66} . — Надо спешить, — Нурхаци с места встал. — Пока халхасы не раздумали в союзе быть со мною. Сейчас, — прикинул про себя, — год на исходе. А там начнется у Монго цаган-сар. А в праздники, когда едят, пьют да развлекаются, халхаским бэйлэ уже будет не до дел серьезных. Их пять уделов, что присылали ко мне своих людей. И чтобы не обидно было никому, я пятерых послов направлю к ним, А кто поедет? — Нурхаци задумался. Мысленно представлял себе лица, повадки, норов разных люден. — Нет, — вздохнул с досадой, — такого не сыскать, чтоб совершенным был во всем. Этот хитер, да не умен: сейчас словчить сумеет, а невдомек ему, что будет завтра. Тот рассудителен, вперед глядит, да языком своим владеть не может. Не говорит — бубнит, как будто кашей рот набит. А этому, уже если рот откроет, слушать другого невтерпеж. Ну, значит, так, поедут Экэсингэ, Чжохор, Ясидапь, Курчань, Хифе. Они все разные по норову, у каждого есть преимущества своп. А вместе все достойно будут выглядеть, особенно когда над ними старшим я поставлю Экэсингэ. В сравнении с остальными достоинств больше у него. К тому же старше всех по возрасту, пускай и ненамного. Послы уехали. Нурхаци сам их вышел провожать. Всадники давно уже скрылись где-то там за сопками, а Нурхаци продолжал стоять, упорно вглядываясь вдаль. Как-то все обойдется? Ведь это впервые его люди отправились к владетелям пяти халхаских уделов. * * * Снег вроде ровно падал с неба, а лег по-разному на землю: тонок и темен от земли на вершинах сопок, толще слоем и цветом чище в ложбинах, где ветер был бессилен покровы снять с земли иль истрепать их до рубищ. А след конских копыт ложился разный даже там, где снега слой был вроде одинаков. Причина та, что ход у каждого коня отличен от другого, пусть даже цвета одного они. И мыслей ход у ездоков был тоже разный. От ветра как спастись да как скорее до огня добраться — тут были помыслы у всех одни. А в остальном — у каждого свои раздумья. Щурят князья-халхасы узкие глаза, вниз веки опуская как будто бы от ветра. Но не зрачки они скрывают, а мысли потаенные. Так их бурханы глядят на всех бездумно, равнодушно, в таинственной улыбке слегка раздвинув губы, чему-то усмехаясь. «Поди-ка, разберись, улыбка отчего у них такая? — справлялся исподволь дотошный Хифе, а полностью уразуметь не смог. — Видать, тому причиной водка, которой не жалели для гостей: «Не побрезгуйте нашим домом, не откажитесь от нашей водки». Такое оправдание нашел себе Хифе для утешения, трясясь сейчас в седле. А у халхасов мысли об одном: «Потомки мы Чингиса вроде, но вот приходится искать расположения у Нурхаци. Ведь предков его наши праотцы гоняли, словно зайца волк. Охо-хо, вот как времена меняются. А делать что? Иначе не устоять нам пред Лэгдэном, который норовит возвыситься над нами. Когда Лэгдэн прознает о союзе нашем с Нурхаци, небось умерит прыть свою…» Экэсингэ, заслоняя лицо левой рукавицей (ему казалось, что кто-то редкозубой теркой водит по обветренному лицу), правой рукой цепко держал поводья, приноравливаясь к неровному ходу коня. Его то и дело заносило в ту или другую сторону, он оступался в невидимые выбоины. «И вот хозяева такие ж, — назойливо лезла в голову Экэсингэ мысль, — как эта дорога. На вид только ровна, а ехать— нужен глаз да глаз. Вроде в союзе быть с нами хотят монго Халхи, а как на деле поведут себя? Потом уж только станет видно». Дорогою одною ехали с халхаскими князьями послы Нурхаци в священную долину Ганганьсайтэлехэ {67} , чтоб, жертвы принеся там, клятвой скрепить союз свой против Минов. Замешано на крови в жизни все — и дружба, и вражда. Дерутся — льется кровь, и вроде нет ее, не видно боле, а все равно сквозь зубы говорят или вопят от исступления: «Мы кровь им пустим, ужо лишь дайте только срок!» Опять же давние враги друзьями становятся, когда смешается их кровь в жилах потомков. И нежную потрогать плоть ребенка враз руки тянутся врагов вчерашних… Основа жизни — кровь. И потому, ее пустив наружу, внезапно ноги подогнул красавец конь сплошь белой масти, а рядом с ним отдал кровь широкогрудый бык, чья шкура черная блестела так, как будто жиром смазан был он тех коров, которых гнул к земле всей тяжестью своей, жизнь продлевая в ином потом уже обличье. Дымясь, наполнила кровь конская и бычья тяжелые из серебра корчаги. И плоть, которую она питала, Тоже засунули в посуду, возле нее рядом встали горшки с костями и с землей, которую вот только что топтал копытом белый конь и равнодушно уминал бык черный. И, взоры к небу устремляя и опуская очи долу, начали клясться маньчжуры и халхасы. (Поскольку гости они были, назвали первым государя маньчжуров.) — Ныне правитель-бэйлэ десяти маньчжурских знамен с правителями-бэйлэ пяти монгольских уделов удостоились любви и помощи Неба и Земли. И благодаря этому оба наши государства клянутся быть в обоюдной дружбе, согласно общему замыслу объединить силы, чтобы с Минами воевать {68} . Сказали так и замолчали все. Потребно время, чтобы Небо и Земля могли услышать сказанное людьми. — А если кто, — вновь клятва зазвучала, — пожелает с Минами, предав забвению старые обиды, быть в мире и дружбе, то надобно обдумать сообща и только потом давать добро. — А если Маньчжу нарушит договор, — продолжили маньчжуры дружно (они привычны были хором петь), — у пяти бэйлэ согласия не спросив, загодя с Минами помирится, или же Мины, пожелав разрушить дружбу двух государств, тайно пошлют своих людей, чтоб разделить нас, и о том будет утаено, то тогда Государь Небо и Государыня Земля покарают правителя бэйлэ десяти маньчжурских знамен. — Такую ж точно кару, — ответили монголы, — если подобное случится, пусть понесут правители — бэйлэ пяти монгольских уделов, а именно, и забубнили монотонно: «Дулэн хун-батур, Аобадайцин, Эцань, Бабай, Сотэ-цзинь, Мангурдай, Эбугадэитайджи, Убаши-дулэн, Гурбуши, Дайдархан, Мэнгурдай-Дайцин, Бидэнту, Эрдэн, Чжохур, Дархан-батур, Эньгэдэр, Саналасай, Бутацп-ду-лэн, Саналасай, Баялату, Дочжзи, Нэйци Вэйлжэн Эрсайту, Бурхату, Этэна, Эрцзигэ…» {69} «Их столько правителей в пяти уделах, — прикинул про себя Экэсингэ, — что имена их сразу не упомнишь. А как собрать их быстро на совет? И как к согласию прийти без промедления, когда их столько? Сомнения свои по возвращении государю доложу непременно». И клятвы той слова, что его люди дали, а равно и халхасы, Нурхаци заставил вновь пересказать, когда послы приехали его обратно. Все выслушал, в слух обратясь всецело, глаза прищуря, чтоб вид людей подумать не мешал. — Ну что Ж, — ударил по колену себя. — Мы вроде бы опять, выходит, одинаковы с правителями монго. Они бэйлэ, и я бэйлэ. Ханом меня не величают. Пусть так. Ущерба для себя не вижу в том большого… Ведь я один, а их-то пять. Так все равно, выходит, я сильней и выше. Дело не в том, опять же. Союзники как будто есть, чтоб с Минами покончить дело. Когда один я против них — это одно, совсем другое дело, когда подмога есть. И этот чахарский Лэгдэн, который мнит себя Чингисом, наверное, умерит прыть, когда узнает о моем союзе с хал-хаскими князьями. Пускай его не будет в деле, но весть сама о нем уже прибавит силы мне, чтоб дело с Минами решить достойно. Выходит так, что с боку одного, монголы где, прикрыт я вроде. Не очень уж надежно, правда. Слова — это слова. А главное, Лэгдэн пока не угомонился. Но все же теперь не так он страшен будет. Но вот еще, — Нурхаци потрогал под левым ребром, где рана старая заныла, — есть Чоухяньское владение. С той стороны бок вовсе неприкрытым остается. Не вижу признаков таких, чтоб чоухяньский ван со мною в дружбе жить хотел. * * * Уж три луны минуло с той поры, как отбыл Канкарбайху к Нурхаци и словно сгинул. Извелся в ожидании Лэгдэн-хан. Покоя не давали мысли: «Нурхаци что предпримет?» Ставки своей Лэгдэн почти не покидал все это время. А если и случалось отлучаться, то далеко не уезжал и. говорил всегда перед отъездом, ехать куда за ним, коли объявится Канкарбайху. Подвижности лишившись, Лэгдэн к шатыру пристрастился. Бесчетные бескровные сражения вел на глади белой доски. Хотя была это игра, но для Лэгдэна вовсе не забава. В нойоне противной стороны он видел не просто безымянный дерева кусочек, но Нурхаци. Как лучше одолеть его, об этом думает Лэгдэн, передвигая фигуры по доске. «Вот я сейчас пустил вперед собаку. Пробьется или нет она туда, где в окружении поредевшем сидит на троне-кресле нойон— Нурхаци». Напротив Лэгдэна, глаз прищурив правый, левый уставил в доску Ванчжил-хутухта, прикидывает, в какую Сторону погнать верблюда. Бормочет себе под нос! «Игрок не делает обратных ходов, посторонние не лают». Краем уха Лэгдэн слышит эту приговорку, но выражения лица Ванчжил-хутухты Лэгдэн не видит. Сосредоточен на собаке весь: «Собака — верный друг, надежный. Она хозяину — защитница всегда. И если лаем не вспугнет того, кто против хозяина замыслил дурное, на горло кинется врагу. Вот так и Канкарбайху поехал к Нурхаци, чтоб припугнуть того, чтобы послушным стал Лэгдэну. Нурхаци… Внял ли он словам его, пли повалятся наземь цырики, как эти, которые сейчас с доски слетели? И в суете их станут давить кони, телеги. А изменить Канкарбайху не может. Он не таков. Видать, стряслось с ним что-то. Но что?» Раздались вроде рев верблюда и ржание лошадей. Лэгдэн к доске нагнулся: деревянные фигуры коня и верблюда беззвучны оставались. Лэгдэн тряхнул головой, отгоняя наваждение, как назойливо жужжащую муху. Снова уставился на доску, пытаясь разгадать, замыслил что противник. Полог юрты откинула чья-то рука, и голос тишину нарушил в ней: «Хан! Посол от Нурхаци приехал!» Лэгдэн чуть было с места не вскочил, от нетерпения сгорая, но тут же осадил себя: «Ты хан ведь. И не пристало потому тебе лететь сломя голову навстречу какому-то посланцу». С места не встав, через плечо небрежно бросил: «Принять его, как подобает гостя принимать у нас. Сказать, что хан Лэгдэн с ним встретится». Нойон на противоположной стороне доски сидел невозмутимо, ничем себя не выдавая. Недосягаем оставался для собаки хана, и сколько ни гляди и ни кричи, сорви хоть голос, а не скажет дерева кусок, какой ответ Лэг-дэна ждет. Посол Нурхаци свиток из сумки кожаной достал неторопливо и вознамерился было читать. — Не утруждай себя, — как будто снисходя, прервал его Лэгдэн. — Давай сюда послание. Еще до встречи с Нурхаци присланным Шосе Убаси {70} чахарский хан решил, что вслух при всех читать письмо от Нурхаци не стоит. Наслышан он о нем, что тот упрям и своенравен. И разное способен сказать в ответ, не останавливаясь ни перед хулой, ни перед бранью. Зачем же близким его, Лэгдэна, и челяди слышать бранчливые слова, которыми, как может статься, Нурхаци осыпает его, хана монголов? «С какой это стати ты кичишься перед моим государством толпою монголов, которых-де 40 десятков тысяч? В годы Хун У, когда взяли вашу великую столицу, слыхал я, ваши 40 десятков тысяч были наголову разбиты. Лишь 6 десятков тысяч бегством спаслись. И то не все они тебе подвластны. Тех, что в Ордосе, 10 тысяч. Столько же у 12 тумат. Тех, что асут, юншабу, карачин, тоже 10 тысяч. Этих монголов всего 3 десятка тысяч, и у всех у них правитель свой, не общий, не единый. Что остается тогда на твою долю? — Всего-то навсего каких-то 3 десятка тысяч. Да и они разве целиком тебе принадлежат?» {71} Лэгдэн досадливо сморщил лицо и провел по нему пятерней. Со стороны взглянуть — как будто хан стирает плевок с лица. Закрыв ладонью правой руки прочитанную часть, чтобы не видеть обидные слова, Лэгдэн разгладил свиток и дальше — читать. «Понятно, мы совсем не то, что ваша орда в 40 десятков тысяч. Мы и не так храбры, как вы. И вот из-за того, что наше государство невелико и слабо, нас удостоили своими заботой и помощью Небо и Земля. И нам они отдали Хада, Хуифа, Ула, Ехе, а также пожаловали минские Фушунь, Цинхэ, Кайюань, Телии и восемь местностей других» {72} . — О том известно мне, — губы скривил Лэгдэн, — бахвалиться горазд, однако, ты, Нурхаци. И хвастовством своим ты, видно, хочешь запугать меня. Пустые хлопоты. Ладно, дальше пойдем. — Корявым пальцем Лэгдэн повел по строчке вниз. «Прежде того, как мы пошли походом на Минов, ты уже с ними воевал. Потеряв все свои стремена и шлемы, верблюдов и лошадей, утварь, тем только и спасся. После того снова воевали. Помощник Гэгэндзайцинбэйлэ и десять человек были убиты. Ничего не захватили и с тем вернулись. Ты дважды нападал на Минов. И сколько же ты взял пленных? Какими городами овладел? Какую рать ты разгромил?» {73} Тут кровь ударила в голову Лэгдэну. Темными пятнами проступила через смуглоту кожи, встала где-то у надбровий и давила, от чего покраснели белки глаз. Было в комок смял послание и выбросить уже хотел в огонь, но быстро протрезвел: «А что еще там? Надобно узнать. Письмо недолго сжечь, но ведь Нурхаци остается. Он не листок бумаги, который со стола могу легко смахнуть рукой». Пальцы разжав, Лэгдэн расправил бережно послание и углубился снова в чтение. «Ведь Мины разве искренни, когда жалуют тебе подарки? По той причине, что я пойду походом против тебя, сила войска приведет в трепет, мужи и отроки погибнут на поле брани от мечей и стрел, жены и девы останутся вдовами и сиротами. Мины страшатся меня, поэтому соблазняют Тебя выгодами. К тому же Мины с Кореей по языку хотя отличны, по одежде и порядкам схожи. Оба государства, тем не менее, в союзе и выступают сообща. Хотя ты и я говорим на разных языках, а одежда и уклад схожи… Если бы ты обо всем этом подлинно ведал, то в присланном письме должен был бы написать так: «Мины — мой заклятый враг. Царственный старший брат хаживал против них походом. Небо и Земля, благоволя, помогали ему и сделали так, что он разрушил их города, разбил их толпы. Я желаю с государем, которому благоволят Небо и Земля, сообща строить расчеты, чтобы пойти походом против заклятых врагов — Минов». Разве не очень было бы хорошо подобно этому написать?» {74} Послание до конца прочтя, Лэгдэн его рукой. попробовал разгладить. Положив на столик, несколько раз провел ладонью. Но сколько ни старался, а было видно — мятый лист. «Ладно, что цел, — пробормотал себе под нос Лэгдэн и положил письмо в деревянный, отделанный серебром сундучок, — Послание это нужно сохранить. Не ради дружбы с Нурхаци, нет, — Лэгдэн, набычившись, упрямо замотал головой, как бык в упряжи нежеланной. — В подручные к нему я не пойду. И предложением сражаться с Минами меня он тоже не прельстит. Они во мне видят союзника. Только за то, что не тревожу их границ, мне платят щедро серебром. Еще дадут мне больше, когда узнают, что Нурхаци мне предлагает пойти на них войной. А в подтверждение — вот оно — его послание. И потому оно храниться будет. А с тем, кто мне привез его, — Лэгдэн пальцами постучал по крышке сундучка, — я так же поступлю, как обошлись с моим послом. Канкарбайху, клятвенно заверил Шосе У баси, жив И невредим. А отпускать его Нурхаци решил повременить. И возвращение Шосе Убаси я тоже задержу». — Ну что, ответили отказом? — спросил Сюй Гуапци понуро стоявших Михаила с Павлом. Сам вид их говорил, что верпулись они не с радостным известием, и голос Сюя, прозвучавший приглушенно, выдавал его разочарование. — Да нет, — отозвался Михаил. — Рыжеволосые нас ласково весьма приняли. С собой четыре пушки дали да тридцать человек, таких, что в обращении с пушками искусны {75} . — А дальше Цзянси, — продолжил Павел, — их, рыжеволосых, не пустили местные чины. Подняли шум: «Кто вам велел чертей заморских привести с собой?!» Людей, понятно, этих завернули всех, а пушки там, в Цзянси, остались. — До указания свыше, как сказали, — добавил Михаил. Губы поджав, Сюй Гуанци сокрушенно покачал головой: «Попробуй-ка внушить тем, кто при дворе вершит делами, что без пушек западных не одолеть Нурхаци нам. Докладывал уже не раз о том. Все без толку». — Ну что ж, — ласково взглянул Сюй на Михаила с Павлом. — Вы с поручением справились моим вполне. Доволен вами я весьма. Пока будьте свободны. Вам отдых нужен — заслужили вы его. Один оставшись, Сюй Гуанци лицом посуровел. Подсев к столу, взял было кисть, чтобы писать доклад государю, но положил обратно. Не знал, с чего начать. Уже не раз доказывал, сколь надобны нам западные пушки, но все было напрасно. «А что же там на Ляодуне?» — тут в голову опять запало, и на душе стало тягостно от томящей неизвестности и от сознания собственного бессилия узнать сейчас что-либо новое о событиях на далеком северо-востоке. * * * Они пешком пришли. Когда преемнику Сюнь Тинби Юань Питаю сказали, что пешими пришли монголы, он не поверил: «Быть того не может! Как так? Монгол — и без коня?» — «Они пожрали все, что только можно было, у них в кочевьях голод». — «Ну что ж, старшин я их приму, раз слезно о свидании со мною просят». Навзничь упав, монгольские старшины взывали к милосердию китайского дарги: «Дозволь нам поселиться под Шэньяном. Земля в наших кочевьях мертвая совсем: сухая, голая как камень. Весь скот пропал, и нечем нам кормиться…» Прищурив масляные глазки, Юань с вожделением смотрел на валявшихся в ногах монголов: «Я их не звал, они явились сами, чтоб заслонить нас от полчищ Нурхаци. Нет, упускать случай такой никак нельзя. Здесь, на этой земле поселившись, они будут защищать ее с нами заодно как свою собственную». — Скота не стало вовсе, — сокрушенно повторил один из монголов с худым, изрытым оспою лицом. — Все делали, чтобы умилостивить духов. Как только начался падеж, им поднесли и масло, и сметану, и творог. Последнее отдали все. Насыпали «болсон куриль» опять же. Не помогло, — вздохнув, монотонно продолжал монгол с корявым лицом. — Тогда выбрали белого быка, украсили его как надо и в стадо запустили. И он бессилен оказался мор отогнать… Сам тоже сдох. И если не явит нам величайшей милости достопочтенный дарга, то и нам всем одинаково помирать придется. — Подумать надо мне сначала, чем дать ответ, — с безразличным видом обронил Юань и удалился. Советники его, когда изволил справиться у них, что думают они, единодушно высказались против: «Да этим дацзы доверять никак нельзя! Недаром давняя пословица гласит: «Из десяти монголов — девять разбойники». Не внял Юань всем отговоркам этим {76} . «Из книг (а он заядлый книжник был), — высокопарно заключил он, — известно мне примеров много, как удавалось, и с большим успехом, мужам Срединного государства руками дикарей обуздывать дикарей». Начальство раз решило так— ему перечить не посмел никто. И, расходясь, сомнения и тревоги с собою унесли. «Он в книгах, может быть, и разумеет, — судили и рядили подчиненные Юаня. — Известно достоверно, почтенный Юань знает толк, как землю орошать и возводить плотины. Но чтоб монголы наш составили заслон?! Поверить в это крайне трудно». Совсем немного времени прошло, а уж монголы-поселенцы хозяевами стали чувствовать себя. Местным китайцам спуску не давали. И огрызались, чуть чего: «А наши предки раньше ваших жили здесь!» Начав с того, чьи искони то земли, монголы стали, ночуя силу, у китайцев отбирать их жен и дочерей. Прошения шли к Юань Интаю, чтоб обуздал союзников-монголов, но тот не шел дальше уговоров. Союзом дорожа с монголами, китайцами он проклинаем был. «Да пусть уж правит Нурхаци у нас, — среди китайцев раздавались голоса, — коль сможет он восстановить порядок и закон» {77} . И только Нурхаци в окрестностях Шэньяна появился, в монголах он лазутчиков набрал надежных {78} . Они и помогли маньчжурам все войско, что в городе стояло, у стен его положить целиком. Каков он есть, Шэньян, Нурхаци было загодя известно: глубокие с водою рвы подход к стенам Шэньяна преграждали. И эти рвы словно болота: ступить легко, а выбраться — никак уже. Сколь руки кверху не тяни, а взяться не за что. И кабы только эти рвы одни! Со стен предостерегающе чернели зевом орудия огненного боя {79} . — Нет, — рассудил Нурхаци, — мы не полезем напролом… Вот несколько уж дней маячили маньчжурские разъезды перед Шэньяном. «Как воронье, выискивающее падаль, — цедил сквозь зубы зло шэньянский воинский начальник Хэ Шисянь, стоя на крепостной стене над западными воротами. — Но вам поживы здесь не будет. Гаоборот, поживой будете вы сами зверью и птицам. Иначе я не Хэ Шисянь. Мы отобьем у вас охоту рыскать окрестностях Шэньяна». — Ну, вроде пора, — Хэ Шисянь отнял от глаз лаюнь и дал знак, чтоб возвестили выступление. И рог завыл протяжно, и гулко грохнул барабан. Хэ Шисянь приосанился. Воет рог, и гремит барабан — что ещё так сильно волнует сердце воина? — Ну вот теперь мы дождались, чего нам было надо, — осклабился злорадно Нурхаци, когда ему сказали, что войско из Шэньяна вышло на равнину. Едва сошлись китайцы и маньчжуры, как стали пятиться назад воины Хэ Шисяня. Наскока боевых колесниц маньчжур они сдержать не в силах были. Смяв, словно валками, передние ряды китайцев, колесницы стали и пропустили вперед себя конников-маньчжур, за которыми поспешали пешие {80} . Стремглав китайцы устремились в спасительные стены крепости. Туда уж было не попасть. Лазутчики Нурхаци, монголы и маньчжуры, дружно убрали мосты через рвы с водой {81} . И под мечами воинов Нурхаци, что по пятам шли, погибли остатки войска Хэ, и он сам тоже {82} . * * * Собрались на совет князья, бэйлэ, военачальники. Сознание одержанной победы в осанке видно горделивой у иных, у других светилось в задорном блеске глаз, звучало в бодрых звуках голосов у третьих. При появлении Нурхаци все стихло разом, все обратились в зрение и слух. «Теперь Шэньян уже взят, — негромко произнес Нурхаци и сделал паузу, как бы поддразнивая слушателей и заставляя их теряться в догадках, а что теперь замыслил государь. — И надлежит, — закончил Нурхаци, — пользуясь этим обстоятельством, скорей идти брать Ляоян». Был дан приказ спешить. И хоть победу только что, считай, войско одержало, и настроение было у людей передохнуть и малость поразвлечься, но рать быстро собралась и шла теперь в полном порядке. Где идти и как, начальники знамен (а их уж стало восемь) знали доподлинно. Отладилось давно все. Ведь сколько довелось свершить походов, и в самые различные места! Если местность обширная, то все знамена идут бок о бок, но не сливаясь. У каждого своя дорога. А стала узкой местность, тогда знамена все идут одной дорогой. В движении порядок строг и прост: ряды не смешивать, начальствующим глотку не драть. А если завиднелся неприятель и схваткой дело пахнет, то войско разворачивается в боевые порядки. Впереди — пешие, одетые в тяжелые латы, с длинными секирами и большими мечами. А сзади — в легких латах, искусные в стрельбе из лука. Как было уж не раз, от движущейся завесы стрел никани наутек пускались. И только лишь смятение у них заметно становилось (как будто рябь по глади озера или реки пошла), тут конница, которая всегда наизготове, на них кидается и взбаламучивает все в смертельной круговерти. А если стены крепостные встанут на пути или валы, то с ними управиться обычно Помогали «небесные лестницы». И каждую тащили десять человек. Обязанностью их было взбираться на стены городские. Как войско строить при движении, как крепостями овладевать — до этого всего Нурхаци и военачальники его дошли не враз, а постепенно. Учила сама жизнь. Сражение каждое, каждый поход в неведомые края уроком были. Платил же за уроки эти Нурхаци жизнями людей подвластных. Соратники их, домой вернувшись и врачуя раны, чесали в головах: «Вот если бы сначала выпустить все стрелы, потом уже в ножи, то меньше бы оставили своих там» или «А кабы сразу же на них помчались наши верховые, то вслед за ними бы в остроге ихнем оказались…» Все разговоры эти слушал Нурхаци, кусая вислый ус. Немало из того, что услыхал, потом в устав свой положил. А выполнять его заставлял и наказанием, и наградой. И если кто бы сверху взглянул сейчас на рать, что двигалась на Ляоян, то непременно поразился бы порядку, в котором шла она. А скрытно к Ляояну подойти не удалось. Прихода Нурхаци там ждали. И в прозорливости особой вовсе не было нужды: из ближних крепостей остались только две — Ляоян и Гуаннин. Прибытия войска Нурхаци с душевным содроганием ждали там и тут. Едва лишь выступило войско маньчжурское на Ляоян, как минские дозорные туда уж сообщили. И чтобы не дать маньчжурам вплотную к стенам подойти, китайское начальство поспешило выставить заслон. Но он был смят ударом спереди и сзади, и те, кто уцелел, в смятении ринулись к воротам. У них, прежде таких широких и узкими вдруг ставших, закопошились сплошным клубком, словно черви, конники и пешие. Чтоб вырваться из этого смешения и хотя бы щель проделать, чтоб проползти в ворота, они друг друга душили и топтали. Тут ночь настала, и Нурхаци распорядился дать своим людям передышку. «Это лишь сова да кошка ночью охотятся», — добавил при этом. Ночная темень, сделав невидимыми друг для друга неприятелей, не притушила страха и тревоги, но лишь усугубила их. Разгром войска Ли Хуайсиня, посланного в заслон, а потом и направленного ему подкрепления привел в смятение осажденных. Правда, военачальники старались сохранить спокойствие, хотя бы внешне, и готовились к отпору. «Мы будем драться, — объявил на совете цзинлюэ Юань Интай. — Как и что нужно сделать сейчас, пусть решает цзунбин Чжу Ванлян». При этих словах последний насупил брови и крепко сжал губы, всем видом своим давая попять, что справится он и не спасует. Едва закончилось это недолгое совещание, как ночной мрак, заполнивший собой городские улицы и укрывший дома, озарили сотни факелов. Их зажгли по распоряжению Цоунбина Чжу солдаты, занимая боевые порядки на улицах, на крепостных стенах. «Это на тот случай, — рассудил Чжу Ванлян, — если вдруг враг, не дожидаясь утра, полезет на стены. Да и у горожан меньше будет тревог, когда увидят, что наше войско наготове». Колеблющиеся факелов огни не разогнали мрака ночи, не принесли успокоения. Переполох только усилился. При виде блуждающих во тьме огней иным мерещились «красные вороны», которые выбирали здания, чтобы, сев на них, поджечь. Богу огня молились для того, чтобы не дал «красной вороне» опуститься на крышу плоскую жилища. У многих было на уме одно — бежать, пока не рассвело совсем. Пример тому — гражданское начальство. Даоюань Ню Цзияо, шилан податной палаты Чжун Фуго и кое-кто из местных чинов дома покинули свои. Из вещей, что поценнее, прихватив с собой, из города бежали. Ну а за ними потянулся прочий люд, и даже те, кто в списках войска состоял. Но чуть рассвет забрезжил, сражение снова началось. Не спавши ночь, с тяжелой головою и делая усилие над собой, цзинлюэ Юань Ин-тай поднялся по ступеням башни «Чжэныоань». В беспорядочной кутерьме отрывочных видений, обрывков чьих-то слов вдруг отчетливо проступили строки Ван Ханя, и, с трудом передвигая ноги, Юань, не вдумываясь в смысл, бормотал: «На землю пал полночный мрак, а в чаще золотой поднялся пеной виноградный сок. Мы сели было пить. Но, чу! Нас снова сесть в седло зовет рожок. Завидя нас потом лежащими вразброс, как камни, брошенные чьей-то рукой… Не изумляйся и не качай от удивления головой». Стоял он, безучастно наблюдая, как мельтешили и падали какие-то безликие фигуры. Не в силах был он повлиять на эту смерти круговерть. Ему казалось, что стороной пройдет и не затянет его она в последний хоровод. Но вот, когда в стене, наискось от башни, завиднелся пролом и одновременно раздался воплей недружный хор, в котором ликование он услышал с угрозой пополам, Юань нутром почувствовал — это конец. Доставая из висевшей на поясе сумки кремень и кресало, Юань с чувством жалости к себе подумал: «А свечку на моей могиле никто не зажжет…» От затлевшего трута быстро задымило звонкое от сухости дерево обшивки, и в разные стороны разбежались языки огня… * * * Ляоян уже не сопротивлялся. От этого известия радость заполнила нутро. Казалось, оно не в состоянии вместить её в себя всю. На Ляодуне, считай, уж не осталось городов никаньских и войска в них. Успел едва подумать так, как ликование сменилось нетерпением: «А что сановники никаньского царя, которые сидели в Ляаяне? Пока доподлинно не стану знать о нпх, не въеду в побежденный город», — так Нурхаци сказал себе. И вот обостренный, слух жадно впитывает слова докладов. Цзинлюэ Юань Интай заживо сгорел в самим же подожженной башне, Фэнь-шоудао Хэ Тннкуй с женой и детьми утоп, в колодец кинувшись. Цзяньцзюньдао Цуй Шуею удавился. Цзунбин Чжу Ванлян и военачальники рангом пониже, имярек — пали на поле битвы. Взят в плен юйши Чжан Цюань {83} . «Ну это птица важная, — с места вскочил Нурхаци. — В звании таком служивых никаньского царя нам еще не доводилось у себя иметь. Ну что ж, пора взглянуть на Ляоян, каков он изнутри, увидеть самому». А город сам и населявший его люд словно собрались праздновать второе рождение. Все дома были разукрашены полотнищами и стягами. Повсюду на листах желтой бумаги здравица «10 тысяч лет жизни!». И всюду, словно у бесчисленного множества невидимых алтарей, курились благовония {84} . Главную улицу Ляояна, по которой должен был проехать Нурхаци, выстлали тигровыми шкурами и парчой. Преобразился не только вид города, но изменилось и обличье его жителей. Все они теперь одинаково сверкали свежевыбритыми черепами {85} . Сбрив волосы, они уже одним внешним видом заверяли Нурхаци в своей покорности. Чтоб голову в сохранности оставить, волосами можно было поступиться. Весь город затаился в ожидании, и ровно в полдень торжественно и мощно взревели трубы, возвестив, что Нурхаци въезжает. Горожане, пав ниц по обе стороны дороги, кричали: «10 тысяч лет жизни!» {86} Бесстрастным оставаясь внешне, с виду ничем себя не выдавая, Нурхаци подумал про себя: «Это они не мне желают долголетия, а молят лишь, чтоб я не тронул их., Глупы же до чего, хотя разумностью своей кичатся. Какой же тот хозяин, что без нужды своим рабам головы сечь станет?» В Ляоян Нурхаци прибыл не просто, чтобы город осмотреть иль показаться его людям. «Здесь будет моя ставка», — так решил Нурхаци, когда город был еще не взят. У ворот просторного строения, где, поспешили пояснить сопровождающие, жил цзинлюэ Юань Интай, Нурхаци спешился. Стоял, не двигаясь, глядя в упор на здание. Смотрел и думал в то же время: «Годы… Нет, — поправил себя, — десятка два лет ушло на то, чтобы вот так, не как просителю, с опаской «А примут ли? Да как?», но победителем, хозяином к строению этому прийти, где жило большое никаньское начальство. А что в постройке жил не кто-нибудь простой, сразу видать и без подсказки. Цвет красный… Как будто кровью кто обмазал все его. М-да, сколько ее пролито было, никаней и своих, маньчжур, хватило бы, наверное, дома все в Ляояне выкрасить, не то что дом один». Подойдя к каменной стенке-щиту, стоявшей на небольшом удалении от ворот, потрогал ее рукой, словно удостоверяясь, крепко ли стоит. Удовлетворенно хмыкнул. Пройдя ворота, оказался во дворике, обставленном строениями. Прямо против ворот высилась величественная постройка. Столбы, державшие крышу, были покрыты резьбой, изображавшей драконов, змей и вьющиеся растения. «Здесь жил сам цзинлюэ», — подобострастно заметил кто-то из сопровождавших. Нурхаци, не удостоив говорившего взглядом, молча кивнул головой и огляделся по сторонам. Каменный лев у дверей глядел незряче и беззвучно скалил зубы, оставаясь совершенно безразличным к появлению в доме нового хозяина. А тот, глядя на недвижного стража, раз и навсегда, пока он будет цел, оскалившего пасть, вдруг вспомнил диковинных животных, что стерегли покои Сына Неба. «Кто знает, — подумалось Нурхаци, — может, и у меня когда-нибудь джаан будет. Вот ведь в доме ляодунского цзинлюэ я теперь хозяин. А кто б сказал мне, что будет такое, назад тому — десяток лет, конечно, не поверил бы. Однако так произошло». Вдруг он услышал стрекотание кузнечика, и Нурхаци напряг слух: «Не послышалось ли? Здесь ведь не степь. Откуда быть кузнечику?» Стрекотание повторилось, и Нурхаци, отойдя от дверей, направился в ту сторону, откуда доносились звуки. Здесь среди росших в больших вазах цветов и зелени стояли фарфоровые сосуды с золотыми рыбками, а на шестах висели клетки, где сидели большие зеленые кузнечики. «Они зачем здесь?» — не удержался Нурхаци. — «Осмелюсь доложить, — с почтением отозвался домоправитель, — цзинлюэ Юань Интай певчим птицам предпочитал кузнечиков. Они, — хихикнул домоправитель, — в летнюю пору услаждают слух. А осенью развлекают тем, что дерутся. Бой кузнечиков — зрелище, достойное внимания, смею заметить». Толкнув дверь в помещение, которая легко открылась, Нурхаци прошелся по устланному циновками кирпичному полу. В помещении было вполне светло: наклеенная на рамы бумага пропускала достаточно дневного света. Мельком взглянув по сторонам, прошел через сени и оказался опять во дворике, где тоже стояло строение. Зайдя в него и миновав проход, снова оказался во внутреннем дворике с постройкой. И так шел, пока уже не увидел— впереди стена. Прикинул про себя: выходило — за одной оградой было семь двориков». «А столько для чего? Не иначе, — сам себе ответил, — чтоб в случае чего, было где прятаться. В наших строениях как? Раз только дверь открыл, петлять уже нигде не надо. Все — помещение одно». — Ну что ж, — осмотрев изнутри дом цзинлюэ, снисходительно изрек Нурхаци, — согласен здесь пожить. Э, — живот погладил, — чего-то подвело меня уже. Пусть есть дадут, — сказал телохранителю Убаю, — туда, где ел обычно цзинлюэ. Сытно рыгнув, Нурхаци сунул в ножны нож, которым резал мясо. Взял чашку с чаем, сквозь зубы процедил. Довольно крякнул: «Жир хорошо смывает чай горячий». Ушли те времена, когда лишь понаслышке знал, что пьют никани траву, которая у них только растет. Потом, когда в Пекине был, отведать довелось. Попробовать попробовал, а не вошел во вкус тогда. Теперь пристрастился вот. Благо в избытке чай: разжился у никаньского начальства. Забрал, что было в их домах. — Спать тоже буду там, где прежний спал хозяин, — ответил Нурхаци, когда его спросили, изволит где он почивать. В покои спальные войдя, сильно потянул носом: чем-то непривычно пахло. Не то что запах устоялся другого человека (он тоже, видно, был), но чем-то еще пахло. Чем? Наморщив нос, Нурхаци втянул воздух еще и с подозрением взглянул на домоправителя. У того от испуга на свежевыбритом черепе проступили бисеринки пота. Судорожно разевая рот («Словно рыба, только что вытащенная на сушу», — пришло на ум Нурхаци сравнение), он выдавил из себя: «Запаха не извольте беспокоиться, государь. Это порошок из цветов жасмина сыпали от блох». — И что, есть польза от этих цветов? — Да вроде так, — отозвался домоправитель. II поощренный любопытством, проявленным Нурхаци, словоохотливо продолжал: «Жасмин всего надежней оказался от блох. А что касается пяти ядоносов, опасных людям, то бишь: тигра, змеи, паука, стоножки, жабы, то от них защищают «деньги, предназначенные для задавливания и преоборения нечистой силы». Вот такие, — и почтительно подал Нурхаци кругляшок, — соблагоизволите взглянуть». Пока Нурхаци разглядывал амулет, домоправитель скороговоркой пояснил: «Как видеть изволите, на этой стороне — Небесною Силою Учитель Чжан грозит драгоценным мечом трехланой жабе, а прочие ядоносы — на другой стороне. И надпись соответственно для всей пятерки: «Прогоню нечисть, ниспошлю счастье». — Да, штука занятная, — заключил Нурхаци, не выпуская амулета из сжатых в кулак пальцев, и прошествовал в опочивальню. — Чудно, — произнес Нурхаци, — укладываясь на мягком ложе под балдахином. — Это сооружение, — потрогал пальцами тонкую ткань, — вроде палатки. Только стенки тоньше. От мошкары, видно, спасает. Иначе бы не приделали её над постелью. Лежать на ней было покойно. Удостоверяясь, плотно ли ложе, Нурхаци уперся руками. Твердого не прощупывалось. Это, конечно, не подстилка из коры, на чем обычно спал в молодые годы, да и позднее, во время частых походов, когда корье застилали шкурой. Лежать было покойно и уютно. Но сон не шел. Чужой устоявшийся запах наводил на мысли о прежнем хозяине, который прежде спал на этом ложе, под этим же балдахином. «Он не придет сюда уже, — говорил себе Нурхаци. — Но а дух его, — тут как тут возникала другая беспокоящая мысль. — Сдержат ли его стены дома и эта тонкая ткань спальной палатки?.. А он тут пришлый был, этот цзинлюэ, чужой. Как и все никани в целом. Вот предки наши жили здесь давным-давно. Тогда, когда никаней-то в помине не было тут. Даже никани те, которые учены, говорили: «А город, что нынче Ляоян зовется, во времена Цзиньской державы, Айжинь по-нашему, Восточною столицей назывался. И потому души предков моих, как старожилов, сильней должны быть, чем душа пришлого никаня». Сказав себе так убежденно, Нурхаци немного поворочался, располагаясь поудобнее, и вскоре захрапел. * * * — Оружие, что было найдено в домах у горожан, собрали вроде все, — докладывал Нурхаци поутру бакши Шозе. — Зерно, которое в складах нашли казенных, учтено. Сколько его, записано. — А как ведут себя людишки? — Все пока спокойно. Да кто посмеет нам грозить? — Так, — гася зевок, протянул Нурхаци. Как это он произнес, было непонятно, удовлетворен он или нет. Скривив лицо и ощеря крупные желтоватые зубы, ожесточенно поковырял мизинцем в ухе. Вынув палец, облегченно вздохнул. «Словно мошка туда попала, — объяснил Шозе, — а теперь вот вроде полегчало». Бакши в ответ подобострастно заулыбался. — Ну, с этим вроде управились, — продолжал Нурхаци, поглаживая ухо. — А что же этот, — недовольно поджал губы, — юйши Чжан Цюань не спешит прийти ко мне покорность изъявить? — Вмиг приведем его сюда, если угодно государю. — Нет, мне так не надо. Другое дело, коли сам прийти согласен. Пусть скажут от меня ему, что, если станет мне служить, весьма обласкан будет. Ну, ступай. — Еще есть дело, государь, и важное. — Докладывай. — Что за запорами и под замками было, мы взяли все почти. Припасы хлебные, оружие, ткани. А вот оставили люден, что были посажены в тюрьму еще до нас. Как с ними быть? — А раз под стражу были взяты, то перед своим, прежним начальством провинились как-то. И потому против него озлоблены. Но нам полезны могут быть своею злобою. Служивых и людей простого звания из тюрем выпустить. Вернуть всем звания, должности, которые имели прежде. * * * Со стороны взглянуть, не зная дело в чем, казалось странным все. Человек в богатой шелковой одежде, с шитьем, полулежал на грязной, продырявленной циновке. Длинные, до плеч, волосы свидетельствовали об его образованности, и узкие кисти холеных рук, тонкие пальцы с длинными ногтями говорили за то, что они привычны к кисти и бумаге. Вид же людей, которые окружили вельможной внешности человека, показывал их невысокое положение. Заурядная одежда мелких служивых, стоптанная обувь. Недавно обритые черепа их придавали им сходство с детьми, чьи головы ещё не заросли волосами. И тем более казалось странным, что эти по виду недоросли не просто увещевали, а чуть ли не наставляли ученого — вельможу. — Непременно надо, почтенный Чжан, — наседали на него одни, — пойти самому к Нурхаци и явить свою покорность. Не только жизнь он сохранит, но и высокий чин пожалует. — Почему бы не пойти Вам? — вопрошая, убеждали другие. Выказывая полнейшее безразличие к этим доброхотам-ходатаям, Чжан Цюань, полулежа на циновке и не меняя положения, упорно молчал, словно не слыша обращенных к нему слов. — Почтеннейший Чжан, — взмолился писарь из ямы-ня наместника по имени Гу, — соизволите сказать нам хоть что-нибудь, чтоб мы могли передать Нурхаци. Ведь это он послал нас к Вам. И если нам нечего будет передать от Вас, то всем нам несдобровать… — Мне при дворе государя нашего, — голос Чжан Цюаня дрожал, выдавая его волнение, хотя лицом он оставался невозмутим, — были оказаны большие милости. Щедрое жалованье платили. А если покорился врагу государя, то, значит, ты пошел на то, чтобы любой ценой сохранить свою жизнь. И это означает — оставил о себе дурную славу потомкам. Хотя вот вы хотите, чтоб я жил, но я знаю лишь одно — умереть, и все тут. Я смерти жду и о покорности не мыслю. Поэтому оставлю истории свое доброе имя. И не намерен вовсе идти я бить челом разбойнику и дикарю. Все, что сказал юйши Чжан, почти что слово в слово Нурхаци передали (понятно, о брани умолчали). С ним в это время сын был, Хунтайджи. Когда, слова юйши доложив, люди ушли, бэйлэ, не утерпев, спросил; «Ну что, отец, как Вы решили?» Нурхаци не сразу отозвался. Пожав плечами, а потом вздохнув, как будто сокрушаясь, губы разжал: «Кабы он пришел покорность изъявить, то, понятно, мне надлежало со всею щедростью принять его. А тут ведь нет того. Наоборот, — в голосе Нурхаци зазвучало озлобление, — сражался до последнего и был пленен. А жить теперь — вовсе не в его намерениях. Раз человек хочет смерти, то зачем я стану о нем печься? Раз хочет смерти, так пусть и умрет. Ты и займись этим» {87} . «Достойный человек не заслуживает того, чтобы ускорить приближение его смерти, — решил про себя четвертый бэйлэ, подходя к постройке, где содержали Чжан Цюаня. — Раз в бою его смерть обошла, то вправе жить ещё он». * * * Взглядом скользнув по посетителю и быстро уяснив, что это важная персона (за то осанка и одежда говорили), Чжан Цюань уперся взглядом в пол. И как сидел, так и сидеть остался. — Я — сын Нурхаци, — упершись взглядом в темя Чжана, представился четвертый бэйлэ. — Большую честь мне оказали, — бесстрастно отозвался юйши Чжан, — что посетить меня пришли. — И продолжал при том сидеть, как прежде, лишь только в пол уж не смотрел. Ногой ему хотел поддать четвертый бэйлэ, чтоб тот вскочил и поклонился, но как-то удержался. «Зачем пожаловал?» — в глазах юйши вопрос прочтя, заговорил увещевающе. — Тебе наверняка из книг ваших известно, что два су неких государя Хуй-цзун и Цинь-цзун были в плену у цзиньского Тай-цзуна. — Увидя, как веки дрогнули у юйши, четвертый бэйлэ продолжал. — А если ты, лежа ниц, запросишь у отца пощады, то князем сделает тебя он. Мне хочется, чтобы ты жил. Так почему упрямишься ты так и не желаешь покориться? — Те, ласки полные слова, которые мне довелось сейчас услышать, убеждают меня, что хочешь ты, чтоб я остался жив. Однако упоминания о Хуй-цзуне и Цинь-цзуне тут не совсем уместны. Династия была их не больно уж значительна. Иное дело— нынешняя, которой я служу. Её правитель — хуанди, единый владыка Поднебесной. Как же я могу, покорившись, стать на колени и нанести ущерб достоинству великого государства? Умолкнув, Чжан Цюань вопросительно посмотрел на собеседника: «Продолжать ли?» Хунтайджи снисходительно махнул рукой: «Говори-говори». — Я вот чего хочу, — с оживлением продолжал Чжан Цюань, — пусть два государства живут в мире и согласии. Пусть избегают появления душ людей, умерших от мечей и стрел. А что касается меня, то мое нынешнее имя разве не останется потомкам? Разве у меня нет матери, жены и пятерых сыновей? Умру я — они все могут сохранить. Если ты желаешь, чтоб я жив остался, то это приведет к тому, что в храме предков прекратятся жертвоприношения. Поэтому говорю: кроме смерти нет иных желаний у меня. — Впустую разговор, — молча идя к выходу, сказал себе Хунтайджи. — Отец был прав. Присутствовать при казни юйши Чжан Цюаня четвертый бэйлэ не стал. Он только передал приказ: «Без крови. Как обычно». Два дюжих молодца от лука тетиву накинули юйши на шею, ногами тверже в землю уперлись и потянули. Когда тетива только коснулась шеи, успел ещё подумать Чжан Цюань: «Мне повезло ещё. Не довелось живой мишенью стать». Крайне жестокими слыли маньчжуры среди китайцев и корейцев. Рассказывали про Маньчжур, что пленных те в мишень живую обращали. Людей, попавших в плен, в ряд ставили и стрелы в них пускали. И те, кто ранен был лишь, не убит, был должен вынимать стрелу из тела своего и подавать её стрелку-маньчжуру {88} . Едва открыв от сна глаза, ван настороженно прислушался, поглаживая грудь рукою. Тоскливо замирало сердце, словно западая куда-то. Страх не покидал Кванхэ-гуна. Причиною тому был Ногаджок, далекий и лично неизвестный предводитель орды дикарей. Управиться с ним оказалось бессильно войско Великой страны. А что будет с его Чосон, коль в ее пределы хлынут толпы Ногаджока? «Разведал я достоверно, — всплыли перед глазами строки из письма товансу Кима (он все еще оставался в плену у Ногаджока, хотя для выкупа родня Кима немало ценностей злодею переслала), — готовят люди Ногаджока много лестниц, и я уверен, что они готовятся вот-вот напасть на нашу Чосон» {89} . «Придет ли к нам на выручку Сын Неба?» — Сколько не вчитывайся в его ответное послание, с которым вернулся Ли Тингуй, согласия прямого не видно было что-то. Лишь заверения такого рода, что милосердием своим Небесный двор тех, кто мал, не оставлял и не оставит… {90} Томление в груди не проходило. «Вынь раму», — приказал ван слуге, державшему в руках одежду, в которой ему надлежало выйти к придворным на утренний прием. — А… мм, — промычал в ответ слуга, не зная, как быть с одеянием короля, которое держал в руках. Удушье подкатило к горлу вана, и он стремглав к окну метнулся. Схватился руками за легкую раму, заклеенную промасленной бумагой, и, рванув на себя, открыл окопный проем. В помещении слабо пахнуло запахом цветов. Ван поморщился: «Я не одну охапку сжег их на жертвенном огне, моля о том, чтоб Сын Неба не оставил меня одного с Ногаджоком. Да только разве одни цветы принес я в жертву? А белых овец? Не поскупился нисколько. Но вот Небесный двор пока расщедрился лишь на милосердные слова…» * * * Такого б помещения не нашлось, чтоб всех вместить, И государем было решено, как исстари велось, празднество устроить под открытым небом, но соблюдая чип и положение. На верхнем ряду деревянного помоста места занять поведено было старшим нюру, под ними — начальникам цзяла. Поближе к середине, по правую и левую руку от места, где сядет государь, начальники знамен. Вот дружно возопили хулара-хафань: «Становитесь в порядок по своим Чинам! Приступите! Преклоните колена! Покланяйтесь! Вставайте и возвращайтесь на свои места!» Едва стихло последнее слово возгласа, как весь чиновный люд пришел в движение. Со своих мест сойдя, приближались к государю, который восседал на желтым обитом возвышении, преклоняли колена. Почтительно поклон положив, вставали и степенно, не спеша и не толкаясь, занимали заранее отведенные места. Едва поднял Нурхаци стоявшую перед ним чашу, как кутули стали обносить собравшихся вином и раздавать одежды. И благодарные за ласку, били челом в ответ вельможи. Чашу из золота державшая рука слегка дрожала. Не так уж тяжела была на вид она, та чаша, чтоб руку к земле тянуло, А все же ощущал он дрожь легкую в руке. Нет, вовсе не в чаше, наполненной вином но самые края, тут было дело. Ведь прежде не раз доводилось потяжелее чашу поднимать, ни капли не разлив, а тут рука предательски дрожала. Волнение, видно, слишком велико. А как спокойным оставаться? Ведь велика победа, к которой не один год шли, которую добыли ценою многих тысяч жизней. Земля вся на восток от реки Ляо отныне неподвластна правителю никаней. Достоянием предков опять владеют их потомки! Отпраздновать эту великую победу и собрались сегодня здесь. Почти не поворачивая головы, Нурхаци обвел взглядом присутствующих: «Боевые соратники, верные люди. Каждое лицо — живое напоминание о сражениях, число которых память не сохранила. Не все, конечно, кто быть достоин здесь, сюда пришли. Иным на это победное пиршество путь преградили укус стрелы, удар меча, недуга… Хурханя нет сегодня тут, брата Шургаци, Фюндона. По храбрости с ним кто сравниться мог? Ведь это он, Фюн-Дон, разбил никаней при Сарху, когда их рать шла на Хету-Ала. И под Фушунью он отличился больше всех. Это о нем тогда сказал я: «Вот муж, который стоит десяти тысяч человек 1 ». Вид одежды, которую вот только что в подарок дал военачальникам, напомнил: «А за рвение под Фушунью Фюндона щедро одарил я». Словно сейчас перед глазами те подарки: шуба из черных лисиц с опушкой из черных соболей, пояс со вставками из яшмы и лошадь в полном убранстве. Совсем недавно вроде это было. И тут вдруг защемило грудь, в той стороне, где с чащей рука была. Взяв в правую руку её, твердо держа (куда-то дрожь исчезла), заговорил. — Минское государство — самое большое. Однако считало, что недостаточно ещё велико и пожелало присоединить к себе другое государство. Минская земля — самая обширная. И все же ее владетель считал, что недостаточно, и пожелал захватить землю у других. Поэтому-то и лишился земли, которою владел. Всему тому, случилось что, причина такова: Небу противны Мины, и наоборот. Оно помогает Нам {91} . Дух переведя и взглядом поведя вокруг, стараясь враз увидеть всех и с каждым встретиться глазами, сказал: «Опираясь на ратную силу ваших слуг, удостоившись любви Неба, Мы и вы смогли прийти на эту землю…» Вновь голос умолк, и снова он зазвучал, слегка дрожа, как тетива, когда стрела умчалась: «Чаша вина, одежды штука. Все это столь ничтожно, и разве достаточны они, чтобы отблагодарить за труды и старания? Но Мы помним вас, наших слуг, которые отдавали все силы ради укрепления границ страны, усердно занимались делами нашего царства» {92} . Сказав так, чашу поднес к губам и выпил до дна. Смахнув рукавом капли с усов, уставился в дно чаши: «Что эта чаша… Ею только мерить хмельное. А вот такой… такой посуды не сыскать нигде, да и не сделать никому, чтобы вместила всю ту кровь, что пролил мой народ маньчжурский, прежде чем мы сели пить здесь». * * * «Словно поветрие пошло какое-то. Пристрастие к пьянству стало все заметнее. Простые лопают, вельможи тоже пьют, не зная меры. Такого прежде не было, чтоб столько народу пило и часто столь. А в чем причина? Началось с чего? Быть может, оттого, что много праздновали побед? И оттого втянулись пить и в будни. Притом добычей разжились в никаньских городах, Запасы винные в них тоже были, и, с ними управляясь, пристрастились к вину. Идут ко мне доклады: «Государь, неладно дело. Пьяниц средь нас становится все больше. Меры прими». Тут каждого в отдельности, — вздохнул Нурхаци, — приструнивать не станешь. Их сколько? Я один. Да и на начальствующих тоже положиться как? Днями с чем довелось столкнуться самому? Двое дубасят кулаками одного, четвертый на земле лежит. Подъехал к ним, «А ну-ка, Расходись!» — кричу. Они и ухом не ведут. В толк взять не могли, столь пьяны были, что перед ними государь. Но то еще было полбеды. В подпитии, затеяв драку, убили своего же, из одной нюру. Я приказал, чтоб тотчас привели ко мне чалаэчжэна. А он и с места сдвинуться не мог: так сильно пьян был. И если дальше так пойдет, что станется с моим народом?» — скривившись, Нурхаци удрученно помотал головой, стараясь отогнать неприятные видения. Встав с места, прошелся несколько раз взад-вперед, бормоча под нос. Проговаривал сам себе слова будущего указа. Перестав ходить, подошел к столу. На нем стояли тушь, кисть, лежала бумага. Нурхаци завел такой порядок, чтобы для письма всегда все было под рукой. Если в походе, то принадлежности такие в особом сундучке. А если дома, то, понятно, на столе. Коротконогий стол был явно мал для рослого Нурхаци. Но расставаться с ним не пожелал никак: достался этот стол в добычу. Прежде за ним писал Ляодунский цзинлюэ. И было лестно сознавать Нурхаци, что этот стол теперь ему, Нурхаци, служит. Глазом кося на дракона, что, распластавшись на основании тушечницы, зло вытаращил бельма и разинул зубастую пасть, Нурхаци выводил слова указа. «Слыхали вы, что люди пили издревле. Но, бражничая, что могли обрести, чему научились, какую выгоду извлекли? Вот что случалось с теми, кто пьет. Либо с другим человеком затевает свару, ножом его ранит и потом искупает вину. Или, сев на коня, калечит себе руки, ноги, а то и гибнет, сломав шею. Либо из-за пристрастия к вину без чести умирает. Или, свалившись в пути, теряет одежду и шапку. Либо лишается влияния на мать с отцом и братьев. Или из-за вина ломает утварь дома, рушит собственность своей семьи, имя ее позоря. Об этом всем не раз Мы слышали» {93} . Отложив кисть, Нурхаци прочей написанное и снова принялся писать. «Из-за пристрастия к вину иные голодают. Досыта не едят, а пьют. Ведь если приготовить лепешки, сварить просо, то можно наесться. Но водка тоже делается из проса. И потому иные не едят, а пьют… Если пьет тот, кто глуп, то он пропивает свое тело, а если умный предается пьянству, то разрушает добродетель. Притом перед государем становится провинным и подвергается осуждению и наказанию со стороны бэйлэ, сановных лиц. И все это из-за выпивки… Муж пьет вино — вызывает отвращение у жены. Жена пьет — гневит мужа. Слугп тоже не могут сносить пьянство хозяев и уходят {94} . Какая польза от выпивок? Прежде мудрец сказал: «Яд, который излечивает, хотя и горчит во рту, однако может заставить отступить болезнь. Вино, хотя приятно рту, может вызвать недуг». Поэтому непременно нужно бросить пить». — Этот указ, — подал письмоводителю бумагу, когда явился тот на зычный зов, — переписать и объявить повсюду в нашем государстве {95} . * * * Ногтем большого пальца Нурхаци поковырял кирпич в разломе стены. Он крошился. «Ладно, если только в одном месте так, — подумал про себя. — Но вон у северных ворот стена вся в трещинах, словно лицо в морщинах. А коли так, то город стар. И подновлять его — будет дольше, чем построить новый. Тем более что нам зачем такой большой, как Ляоян? Притом никаньское начальство жило здесь, имея свой расчет, а у меня иной совсем он». К полудню домой к себе вернувшись, Нурхаци велел явиться на совет бэйлэ, вельможам. Глядя на них, подумалось Нурхаци: «Лица какие-то не те. Как будто пылью их припорошило. Видать, в домах никаньских жить им не пристало». И так подумав, еще больше укрепился в своем решении. — Ляоян — город большой, но стар. Приходит в ветхость. На юго-западе у нас Чоухяньское владение, на севере — земли монго. Обе эти страны ненадежны. Если, поселившись здесь, в Ляояне, пойти походом на Минов, то опасаюсь, что придется оглядываться назад, как бы неприятности не приключилось. Поэтому тем более нужно на новом месте возвести крепкие городские стены. Расставить воинов, чтобы охраняли. Тогда сможем укрепить наш корень и, выбрав подходящее время, пойти в поход на Минов. Нет, не этих слов хотел в ответ услышать он. Как будто сговорившись меж собой, одно рекут, хотя и разными словами: «В хоромах тех, что сейчас занимаем в городе, можно и остаться. Подправить только разве что..» И утруждать народ не надо понапрасну». Все молча выслушал, плотно прижав к губам два пальца. И только легкое дрожание руки выдавало, как тяжело сдержаться было. Когда заговорил, заклокотало что-то в горле: «Раз ныне с Минами у нас война, то разве можно жить покойно?!» И уже спокойно, увещевающе продолжал: «То, что вызывает у вас сожаление, — это чей-то небольшой труд в течение недолгого времени. Я же забочусь о большом». — Изволь сказать мне, государь, — негромко голос подал Хифе. — Решил ты строить новый город. Так, видно, нужно. Но вот смущает что меня: где место лучше выбрать для него. Ведь как-никак мы здесь недавно. Толком не знаем, где рыхлая земля, а где она плотна… — Постои, — прервал Нурхаци недовольно. — Тебя послушать, так выходит, что мы пришли на землю нам совсем чужую. Но мы не просто пришли, а возвратились на те места, где прежде наши предки жили, когда ника-ней не было в помине тут. — Прости, о, государь, оговорился я. Действительно, на земле, где прежде жили наши предки, никани, захватив ее, наставили крепостей. Но в том не вижу и худого, если и спросим у никаней-старожилов, чего пока не знаем. Чего-чего, а строить-то они умеют, им в этом не откажешь. — Да, это так, — согласился Нурхаци. — Ну что ж, послушать знатоков их — худа нет. * * * — А главное всему, — пожилой китаец с благообразным лицом предостерегающе поднял указательный палец, — это «фэншуй», ветер и вода. Умельцем можно быть по части кладки стен, но без знания «фэншуя» толку не будет. На памяти моей такой был случай. Приехал к нам в Ляоян строительных дел мастер из Тяньцзиня. Известен был своим умением. И потому, как принялся он строить дом чиновнику податного приказа, сразу было видать, что мастер он большой. Но я ему сказал: «Не там, где надо, ставишь дом». Он только отмахнулся: «Фэншуй я во внимание взял». Но не учел того, китаец сделал многозначительную паузу, — что в каждом месте свой «фэншуй». В Тяньцзине он иной, чем в Ляояне. Построил дом тот мастер, однако жить не стали в нем: не дали муравьи, что поселились там. Нурхаци от удивления рот раскрыл. Его захлопнув, вновь открыл: «А расскажи-ка поподробней про «фэншуй». — Предсказатели судьбы нам говорят, что небесные звезды могут быть благоприятны и неблагоприятны людям. Но не только звезды. Сочетание возвышенностей или впадин, а также вод и растительности на земле могут приносить счастье или несчастье живущим на ней. И по той причине, что на поверхности земли находятся в беспрестанном движении два течения, они представляют мужское и женское начала в природе. Одно называется «лазоревый дракон», другое — «белый тигр». — Хм, — отозвался Нурхаци и, поразмыслив, добавил: — ты так вот мне скажи, раз понимаешь ты «фэншуй». Что б сделал сам ты для своего жилища, чтоб жить покойно и счастливо в нем? — А сзади дома я деревья посадил бы полукругом. Они способствуют благоприятному направлению сил «лазоревого дракона» и «белого тигра». — Деревья возле дома — совсем неплохо это. Там птицы станут гнезда вить и пением слух ласкать. Постой, а если леса нет кругом и посадить нельзя деревья? — Тогда, — уверенно ответил знаток «фэншуй», — опять же сзади строения насыпать надо земляной вал. — Ну что ж, спасибо за науку. Держи, — и Нурхаци опустил в сложенные ковшиком ладони горсть серебра. * * * — Добро, — довольно улыбаясь, протянул Нурхаци, — мы дочь корциньского Чжайсан-бэйлэ согласны в дом принять наш — И легонько толкнул в бок сына Хунтайджи. — Поезжай встречать свою невесту. Она, как знаешь, не одна. С ней брат ее, тайджи Укэшань. Будь ласков с ним всемерно. «Он встретится с Укэшанем и своей невестой возле Шэньяна, — прикидывал Нурхаци. — Как заведено, отметят встречу и знакомство пиршеством. Но это лишь начало. Еще не свадебный обед. А вот устроить где его? В Восточной столице пока стоит дворца лишь остов. Считай, стены одни да крыша. Нет, Восточная столица не место для свадебного пира. А быть ему, — вдруг осенило, — в Шэньяне! Тут в спешке неувязка явно вышла. Едва Шэньян был нами взят, как впереди Ляоян маячил, где находился цзинлюэ. Хотелось поскорее, чтоб не опомнились никани, Ляояном завладеть. Загоняя коней, мчались туда. И Ляоян как только пал, тут передышка наступила. и места лучшего, как показалось, сыскать было нельзя для ставки, чем окрестности Ляояна. Все вроде во внимание принял. Но только так казалось мне тогда. Шэньяну быть столицей. Об этом объявлю сегодня ж на совете». Что станут возражать, Нурхаци знал наверняка. Ведь спорили же из-за Восточного города. Однако решения своего, как и в прошлый раз, менять отнюдь не собирался. И слушал подчеркнуто внимательно. «Говорите, говорите», — думал про себя. Умолкли голоса. Так что в конце концов они сказали? Только недавно вывели стены Восточной столицы. Дворец построен, а жилища для простого люда еще не закончены. И вот надо все бросать и снова переселяться. Хлопотно и обременительно это. Да еще год нынче неурожайный, в припасах большая нужда. Война опять же может приключиться. Опасаются, что для нашего государства великие тяготы будут. — Суждения ваши справедливы, — начал спокойно Нурхаци и тут же выкрикнул, вперед подавшись весь, — смотреть надо со всех сторон! А вы глядели так? — вопрошал, понизив голос, с явной укоризной. Умолк, переводя дыхание, собираясь с мыслями. — А тяготы еще придется долго нам нести, — продолжил с озабоченным видом. — Ведь Мины примирения с нами не хотят. С ними в паре правитель Чоухяньского владения. Не только пренебрег увещеванием не помогать никаньскому царю, но больше того, подбивает варкасцев от нас отмежеваться. И далеко не все монгольские старшины — наши друзья. Иные не упускают случая нам досадить, чем могут. И вот все это взяв в расчет, взглянем на местоположение Шэньяна. Если двинемся на запад, против Минов, то, выйдя из Дурби и переправившись через Ляоулу, иметь мы будем путь прямой и близкий. На север вздумаем пойти, против монго, то пути 2–3 дня. Если на юг направимся, пойдя походом на Чоухяньское владение, то можно двигаться по цинхосской дороге. Это не все. — Нурхаци встал и постучал по стене пальцами. — В верховьях Хунехе и Суксуху можно рубить лес и по течению сплавлять, чтобы строиться. Да и дров для топки вдоволь будет. А захотел на охоту, — продолжал Нурхаци, усаживаясь на свое место, — горы близко, зверя много там. В реке всякую водяную живность тоже можно добывать. Словом, столице быть в Шэньяне. * * * — Видать, придется мне покинуть столицу и место безопаснее сыскать, — подумал Кванхэ-гун, быстрыми шагами выйдя из помещения, где евнух по особым поручениям только что ознакомил с важнейшими делами, что ждали решения вана. Он шаг прибавил, но дела, которые изложил евнух, не остались в стенах оставленного помещения, а были с ним. И разговор, что состоялся, продолжался и сейчас: одутловатое лицо скопца стояло перед глазами и тонкий голос звучал в ушах. — И по сей день желающих занять место чэсана не сыскалось, — уведомил евнух. — Видать, считают, что за эту должность нужно слишком много заплатить {96} . — Быть чэсаном — большая честь, — высокомерно отозвался Кванхэ-гун, так дав понять, что уступать в цене не станет. — Давай дальше. — В столице неспокойно, — осторожно начал евнух. — Людишки в тревоге пребывают. Тому причиной Ногаджок… При упоминании этого имени вана всего передернуло. Евнух с опаской уставился на вана. — Продолжай. Судорожно переведя дыхание, евнух скороговоркой произнес: «То было б ничего еще, если б болтала только чернь. Но вот о том пишут правитель Ыйчжу и военачальник Высокой страны Мао Вэньлун». Ван слушал настороженно, и раздражение в себе он еле подавлял. Ему казалось, что евнух читает слишком медленно. «А если понукнуть его, — успокаивал себя Кванхэ-гун, — то оторопь возьмет иль заикаться еще станет». «В наши пределы, — сообщал правитель Ыйчжу, — ища спасения от Ногаджока, пришло множество ханин. Немало их пробралось на острова Оккан и Инсан, что в устье Амноккана. Молю Вас, государь, послать мне войско на подмогу, поскольку опасаюсь, что вторгнутся в пределы наши люди Ногаджока и мне их нечем будет удержать» {97} . А Мао Вэньлун — тот не просил, но прямо требовал, как будто ван был подчиненный, прислать войска, чтоб орды дикие сдержать. «Какой-то там служивый минского государя, от страху, видно, обнаглев, посмел мне, вану, писать предерзко. Укрылся на моей земле, — досадливо скривился ван, — и навлекает беды на меня… А будет ли помощь мне самому от Сына Неба?» Ван тут поднялся с места и оставил евнуха с его бумагами, Незаметно для самого себя оказавшись в дворцовом саду, Кванхэ-гун вздохнул свободно. Остро почувствовал свежесть листвы, травы, оставшуюся на них влагу тумана. Кванхэ-гун жадно втянул ноздрями воздух, силясь уловить какую-то нужную мысль и облегченно вздохнул: «Видать, всего надежнее будет мне прибежище сыскать на острове Кванхадо, если придется вдруг Сеул оставить…» И словно почувствовав за спиной чей-то тяжелый взгляд, Кванхэ-гун быстро оглянулся назад. Там безмолвно высилась темно-красная громада дворца Ындэ-конджон: «А как же он?» * * * Вкуса не чувствуя, словно то камень был, Вэй Чжун-сянь сосал жужуб. Выплюнув косточку на ковер, устилавший пол, тянул, не глядя, руку к нефритовой чаше. Всей пятерней запихивал в рот очередной плод. От обжорства Вэй страдал запорами. Испробовал немало снадобий, а все без пользы. Оно куда б еще ни шло, но чувствовал себя неважно Вэй. Сосредоточиться порой в мыслях не мог, что предпринять еще, чтоб власть его незыблема осталась. Прознав, что от недуга Вэй все не избавится никак, кто-то из приближенных дал еще такой совет: «Попробовать надо жужуб. В таких делах полезен он, как говорит приобретающий теперь известность Ма Иньчу». «Что слаще власти может быть? — тут мысль пришла вдруг в голову, едва Вэй заглотил мякоть жужуба. — Нет ничего, пожалуй, — глубокомысленно изрек, немного поразмыслив. — Ведь это в честь меня еще при жизни возводят храмы. И почести мне должно отдавать, как Кун-цзы самому. Хоть власть сладка, — вздохнул Вэй, — а привкус горький «се же есть. И знать дает себя он постоянно. Желающих занять место мое немало есть еще. Изведено их сколько было? Им несть числа. И средства разные шли в ход. Кто получал для подкрепления сил пилюлю красную — и больше не вставал уже. Иные по обвинению в оскорблении государя забиты были палками. Других, которых не удалось отправить на тот свет, из столицы спровадили подальше. А все ж мои враги — как сорная трава. Сколько не рви ее, хоть руки в кровь сотри, она, однако, лезет. И тут еще помог врагам моим этот проклятый дацзы Нурхаци. На Ляодуне он теперь хозяин. Ржут лошади его в Шэньяне, Ляояне. Толпы бегут с окраинных земель, как стаи крыс. В смятение пришел народ в столице. В торговых рядах, на площадях, в присутственных местах одни лишь разговоры: «Мы Ляодун не удержали», «Великая стена нас, видно, тоже не укроет от Нурхаци», «Того гляди — объявится и тут», «А кто виновен в том, что Поднебесная в беде?» — «Понятно, скопцы. Они всем заправляют во дворце». Враг внешний подбирался к Великой стене. Не отгони его — объявится в Пекине. Так прежде было уж. А если так, — смачно сплюнул Вэй, — то мне тогда не Удержаться. И государь прозреет вмиг, когда придется с мастерской в Пекине расставаться. Со всех сторон набросятся опять же давние недоброжелатели мои и те, кто пыль сдувал с туфлей моих вчера. Войска довольно, вроде говорят, чтобы развеять орды вонючих дацзы. Смердят они по той причине, — пришли на ум чьи-то слова, — что пищу грубую едят и тело мажут жиром. Да, войска хватает, — Вой Чжунсяиь вернулся к прежней мысли. — Загвоздка вся — кому теперь его возглавить? Вновь речь пошла о Сюнь Тинби. Спасение только в нем. Иных, пожалуй, мнений нет. Но этот Сюнь, — скривился Вэй, — мой давний недруг. Известны мне его слова: «Всевластие скопцов — причина бед Срединной». Ну, может, и не так сказал он, но смысл его речей — в том. А делать нечего — из безвестности придется Сюня снова извлекать. Ладно, пусть к войску едет Сюнь опять. Для равновесия Ж, — осклабился Вэй, забросив в рот Жужуб, — отправим… Ван Хуанчжэна. Коли управится с Нурхаци Сюнь, то не один, а с нашим человеком. То-то притихнут все тогда». Рот утерев тыльной стороной ладони, Вэй прошествовал к столу, где были расставлены принадлежности для письма. Не зная грамоты, однако Вэй пристрастие особое питал к ним. И очень любил, выслушивая доносы, располагаться у письменного стола. Вэй и сейчас, поджидая прихода с вестями, бегло окинул взглядом стол: все вроде на месте. Тушь, бумага, кисти. Без них ученому никак. Из них, однако, Вэй особо выделял вместилище для туши. Кисть — что? Шерсть дикого зверька, и то еще с какого места… Ведь кисть, известно, из хвоста. Предназначение же его какое? Отверстие срамное закрывать. Бумага тоже — что? Отходы разные, которые, считай, что мусор. Иное Д6Л0– тушь. Она— сок дерева, почти что кровь его. И обращение тонкое ей нужно. Вместилище потребно особое опять же для нее. Тушечницы разные, известно, есть. Толк знал в них знакомец новый, цзиньши Е. Какая и откуда, мог без ошибки указать. И просвещал всемерно всесильного временщика. Вот эта, например, луянь. Происхождением — из Шаньдуна. Известны были очень во времена правления Тан и Сун. Хвалили их такие мастера письма, как знаменитый Оуян Сю, Ли Гунцюэнь, Су Ши опять же. Но время шло, менялись вкусы. Четыре вида туШСЧНИЦ стали всего Известней— «Лунвэйянь», «дуаньян», «таохэянь» и «чэиниянь». Из них Е особо выделял лунвэйянь. Все, что с драконом было связано, особо чтил почтенный Е Шиин. Ведь не случайно драконы украшали одеяния Сына Неба. А что до Лунвэйянь, то, разъяснял Е другу почтенному Чжунсяню, названием своим такие тушечницы обязаны камню «лунвэй». Он добывался на Лунвэйшань, на горе «Драконов хвост». У самого же Е любимая тушечница была в виде прудка, в котором ближе к краю буйвол залег. Он для него служил примером покорности (тоже в грязи купался) и долготерпения. У каждого удел свой, не раз говаривал для собственного утешения Е, предопределенный свыше. И потому безропотно все делай, что велят. А недовольство выражать открыто проку нет. Вот буйвола хотя того же взять. Ведь сколько ни реви он, а фениксом не станет. Травы охапку лишнюю хозяин даст только тогда, когда доволен будет. У каждого, считай, хозяин есть. Будешь почтителен во всем к нему и рвение являть наглядно, тогда и он не обойдет слугу своим вниманием. И потому старался цзиньши Е всемерно потрафлять невежде Вэй Чжунсяню. * * * Из камня тесан плоский камень. На нем четыре знака: «Небо создало море, горы». А руки подвластных Хуанди безвестных сотен тысяч обитателей Срединной воздвигли «Стену длиною десять тысяч ли». И столько же, гласит предание, прошла крестьянка Мэн Цзяннюй, чтоб мужа повидать, которого угнали строить Великую стену. Цзяннюй в живых супруга не застала: он умер от непосильного труда. Рыдала сильно так вдова, что от ее стенаний будто бы обвалилась часть Великой стены. И в память о безутешной Мэн, которой скорбь скорбью была многих тысяч вдов, сирот, люди потом воздвигли храм Мэн Цзяннюй. В 14-м году правления минского Хун У в эти места послали воеводою Сюйда. Стараниями его у восточной оконечности Великой стены был город выстроен. Название дал ему Сюйда — «Застава гор и рек», Шаньхайгуань. У основания ее встал тот самый камень с письменами. Почуяв силу за собой, первые правители из молодого еще дома Мин продвинули свои границы за Ваньличанчэн, и стала та второю линией прикрытия. А впереди Шаньхайгуани, на землях дикарей, поднялась крепость Гуаннин. Сейчас хозяином сидит в ней Ван Хуачжэн. По званию он ляоский сюньфу, но ему подвластна лишь земля, что к западу от реки Ляо. Прежде и та, что к востоку от нее, ляоским сюньфу подчинялась. Но там Сейчас хозяином Нурхаци. И все равно Ван Хуачжэн — величина. По положению своему. Ответственность на нем лежит большая тоже — сдержать движение орд Нурхаци и вспять их обратить. Сам Ван не заявлял, что хочет стать спасителем Срединной. Об этом позаботились его доброжелатели — скопцы, вершители судеб империи. Они прижали было языки, когда заняться военными делами на северо-востоке опять был призван Сюнь Тинби. Не по душе такое назначение евнухам пришлось, однако же открыто выступать не стали: «Ужо посмотрим, как и что, а чуть-чего — башкой своей заплатишь». И Сюню в противовес добились назначения Вана сюньфу Ляо. * * * — К тебе я, государь, — поклоны положив, распрямился Дахай. — Чего опять задумал? Говори. Потрогав голову, то место, откуда шла коса, Дахай вздохнул: «Владения твои расширились, о, государь. Народу стало больше, нежели прежде. И роду-племени он разный. И это хорошо. А плохо то, что грамота родная наша далеко не всем ведома. Таких, которые писать, читать способны, совсем немного. И если б только речь шла об иргень, а то ведь и среди таких, кто должности и чин имеет, сыскать можно немало, которые не ведают грамоты. Вот на словах скажи — поймут. А дай написанное — не разумеют. — Ведь, как мне помнится, я повелел, чтоб нашим маньчжурским письмом владели все живущие в моих владениях. — То верно. Но на поверку вышло, — не обессудь за дерзость, государь, — указа было мало объявить. Тут надо, видно, сделать так: вменить в обязанность всем, кто в грамоте силен, чтобы других учили. — Ну, тем, кто в возрасте, кто занят на службе, пожалуй, это будет несподручно. Верней всего — учить надо грамоте отроков досужих. — Да, видно, так. — И время самое сейчас пристало. Лето кончается. Хлеб убран. В лесах уж тоже собирать особо нечего. Тем паче дождей-то было мало. От сухости в. лесу скудно. Чем праздно время проводить в пустых забавах, пусть лучше отроки учат грамоту. Давай, пиши указ. Я буду говорить, а ты пиши. Потом проверю сам еще, что получилось. «Чжунтуй, Бобучи, Сахалянь, Убатай, Ясингэ, Кобэй, Чжахай, Хундай назначаются учителями восьми знамен. Должно, чтобы ваши ученики добросовестно обучались, дабы постигли письменный язык. Это и есть заслуга. Если же поступившие на учебу, не проявляя рвения, станут отлынивать от чтения и письма, не уразумеют письменного языка, то учителей наказать. Ежели поступившие в училище ученики не станут выказывать прилежания, а будут увиливать от учения, тогда учителя должны доложить бэйлэ. Учителям восьми знамен, кроме обучения, в других делах не участвовать» {98} . Глядя на четко выписанную вязь знаков, подумал: «Умножиться должно число людей, способных так писать. А то и лучше…» — и печать приложил. «Ну, с этим кончено, — продолжил размышления Нурхаци. — А дел еще невпроворот. Хозяйство у меня теперь большое. Все земли, что звались Ляодун, отошли ко мне от прежнего владельца, минского государя. На этих землях пашни, города, поселки. А было время в пору юности моей, когда приехать, скажем, в тот же город Кайюань на рынок, считай, что было праздником великим. Сам едешь, — а на душе волнение и тревога: «Пропустят или нет?» Кто бы подумать мог, что я теперь хозяин полновластный на Ляодуне, и все никани, здесь живущие, мои рабы? Дворцы никаньского начальства и жилища простого люда — мое все. Куда угодно, туда и захожу. Что приглянулось, могу взять. Как захочу — так и станут вести себя и жить людишки здешние. Но только выгоды не вижу для себя, чтоб стало хуже им, чем было прежде. Войне с правителем никаньским конца пока не видно, и озлоблять народ никаньский, что подвластен мне сейчас, никак негоже. Пусть пашут, сеют для прокормления своего, куют и ткут, выносят на продажу, у кого что есть. И мне угодно как хозяину, чтобы земля не зарастала кустарником и дикой травой, чтобы ремесла и торговля были в городах…» И мысленно представил тут себе Нуркаци поля, где тучный, колос стебель гнет, коробочки хлопчатника трещат, шумные, разноголосые рынки, где в торговых рядах, горы утвари и тканей. «Да, — потер Ладонью лоб, — отвлекся вроде я от дела». Снова в бумаги углубился Нурхаци. Молча читал, порою шевелил губами, вчитываясь в отдельные строки. «Ладно, — отодвинул в сторону свитки, — тут дело ясно. Кто из ляодунских купцов, больших и малых, хочет опять открыть свои лавки, дозволяется им это. Барыги иметь им — препятствий не чинить {99} . Но этого, — в раздумье протянул, — пожалуй, будет мало. Чего греха таить, еще случается, наши маньчжуры норовят силком отнять, что приглянется в доме у никаня. То было раньше, — иные говорят, — когда менялись: никань дает мне кусок тканины или котел, а ему взамен — копя иль меду туесок. Что дорого берет никань за свое, а наше ценит дешево — не станешь спорить тут. На торжище-то он, никань, хозяин, поскольку приезжали в их селения. Теперь — раз покорили мы никаней — вольны с имуществом их поступать, как нам угодно. Ну, нет уж, — поджал губы Нурхаци, — это не пройдет. Таких, кто был замечен в том, что упорно проявляет злонамеренную склонность чужое, пусть и никаньское, хватать, я приказал сурово наказать и объявить о том во всех знаменах. Но, видно, указа будет мало. Надзор тут нужен постоянно… Свободный торг будет везде. Пусть люди, не боясь, несут на рынок все, что хочется продать, и страха не ведают, что достояние у них отнимут. Указ вот заготовить я велел о том, что над всеми торговыми делами будет надзирать особый чин. Следить он будет за порядком в делах торговых». — Ну-ка, подай мне указ насчет торгового начальника, — обратился к битехши. Положа перед собой указ, принялся изучать, все ли, что нужно, учтено. Взгляд цепкий («Сразу возьмет? Иль станет торговаться?»), услужливо-сочувственные для тех, кто не искушен, слова: «Себе, считай, в убыток продаю!» Живо представив себе повадки торгашей, Нурхаци покрутил головой: «Д-да, он, купец, лукав и только, о прибыли своей печется. Он с выручкой своей по воле собственной делиться ни с кем не пожелает. Даже с государем. А потому надзор тут тоже нужен. Значит, назначен будет особый эчжэнь, который станет ведать торговыми делами. Вот это мы добавим: будет следить за ценами и сборами с купцов» {100} . — Ну ладно, на сегодня хватит. Тут вот еще, — озабоченно вздохнул, — дела насчет земли, С ними посложней, И потому днями займусь особо. * * * Написанный вчерне указ лег перед Нурхаци. Названия мест, цифры, количество людей, земли пестрели в нем — наглядное свидетельство того немалого труда, что положили сообща чиновные маньчжуры и никани. Для тех, кто не бывал на Ляодуне, сами по себе названия мест мало что говорили. Но для Нурхаци пускай не все, но многие из них вызывали в памяти широкие и узкие долины, ручьи и речки, сопки с мелколесьем. «Земля эта, коль руки приложить, сможет родить и хлеб, и хлопчатник {101} . И хватит места для пастьбы коней, верблюдов. Вчера еще, считай, хозяином всех этих земель было никаньское начальство. Стараниями моих восьми знамен теперь хозяин я. И потому сперва я должен побеспокоиться о тех, кто приписан к этим знаменам. Каждый из взрослых мужского пола получит равное количество земли той, где сеять хлеб, — побольше, а той, где садить хлопок, — меньше» {102} . — И это правильно взяли во внимание, — вслух произнес Нурхаци, — кто составлял наметки. Вот только тут надо добавить: «Вам не следует укрывать взрослых мужчин, в противном случае они не получат надела» {103} . А мне надобно, чтоб каждый мужчина был на учете, поскольку не даром землю им даю, а сверх того в ратниках по-прежнему нужду имею. И потому дописать следует еще такое: «На каждые 30 душ взрослых мужчин выдается для посева казенное поле. А из 20 мужчин один идет на ратную службу» {104} . Ну вот, со знаменными вроде решено. А что касается никаней, то им раздать угодья те, которые бесхозными остались {105} . Земли нехватки вроде нет. И потому в черновике указа добавил я особо, что знаменные, коль наделов будет мало, пусть пашут и сеют и на тех местах, которые первоначально не обозначены {106} . Раз поле есть, так значит будет чем кормиться. Лишь только руки приложи да не ленись. Вот почему-то, — свел к переносью брови Нурхаци, — кто-то из виду упустил нищих и хэшанов. Так не годится. Взяв кисть, собственноручно написал: «Кто прежде нищенством пробавлялся — нищим, хэшанам, — выделить наделы. Должно прилежно пахать и засевать свои поля» {107} . * * * Ушам своим сначала не поверил: «Это мои племянники и внуки такое учинили?!» — и, оторопело выпучив глаза, смотрел на Хурханева сына, который, не вставая с полу, уныло повторил: «Какую угодно кару приму, государь, коли напраслину возвел». На смену удивлению ярость накатила, и веки от ставшей тяжелой крови вниз сползли. Меж ними двумя узкими полосками, как щели, темнели глаза. — Хурхань, отец твой ложью не поганил своего языка. Тебе не верить тоже не могу. Что взяли, я велю сыскать и чтобы в ваш вернули дом. А чтобы впредь неповадно было другим, я накажу достойно всех, кого назвал ты. Ступай теперь. В содеянном племянники Нурхаци Цзиргалан, Цзай-сану, внуки Иото, Шото не стали запираться. Да и был ли смысл какой в том? Все вещи, что назвал Хурханя сын, у них сыскались. На суд все четверо они явились. Предстали перед ним не как мужчины, но как бабы. Им приказал Нурхаци одеться в женское: кацавейка, юбка— для большей срамоты. Пускай теперь достойные мужи на вас посмотрят, кто вы на деле есть! Поднять не смея глаз, стояли на коленях четверо бэйлэ. «А ничего, снесу я это все, и поношения, и бабье одеяние, — молча твердил про себя Цзиргалан, — вот только бы совсем разнагишаться не пришлось. А то вдруг вспомнит дядя прошлые свои замашки: кто провинился — скидывай одежду. И в спину — стрелами. Чем тяжелей вина — тем больше стрел». Вот стихли бранные слова. У Цзиргалана задеревенело и высохло во рту: «Неужто спину обнажать!?» И тело вмиг обмякло. «На три дня и три ночи {108} определить их в Черную падь и там держать в загоне». * * * Обида, злость не вышли разом. Горьким комком стояли в горле, искали выхода. А где? Понятно, там, где те, что дали повод озлобиться. Не так уж вроде далека та падь от Хету-Алы, где приказал стеречь Нурхаци четырех злоумышленников, но место дикое совсем. Поблизости никакого Жилья. Дороги нет наезженной, тропа одна, да и та малохоженная. Нурхаци не без труда пробирался за шедшим впереди вестовщиком. И ярость, заглохшая было от тягости пути, вновь вспыхнула при виде четырех бэйлэ, что повалились на колени, завидя государя, дядю, деда. И это смирение, беззащитности сродни, лишь только подхлестнуло ярость. Зашелся в крике Нурхаци, бранился, брызгал слюной, топал ногами и плевая в лица племянникам и внукам {109} . За косу было кого-то ухватил, но изнемог и бросил. * * * С серебряной тарелки (осталось их изрядно в доме цзинлюэ) Нурхаци мяса зацепил кусок. Поднес ко рту, задумчиво жевать принялся, не отводя взгляда от тарелки. «На серебро польстились те четверо, племянники и внуки, — напомнил тускло блестевший край тарелки. — И опозорились так… Да только б если сами. Ведь роду нашего они…» Есть не хотелось. Тарелка эта назойливо лезла в глаза, напоминая о бесчестье племянников и внуков. И взять с нее еще кусок как-то рука не поднималась. — А ну-ка убери её, — бросил слуге. — Напиться дай. Ковш принеси. Приятно было держать его, как руку старого друга. Темные бока ковша лоснились от времени, местами пошли трещинок морщины, но посудина еще надежна, как руки испытанного временем друга. Сработал ковш отличный мастер. Знал, дерево какое выбрать и отрубить когда, зимой иль летом, и что — сук ближе к корням или к вершине. — Богатство что тогда? — пришло на ум. — Ведь то же мясо вкусней не стало из-за того, что полежало на серебре. И мысли, что как-то и когда-то появлялись и не задерживались в памяти, теперь, обретя четкость, в сознании прочно залегли, как будто кто-то выбил их на камне и перед глазами водрузил: «Есть люди, что считают богатством жемчуг, золото и серебро. Но с какой стати? В холодную пору их разве наденешь для сугреву? В голодное время разве можно съесть? Сведущие люди понимают то, что не могут уразуметь другие. Мастеровые, что способны изготовить поделки, которые не сделать Другим, — и есть подлинное богатство {110} . Да, так оно. Способности ж опять лелеять надо, чтоб не сошли на нет. Способных надо поощрять. А, кабы не забыть: мастеровых, что возводили Сарху-хотон, за рвение велю всех наградить. Им пусть дадут на каждого соли по полгина» {111} . * * * — Небо создало море, горы, — повторил Сюнь Тинби, стоя на выступе скалы Орлиный клюв и глядя в необозримое море, за которым где-то затерялся выступ Ляодунского полуострова. — Мы горы использовали, — размышлял Сюнь, — установив заставы в них, там, где проходы. А море нет… Достать сейчас Нурхаци с боков и сзади мы не в силах. Но если корабли послать, то на побережье Ляодуна не будет знать покоя он. Тем временем на суше мы войско соберем такое, пред которым Нурхаци в страхе побежит. Стало свежеть. Гладь моря сморщилась. «Э, лучше спуститься. С такой высоты грохнешься — костей не соберут». Придерживаясь руками и осторожно проверяя под ногами камни, Сюнь стал спускаться со скалы. Найдя ровное место, встал. Огляделся вокруг. «Так поглядеть, местность неприступна. Недаром и зовется «Первые ворота Поднебесной». Но есть ли вообще такие Ворота, чтобы грабитель проникнуть в дом не смог? Будет верней, если разбойника, едва он только объявился, самим скорее изловить — и голову на шест». Плоды своих раздумий и расчетов Сюнь на бумагу положил. «Считаю я, слуга покорный, — писал он Сыну Неба, — разместить мощные силы в Гуаннине, создать два мощных соединения кораблей — одно в Дэнчжоу, другое — в Тяньцзине {112} . Только тогда сумеем мы покончить с дикарем Нурхаци». — Создание большого флота — дело, понятно, новое. И потому противиться ему сильней всего скопцы возьмутся. Наверняка так станут говорить: «Ведь у нас война С дацзы, которые на суше, а не с коротышами, что на воде, считай, все время, словно утки». Чем же пронять их, этих вездесущих скопцов? — почесал Сюнь щеку. — Ага, флот — продолжение укреплений и стен на берегу. Ну что теперь вы скажете на это? — Раз дело общее доверено обоим, — Сюнь рассудил, — то надо показать эти бумаги Ван Хуачжэну. Глубокий интерес лицом изобразив, сюньфу взял копию доклада. А сам при том подумал про себя: «Тебя просил об этом кто?» Прочтя, с почтением в голосе сказал Сюнь Тинби: «Изложенное Вами вне всякой похвалы. Но, — со вздохом произнес, — не правомочен все это решать я. Пускай в столице вынесут решение», В Пекин же следом написал: «Своим докладом Сюнь Тинби наглядно показал, что трусит он и малосведущ в делах военных. Вот подтверждение тому. Сюнь был против того, чтоб мы отбили у Нурхаци крепость Чжэньцзянчэн. «Не взять её нам, — говорил, — лишь понапрасну понесем потери». Но настоял я, и Чжэньцзянчэн опять у нас». Того, что ко взятию Чжэньцзянчэна Ван касательства не имел и даже толком не знал, где расположена она, в Пекине проверять не стали. А свора евнухов победно загалдела: «Не правы были разве мы, когда Ван Хуачжэна выдвигали. А что ваш Сюнь Тинби хваленый?!» — В делах военных слово последнее отныне принадлежит сюньфу Ван Хуачжэну, — гласил указ, пришедший из столицы в Гуаннин {113} . Цзинлюэ Сюнь Тинби, теперь, считай, уже без войска воевода, исчерпав все доводы в пользу необходимости выставить сильные заслоны, умолк, еле сдерживаясь, чтобы не перейти на крик. «А надобности в том не вижу, — цедил через отвисшую губу Ван Хуачжэн, — нас река Ляо и укрепления на берегу надежно защищают. Потом еще я кое-что предпринял. Но об этом, — многозначительно произнес сюньфу, — пока не время подробно говорить». * * * Поднеся к лицу отполированный из бронзы круг, Ли Юнфан горделиво приосанился, выпятил вперед подбородок. Оставшись доволен осмотром, удовлетворенно хмыкнул. Отложив зеркало, степенно прошелся по комнате. Семеня за ним, слуга на ходу одергивал полы новой курмы. Подтянув блестящий пояс, надвинув ниже на лоб шапку с золотой бляшкой спереди, Ли Юнфан выставил вперед левую ногу и подбоченился. «Каково?» — спросил прислужника. Тот, сгибаясь в поклонах, восхищенно зацокал языком. Да, кто лично знал юцзи Ли Юнфана в бытность его начальником фушуньской крепости, сразу бы сказал: «Время пошло ему на пользу». Бывший юцзи не стал бы оспаривать такое суждение, доведись его ему услышать. Но добавил бы вслух или про себя, что к своему благополучию причастен и немало сам. Рвением заслужил доброе расположение Нурхаци. Себя не жалел и людей своих, соотечественников, что поначалу были переданы в его ведение в Синцзине, то бишь в Хету-Ала, тоже не щадил. Заставил со рвением обрабатывать землю, ремеслами заниматься для нужд маньчжурского государя {114} . Связал с ним свою судьбу. Возврата назад, на службу к Сыну Неба, нет. Так решил твердо и бесповоротно. Старание Ли Юнфана Нурхаци приметил. Понемногу и доверять стал. Как-то перед очередным походом против его же, Ли, бывших соотечественников нарочно позвал к себе. Пытал, как военного, что лучше предпринять в предстоящем сражении. Ли таиться не стал, а сказал, что он бы так, к примеру, поступил. Совета Нурхаци послушался и верх одержал в той битве с минским войском. Доверие к себе он укрепил надежно вроде тем, что письма, которые чины китайские ему с лазутчиками присылали, он Нурхаци собственноручно показал. А в письмах тех предлагалось Ли Юнфану вернуться служить Сыну Неба. Он-де не только простит проступок прежний, но щедро наградит ещё {115} . Растроган был весьма Нурхаци, когда те письма показал ему Ли Юнфан. «Я вижу, — щурил ставшие лисьими глаза, — что доверия великого достоин. Не ожидал, не утаю, такого от тебя. Ведь ты происхождением не наш, а поступаешь так, как будто общий у нас предок. Понятно, — довольно руки потирал Нурхаци, — достоин ты не только похвалы. Так вот я объявляю: за три больших проступка, что можешь совершить ты, заранее тебя прощаю. Ну а четвертый совершишь, — Нурхаци предостерегающе помахал пальцем, — тогда пеняй уж на себя. И внучка моя, твоя жена {116} , пускай и не думает просить о помиловании». — Ну ладно, одежда новая мне впору, вижу, — провел Ли Юнфан по рукаву курмы, — Давай снимай, — сказал слуге, — и дай чего-нибудь попроще. Из дома больше выходить не стану. Переодевшись в домашнее платье, Ли Юнфан пошел в свои покои. Велел зажечь огонь и принялся читать. Не часто доводилось ему за последнее время книгу открывать. В разъездах да походах не до того. Когда случалась небольшая передышка, так сразу спать валился. А вот сейчас вроде затишье подольше, чем обычно, наступило. Сказать нельзя, что мирная вполне настала жизнь, но все же появились и часы досуга. Стук дробный, но не громкий в дверь отвлек от чтения. «Кто там?»— «Это я, хозяин», — просунул голову слуга, испуганно глаза тараща. По виду его Ли сразу понял, что тот пришел с каким-то важным делом. «Ну, говори», — сказал нетерпеливо. Слуга замотал головой и приложил палец к губам. «Иди ближе, на ухо говори». Почтительно нагнувшись к хозяйскому уху, служка что-то торопливо зашептал. Ли Юнфан отпрянул назад, потом подался вперед и молча уставился на слугу. И, словно прочтя на его лице подходящее решение, кивнул: «Веди его сюда». Как только незнакомец заговорил, Ли Юнфан по выговору признал в нем своего, китайца из местных старожилов. Повадки, да и речь, выдавали его невысокое положение. Однако Ли снизошел до того, что учтиво спросил: «Как Вас звать-величать?» — Лю Цзихоу зовут ничтожного слугу. — Занятия какого? — Торговый дом имел раньше в Цинхэ {117} . Теперь, — развел руками, — как сами можете понять, нет никакого достояния. Всего лишился. — Откуда прибыл сейчас? — Из Гуаннина. Изображая удивление (уже сказал слуга, откуда прибыл Лю), Ли поднял брови и округлил глаза. Помешкав просто так, спросил: «Явился сам иль послан кем?» — Сюньфу Ван Хуачжэн послал меня. Но к Вам пришел я сам, поскольку б мог и не прийти. — Ну, раз прислал сюньфу Ван Хуачжэн, то, значит, Дело важное ко мне имеет? — Письмо вот от него. В нем сказано все, видно. Печать сломав небрежно, Ли Юнфан прочел письмо. Все то же самое. Только рука другая. «Оставь разбойника дацзы Нурхаци и Сыну Неба переходи служить. Он прегрешение прежнее твое готов простить. Больше того, даст выше звание того, что прежде не имел». «Посулы эти не внове мне, — усмехнулся Ли. — На них я не польстился прежде. Сейчас весь Ляодун, считай, в руках Нурхаци. И потому теперь тем более не вижу смысла на уговоры вражьи поддаваться». — Ответа я писать не стану, — в упор посмотрел Ли Юнфан на Лю Цзихоу. — А вот с тобой как поступить?.. Ведь ты пришел оттуда, и потому не наш. Лазутчиком тебя пока не назовешь. Ты вроде посыльного, принес письмо. А может быть, тебе дано ещё какое-то задание? — Именем предков клянусь, — запричитал Лю, распластавшись на полу, — был послан письмо отдать. Да я давно уж помышлял Нурхаци стать слугою, да вот оказии все ждал. — Слова — одно, другое вовсе — дело. Ладно, вставай-ка. Подсаживайся ближе и расскажи, что там, у вас. Поначалу сбивчиво, не зная, принимают ли его слова на веру, Лю постепенно освоился и стал говорить не торопясь, обстоятельно. Про намерения минского начальства бывший купец, конечно, ничего не мог, сказать. Немного совсем рассказал и про то, где сколько войска стоит, как снаряжено. Что видел, то и сообщил. Подтвердил, о чем и до него другие перебежчики говорили, что страх немалый испытывают перед Нурхаци в минских пределах. Неспокойно там и за самой Великой стеной. Бунтовщиков развелось, слыхать, много. — Так, говоришь, сейчас Ван Хуачжэн за главного. Он сюньфу. А в войске старший кто? — Так вроде этот, Сюнь Тинби. — Угу, — поджал губы Ли Юнфан. — А не слыхал ли ты, как между собой они, ладят или пет? — Грызутся, как голодные собаки из-за кости. О том известно в Гуаннине от мала до велика всем. Слуги бахвалятся друг перед другом: «Хозяин мой умнее твоего!» — «Кабы не так! Мой господин учен весьма, недаром был смотрителем училищ». А там и перебранка: «Хозяин твой горазд писать только доносы!» — «А твой, хоть полководцем мнит себя, не знает, как на лошадь сесть: с хвоста иль с головы!» — Ну, коли слуги так себя ведут, то, значит, между самих хозяев нету ладу. — Дурные вести, государь! Подвластные никани взбунтовались! От этих заполошных слов Нурхаци вскочил с лежанки. Сна как ни бывало. Схватился было за халат, запутался и принялся натягивать сапог на босу ногу. Спохватившись, со злостью сплюнул: «Эй, Кутунга! Чего замешкался!» Пока прислужник в полумраке шарил носки, Нурхаци, несколько успокоившись, сипловатым со сна голосом отрывисто спрашивал: «Где приключился бунт? И где они сейчас, эти никани?» Из сбивчивых слов в сознании сложилась более пли менее ясная картина происшедшего. В городке Чжэнь-цзянчэн изъявивший было покорность чжунцзюнь Чэнь Лянцэ с живущим там никаньским людом тайно стакнулись с минским воеводой Мао Вэньлуном. Притом подбили народ в окрестных поселках облыжно говорить, что войско минское идет. Поднялся в городке переполох. Чэнь под стражу взял охранявшего город юги Тун Янжэня, сына его убил, а сам с несколькими десятками людей бежал к Мао Вэньлуну. Еще в поселках двух, Танчжань и Сянынань, людишки тоже взбунтовались. Связали по рукам и ногам своих начальников Чэнь Цзюцзе и Ли Шикэ, тоже бежали к Мао Вэньлуню {118} . Когда начнет гореть строение, чтобы не дать пожару разгуляться, постройку, не допуская промедления, растаскивают по бревнам, и тащат их подальше от огня. Запахивая на ходу кафтан, Нурхаци прямо с порога закричал начальнику охраны «Пошли вестовщиков к четвертому бэйлэ, Хунтайджи, а также ко второму, Амину. Пускай они возьмут войска три тысячи и людишек тех в Чжэнцзяни, которые живут на побережье, во внутренние земли переселят. А старшему бэйлэ Дайшаню с третьим бэйлэ Мангултаем возглавить Две тысячи воинов. И с ними пусть народ, что расселяется сейчас в Цзиньчжоу, переведут на жительство в Фучжоу» {119} . И уже себе сказал: «Надо доподлинно узнать, где обретается этот Мао Вэньлун». * * * — Ага, — протянул Нурхаци, удовлетворенно щуря глаза, — так, значит, он, этот Мао Вэньлуп, нашел прибежище в пределах Чоухяни. Напрасно, однако, тешишь ты себя надеждой, что будет там тебе покойно. Сегодня ж на совете объявлю о походе. Сыскать тебя я накажу. В жарко натопленном помещении у пришедших с улицы багровели лица. Иные, взопрев, расстегивали шубы. — Сейчас самая пора идти за Мао Вэньлуном, — убежденно начал Нурхаци. — Потому как в места, где он находится сейчас с толпой бежавших от нас никаней, пройти сподручно. Холода сковали топи. Речные воды тоже. Сомнений своих из собравшихся не высказал никто. «А кто пойдет?» Этот вопрос всех волновал так или иначе, по виду не подал никто. — Ты будешь за главного, — ткнул пальцем в сторону второго бэйлэ Амина. — В помощники тебе дам зятя своего, — перевел взгляд на Ли Ёнбана {120} .— Ему места знакомы те отлично. Они ему родные, как-никак. Ли Ёнбан слегка раздвинул в улыбке редкие зубы. «А редкозубые, — пришло на ум Нурхаци, — душой лукавы. Правда, спать с дочерью моей ты право заслужил делами ратными. Но все же лишний раз проверить не мешает в деле». * * * Подлаживаясь к огню светильника, джаргучи записывал немногословный рассказ бэйлэ Амина: «Ночью прошли в Чоухянь. Убили юцзи Лю Сина. Никаньских ратников положили полторы тысячи. Вот только сам Мао Вэньлунь сбежал» {121} . Молча сидевший Нурхаци тут подал голос: «Весьма досадно, что Мао ускользнул. Да вот ещё что. Сами солхо не выступали заодно с людьми Мао Вэньлуня?» — Нет вроде, — ответил Амин. — Да вот и Ли Ёнбан не приметил своих. — Угу, — протянул Нурхаци. — А что же сам владетель чоухяньский? Он что ль не отважился помочь Мао Вэньлуню? — Того не ведаю я, государь, — пожал плечами Амин. — И все ж сдается мне, что он не внял моим словам, что я ему изволил написать в прошлый раз. * * * — Маньчжурский хуанди послание шлет вану государства Чосон, — с усилием выдавил докладчик, обмирая от страха, Сколь наглы и предерзостны эти слова… предводитель дикарей посмел именоваться как Неба Сын и так писать вану?! — Я слушаю, — нарушил тягостную тишину Кванхэ-гун. — Если ты хочешь помогать Минам, то и разговаривать нечего. В противном же случае всех беглых ратников, ляоских людей, которые, переправившись через реку Чжэньцзян, укрываются, подходяще всех их заворачивать обратно. — Ныне на Ляодуне и служивый, и простой люд, выбрив головы, перешел на нашу сторону. Тем служивым, которые нам покорились, всем возвращены прежние должности. — Если ты примешь у себя ляодуиских людишек, которых я уже было подчинил, укроешь и не вернешь, то это значит, что помогаешь Минам. И потому в другой день не минуешь гнева моего {122} . Как помнится тогда, его наперсник Ли Ичхон дал благой совет: «Не думайте об этом, государь! Стращает он, и только, этот Ногаджок. Осмелюсь предложить Вам моего вина. Ему, понятно, с Вашим не сравниться, но все же оно вовсе не дурно». Ван поспешил последовать предложению, принявшись бражничать. Начали с иллёнджу из погреба Ли Ичхопа. Оно хоть молодо было, но имело вкус отменный, как вынужден был ван признать. И не желая Ли Ичхону уступать, распорядился им подать хлебной водки из Чохоино, которую как подношение ко двору особо доставлял камса Пхэнандо. «Суши дно!» — несколько дней кряду друг другу кричали Кванхэ-гун и Ли Ичхон. Стоявший в голове стойким туманом хмель помог вану и всерьез угрозу Ногаджока не принять. А у него слово с делом не разошлось. — Дикари бесчинствуют уже в пределах Чосоп. А он, ее правитель, не может сделать ничего, чтоб оградить свою страну от диких орд. — Но так болтают недруги мои, — выпятив губу, твердил ван своему любимцу Ли Ичхону. — Им выгодно меня представить так, что предпринять в защиту родины я не способен ничего. Однако это злопыхательские враки. Сын Неба обещал мне помощь, и я за нею посылал в Китай людей. Увы… туда попасть им помешало море. Оно чего-то было буйным долго. Когда, считай, Сеул похожим стал на муравейник, в который кто-то сунул палку, — так устрашила весть о появлении продажного пса Ли Ёнбана с людьми Ногаджока на дальних рубежах Чосон, — я не бежал. Наоборот, распорядился собрать рать на юге и разместить ее в Суон {123} . «Правда, — только себе признавался ван, — тогда я думал только о себе. Надежнее всего казались мне стены Ындэконджона. И потому Сеул я не покинул, хотя то было не войско, а стадо баранов, которое без пастуха. Начальником поставить было некого. Кому я доверял, попали к Ногаджоку в плен, иные там погибли. Других, чтоб спать спокойнее мне было, я сам отправил в ссылку. И не побоялся опять же: из ссылки вызвал Хан Чун-гёма. Его-то и поставил главным над войском в Суон» {124} . — Теперь прикусят языки враги мои, которые меня как труса поносили. Пускай теперь попробуют сказать, — грудь распрямив, расправил плечи ван. «Грозится этот Ногаджок, и только. Ему Мао Вэньлун покоя не дает, а изловить его бес силен Ногаджок. Вон пишет мне Мао опять: «Давайте сообща рассеем орды дикарей». Он, видно, спятил, этот Мао. А может, просто бунтовщик, что государю не послушен своему? С какой тогда я стати на выручку ему пойду?» За этим вопросом накатило раздражение. Противным враз стало расплывчатое лицо евнуха, стоявшего безмолвно, ожидая распоряжения вана. Но тот молчал, глядя куда-то вбок, и, кажется, внимательно рассматривал шитье на шелковом ковре. Взгляд Кванхэ-гуна задержался на переплетении стеблей с цветами. И где начало, где конец, не разобраться было. Словом, хитросплетение. Потянешь за одно — другое оторвешь. «Так и дела мои, — уже спокойно подумал Кванхэ-гун, — запуталось все сильно». — А этот с чем пожаловал еще? — уставился ван на вновь пришедшего царедворца. — Я разве звал его? — Ничтожного раба прислала государыня. Вот, — и подал свернутое трубочкой послание с небольшой печатью в виде хризантемы. — Давай сюда, — протянул руку Кванхэ-гун. Печать срывая, подумал про себя: «Видать, что-то уж больно важное и неотложное, коли осмелилась писать. Ну, что там?» — Ван свиток развернул. В недоумении вскинул брови: «Чего это она вдруг пишет нашими письменами? Больше пристало пользоваться им черни, нежели супруге вана». Свиток слегка дрожал в пальцах Кванхэ-гуна. Сдерживаемая ярость, не находя полного выхода, отдавалась в них. «Эти северные дикари, — писала королева, — хотят заключить мир с нами не потому, что они питают какие-либо чувства к нам, но потому, что они думают, что в состоянии управиться разом и с Китаем, и с Чосон. Таким образом, они оставляют нас в покое до тех пор, пока не покончат с Китаем. Ван должен принять то или иное решение и действовать. Подумайте о том, что ханины сделали для нас во время последнего вторжения япошек. Мы были на грани гибели, и они выручили нас. Ван и народ должны одинаково мыслить, и надо срочно послать рать, чтобы противостоять общему врагу. Даже если мы и не достигнем цели, у нас будет чистая совесть, так как мы будем знать, что мы сделали все, что могли, чтобы помочь Китаю в час его беды» {125} . Отложив в сторону послание, Кванхэ-гун принялся перебирать в памяти имена и лица тех, кто мог надоумить госпожу Юн такое сочинить. — А что это за шум? Похоже, так море ревет, когда оно во гневе. Нет, это не рокот волн, а голоса людей. Какой-то треск… Да это же трещат дворцовые ворота. У евнуха, что влетел, поклонов не положив, глаза, словно у рака, лезут из глазниц, рот перекошен: «Бунт, государь! Они сюда идут!» Дворцовые покои позади. В жилище лекаря Чои Намсу думал укрыться Кванхэ-гун. Ошибся в Чоне ван: лекарь не промедлил донести, где укрывается Кванхэ-гун, и его взяли {126} . ГЛАВА ШЕСТАЯ Зиму сменить весна спешила. О приближении своем она, как могла, давала знать. Подавшись телом всем вперед, Нурхаци жадно вбирал воздух, всем существом ощущая едва уловимое, робкое дыхание пробуждающейся к жизни земли, еще слабые, но уже терпковатые запахи окрестного леса. О наступлении весны говорило и набиравшееся прозрачной синевы небо, вымерзшее за зиму и ставшее блекло-белесым. «Лето начнется, пойдут дожди, и Ляо-ула разольется широко и вольно. В топь превратит окрестные земли. А потому нужно спешить пройти через нее до половодья». — Да и не только потому нам надо торопиться. Ждать нечего, когда никани большой поход предпримут против нас. Лучше самим по ним ударить, пока никаньские начальники судят да рядят, с чего начать, да спорят, кто из них способней. Узконосые верткие лодки отчалили от берега и устремились вниз по течению Ляо. Дружно взмахивали весла, и вэйху не плыли — летели по воде. В передней лодке — Лю Цзихоу. Он знает в окрестностях Гуаннина укромную заводь. От нее до ближайшей сторожевой вышки — сплошные заросли. Надежно можно в них укрыться и кинуться внезапно на прибрежные укрепления. В последней лодке — Ли Юнфан. Это он предложил на военном совете сплавиться во главе передового отряда к Гуаннину, не дожидаясь, когда переправится через Ляо основное войско. * * * Крепок орех лесов маньчжурских. По твердости он кремню подстать. Немало нужно сил, чтобы добраться до ядра. Этот орех пришел на ум Нурхаци, когда он ехал в Гуаннин. Сам город в окружении поселков-укреплений и как бы в скорлупе. Чтобы пробиться к стенам Гуаннина, сначала надо укреплений слой сломать. На этих укреплениях никаньцы здорово дрались, а наши все же взяли верх. Вот вроде укрепление было здесь, об этом вал напоминает земляной, а вышки нет, от зданий остовы одни. И груды тел. Все вперемешку — свои и те. Придержав коня, Дайшаня кликнул Нурхаци. Он чуть поодаль ехал. «Тут, видно никани упирались из последних сил?» — повел рукой Нурхаци перед собой. «Это селение зовется Пинянцяопу, — отозвался старший бэйлэ. — По-нашему, «Мост через спокойное море». Оно вроде моста на самом дела. Пройдешь эту крепость — и ты уже, считай, у Гуаннина самого. Сюда из Гуаннина зсе войско, что там было, видно, и пришло. Потому как больше сражений больших и не было. Войско сюда привел цзунбин Лю Цюй. Он сам погиб. Еще с ним кое-кто из военачальников. И войско все их разбежалось». — А уже потом, — тронул поводья Нурхаци, — ко мне явился этот Шитяньчжу. То было рано поутру. Ворочаться с боку на бок было уже невмоготу. Огня не зажигая (в одежде с вечера ложился спать), Нурхаци встал с медвежьей шкуры и вышел из шатра. Прислушался. «Вроде какой-то шум. И правда, слух не обманул. Сюда идут, ведут кого-то». Тот, кого вели, приблизившись, пал на колени: «Государь, никаньского начальства в Гуаннине нет никого. Город твой, считай». Вот весть она, которую так сильно ждал, что сон не шел. Но принял ее спокойно, вроде даже равнодушно. Словно перетерпел. Бывало так, от мысли о куске слюной рот полнится и в голове кружится, когда же наконец дадут, то вроде и зачем? Перетерпел — и есть уж неохота… «Он говорит, никаньского начальства нет… Чудно, ведь сам одет как тысяцкий никаньский. Но что-то у него в обличье выдает, что не никанец он. Да и язык ему наш, видно, не чужой». — А ну-ка ближе подойди. Ты сам-то кто? — Зовется раб ничтожный Шитяньчжу. Был в Гуаннине цяньцзуном. — А мне сдается, что не никань ты вовсе. Никаньского-то у тебя лишь имя да одежда. Шитяньчжу, опустив глаза, переминался с ноги на ногу. — Ты не таись, так лучше будет. Говори, как оно есть. — Считан. маньчжур я тоже, — выдавил из себя Шитяньчжу. — Мой род звался хуалгя. Жил в местности Суань. Так получилось, — понурился совсем, — что Минам стал служить. — Ну ладно, — то в прошлом было. Теперь ты мне слуга {127} . Вестью хорошею прощение заслужил. И жалую тебе еще в награду копя со сбруей. Шитяньчжу, сгибаясь в низких поклонах, благодарил за милость. А явившемуся на зов вестовщику было приказано оповестить военачальников, чтоб войску объявили: тот, кто отличился в сражениях на подступах к Гуаннину, в награду получит пленных никаней. Завиднелись стены Гуаннина. «Хоть город мой, считай, а как-то непривычно его назвать своим. На стенах городских пока ещё не видно наших стягов. Ну ладно, — утешился, — за этим дело-то не станет». * * * Иным явился в Гуаннин Лю Цзихоу. Прежде он был тут вроде бродяжки. Правда, какие-то деньжонки, видно, были. Сам за себя платил в харчевнях и место для ночлега постоянное имел. Занятия же определенного вовсе не было. Не торговал, хотя и говорил, что раньше был купцом, и, ремеслом не занимался. И в войске не служил. В ямэпе видели его не раз, по там он не сидел. Зачем-то, видно, приходил. А больше все среди толпы толкался, любил к компании подсесть в харчевне и слушать, о чем болтают. Играл по мелочи в притонах. Теперь же он при деле: исправно правит службу хану маньчжурскому, Нурхаци. Тот не успел еще приехать в Гуаннин, а Лю с оравою своей обшарил весь ямэнь наместника и прочие присутствия, разведал, кто из начальства что укрыл и где {128} . Пронюхал Лю, что из военных кое-кто скрыться далеко не успел. С ватагою своею в горах окрестных изловил юцзи Лю Вэньяпя и убедил того прийти с покорностью к Нурхаци {129} . «Нам люди ратные, как ты, весьма нужны», — печать он протянул Лю Вэньяню. — Старайся, и заботой не оставлю». * * * С видом явно озабоченным, насупив брови, Лю Цзихоу шарил у себя за пазухой. Нурхаци выжидающе смотрел на него. Наконец Лю вытащил смятый листок бумаги, развернул его, разгладил между ладонями и протянул Нурхаци. «Так это указ никаньского царя, он заключил, едва поднес к глазам бумагу. — Ну, что он там изволил повелеть?» — Разбойник Нурхаци уже недалеко от Гуаннина. Кто схватит атамана самого Нурхаци, пожалуем такому в его потомству титул «гун», а кто изловит сына злодеева — тот станет «хоу», за поимку прочих старшин и главарей — звание «бо«…Кто из разбойников самих представит атамана иль из предводителей кого, от Нас получит должность {130} . — Я уже который день живу спокойно в Гуаннине! — выпятил Нурхаци губу. — Напрасно, видно, писари никаньского царя старались, многократно переписывая бумагу эту. При этих словах Лю злорадно осклабился и потрогал себя за основание косицы. «Вот что еще скажу я, — задумчиво произнес Нурхаци. — Видать, в казне у Сына Неба-то не больно густо, раз сулит в награду за меня или кого из наших одно лишь только звание. И опять же не пристало Сыну Неба бранные слова про нас писать. К войне он вынудил нас сам. Не ради грабежа сражаемся с его мы войском. Ну ладно, нам не впервой терпеть обиды от никаньского царя, и эту стерпим». Нурхаци сердито засопел, глядя куда-то поверх головы Лю Цзихоу. Тот, избегая встретиться взглядом с Нурхаци, сгорбился и спрятал глазки за полуопущенными веками. — Ну, а что скажешь ты об этом? — Нурхаци помахал зажатым в кулаке листком. — Вам надо быть настороже, — встрепенувшись, отозвался Лю. — Среди никаньцев храбрых не нашлось, — хмыкнув, с кривой ухмылкой протянул Нурхаци. — А из моих людей ужель посмеет кто замыслить извести меня? — Предосторожность не мешает никогда, — негромко, но убежденно прозвучал голос Лю Цзихоу. _ И на девятый день пребывания в Гуаннине Нурхаци Уоедился в правоте бывшего цинхэского торговца. Утром, потрапезовав, Нурхаци послал вестовщика сказать, чтоб оседлали копя. Намеревался сам проверить, какое применение нашли пленным никаньцам, которых к знаменам прикрепили. Надо, чтоб больше было от них проку, чего ж кормить их задарма… Снаружи какой-то вроде шум поднялся. Нурхаци насторожился. Верно. Кричат. Чего б такое там стряслось? И к выходу было пошел уже. И тут влетел медзига с видом таким, словно с мудури повстречался. Лицо перекосилось, как только держатся белки в глазницах! Рот разевает, словно рыба на песке. — А молодчина этот Убай, сын Урикана, — вновь повторил Нурхаци, едва удалился здоровенный детина, боком протиснувшись через узкий для него дверной проём. — А я, — снова загудел в ушах Нурхаци голос Убая, — по делу шел к Дахаю. Гляжу, у входа в государевы покои похоже, свалка. Я — туда. Мужик какой-то двух стражников ножом свалил и кинулся было внутрь, да я успел схватить его за плечи. И не ушел он от меня {131} . — А кто таков, кем послан был, — вздохнул Нурхаци, — так и не удалось узнать. Как ни пытали, он только рот слюнявый щерил, казал обрубок языка. Руками показывали: «Напиши, вот лист тебе», а он башкой только мотает… Верно, крутил ею и тогда, когда петлю увидел. Да ладно о нем. — А помнится, Убая я еще хвалил как-то за то, что на охоте он в одиночку одолел медведя. Того медведя приказал я тут же, не везя домой, зажарить. «И этот Лю Цзихоу, — мысль перекинулась на другое, — прав оказался. Надо осмотрительнее быть. В своем жилище есть опасность быть убитым. Прискорбно это, и весьма. ГЛАВА СЕДЬМАЯ — Нурхаци ставкой своей сделал Шэньян! Нурхаци Гуаннином завладел! — вести, спеша сменить одна другую, неслись окрест далеко. Их слышали монгольские князья. Хотя они в междоусобных сварах погрязли по уши, однако прознать, как там соседа — Мины и Нурхаци, — были совсем непрочь и по ветру держали нос. Когда нет мира меж своими, приходится, случалось так не раз, на помощь звать чужих. Единовластия не зная над собой и не желая, видно, такового, дрались между собой Чингисовы потомки за каждый кусок земли, пусть даже размером был немногим больше, чем коровья лепешка. Кровь чернокостных проливали, чтобы разжиться у соседнего бэйлэ гуртом овец иль конским табуном. И все из-за того, что не было в Монголии единого хозяина, владыки с железною рукой, с умом, расчетливым и тонким. Такого, который бы, схватив дерущихся за ворот, их лбами стукнул, в разум бы привел и каждому сказал весомо: «Это — твое, а то — его. Я так решил». Такого, чтоб мог привлечь к себе иного лаской, а другого — разумным словом, поведением б показал своим, что судьбы всех детей Чингисовых ему близки и дороги. А разве таков чахарский Лэгдэн, что мыслит стать ханом Монголии? Занослив и кичлив. Поистине о своей плеши с рубцами не знает, удивляется лысине другого. Да это ещё б куда ни шло. А то ведь соседей своих, князей иноплеменных, что послабей его, все время норовит прижать, а то и извести совсем. Хуже того, с Пекином дружбу прибыльную водит. Сын Неба платит Лэгдэну серебром, чтоб тот не беспокоил границ Срединной. Постройку целую, как говорят, Лэгдэн велел соорудить, чтоб там держать хурджуны с серебром китайским. А дал ли он из серебра того кусочек весом с ноготь кому-нибудь из тех князей, с которыми в союзе? Такого вроде не слыхать. Зато известно всем другое. Своих союзников не раз в беде он оставлял. Хотя бы взять того ж Цзесая. Он к Нурхаци попался в руки. И ничего не сделал Лэгдэн, чтоб вызволить Цзесая из рук маньчжурского вождя. А как тот обошелся с Цзесаем, врагом своим вчерашним? Свободу дал ему, пускай за выкуп, да на прощание щедро одарил. Пожаловал ему придворную одежду, соболем отороченную шубу из дикого кота, шапку, блестящий пояс, лук и стрелы, седло резное, копя, панцирь, латы. Больше того, распорядился, чтоб бэйлэ его, Цзесая, проводили и пир устроили ему прощальный. А дочь, которую Цзесай в заложницы было оставил, Нурхаци в жены взять велел сыну Дайшаню. Сказав при расставании: «Желаю вам здравствовать сто лет», — в свои кочевья весьма обласкан Цзосай уехал. Весть о возвращении его, о проводах, устроенных Нурхаци, ползла, летела по аилам. Росло смятение в умах князей. Как так? Маньчжур, а оказался великодушней и добрей, нежели иные свои. Хотя того опять же взять Лэгдэна? Да и в могуществе своем разве сравнится он с Нурхаци? Правитель Хятада с ним справиться бессилен. Войско Нурхаци взяло Шэньян и Ляоян. Ныне стоит уже у Шаньхангуани. А там недалеко и до столицы Хятада. — Опять же, — рассуждал иной монгольский князь-халхас, — с Лэгдэном мне не справиться. Но быть ему подвластным мне вовсе не пристало. И так он мыслил не один, а все, считай, владетели Халхи. С какой же это стати Юг станет выше Севера? Такого не было ещё и не должно быть вовсе. Уж лучше, про себя решал кой-то, дружбу крепить с маньчжуром Нурхаци или идти к нему служить, чем Лэгдэна сносить соседство иль притеснения. В знак верности свою кровь предлагали, пускай даже текла она в жилах других. «Дочку возьми мою, Нурхаци, — подвел нарядно одетую девчонку хорчинскин бэйлэ Чжагор. — Приехал я к тебе твоим слугою стать. Дошел слух до меня, халхаскин тайджи Гурбуши тебе недавно покорился. Пришел к тебе он со скотом и разным скарбом. А я изрядно оскудел. Кроме себя вот дочку отдаю». — Я рад принять тебя, бэйлэ Чжагор, и так, — радушно улыбался Нурхаци. — О щедрости твоей наслышан я премного, — сглотнул слюну Чжагор. — Гурбуши, говорят, ты дал, помимо рухляди, земли, рабов, волов и лошадей. Нурхаци кивал согласно головой: «Обижен ты во будешь тоже». * * * В седле покачиваясь, Нурхаци ехал молча. Неторопливо поглядывал по сторонам, словно места эти видел впервые. Смотрел — и думал про себя: «А удержаться ли сумеем здесь надолго? Что-то не видно, чтобы никани хотели пойти на мировую. А мне просить о примирении их уж вовсе не пристало. Да, войне, видать, конца не видно. Никани упорствуют еще и потому, что не одни они против меня. Правитель чоухяньский по-прежнему в друзьях у Минов. А главное, наверное, в пахарском Лэгдэне все дело. Никаньский царь, как говорят, не скупится на серебро, чтоб ублажить Лэгдэна. Что он мне враг — Заклятый тоже, о том никани ведают, конечно. Сейчас он, как шакал, притих и выжидает только, чтоб кинуться, едва лишь оступлюсь я где. Да разве только он один? Его боятся и не любят монгольские князья из восточных, северных уделов. И среди родичей своих у Лэгдэна есть тоже недруги. Он достояния лишил сородича Дайцина, и тот с шестью сыновьями примкнул к хорчинскому тайджи Аобе. Из сыновей Дайцина двое, Чжарбу и Сэлэн, были у меня. Богатые подарки дал я им: по поясу из золота, серебряную утварь, парчу, меха. Всего не перечесть. Когда брали, слов не жалея, благодарили за ласку. Но это все пока слова, приличествующие случаю. Ведь присказка у монго есть такая: «Увиденное правда, а услышанное ложь». А если родич их, Лэгдэн, вдруг станет их улещивать никаньским серебром, то поведут себя они как? Кто знает… Да и на этих, правителей халхаских, нельзя вполне положиться. Со мною дружба им нужна лишь для того, чтобы не дать Лэгдэну сесть на шею их. Да, из всех соседей мне сейчас, никаней не считая, опасней всех Лэгдэн. Никак нельзя дать ему набраться сил. Идут за сильным ведь, хотя порой в душе к нему привязанности нет» {132} . Конь, всхрапывая, замотал головой, раздувая ноздри. «А, нить хочет», — Нурхаци придержал лошадь. — Здесь передохнем, — сказал подъехавшим сыновьям. — Да и коней поить пора. Вон и ручей. Неспешно похаживая возле приземистого дуба, Нурхаци, казалось, всецело был занят лишь тем, что разминал затекшие ноги. Перед этим несколько дней кряду в столице шло праздничное застолье. С победой вернулись из похода военачальники Нурхаци тайджи Абатай, Дэгэлэн, Сайсансу, Иото. Посылал их Нурхаци против Ананя, монгольского бэйлэ из удела Джаруд. Должником своим давним признавал его Нурхаци, и вот сподобило посчитаться. Собственной головой, головами отца и сына заплатил Анань, всем своим имуществом {133} . После многодевного праздничного застолья Нурхаци потянуло из стен своей столицы на простор. Уехал с сыновьями охотиться. И теперь вот возвращался обратно. — А лихо мы управились с Ананем, — с довольной улыбкой произнес старший бэйлэ Дайшань, вспомнив недавние торжества. — Действительно, Абатай толк знает в ратном деле. Так, видно, оно и есть, — обронил четвертый бэйлэ Хунтайджи. Но, как сдается мне, заслуга тут не только Абатая. Помог немало нам разлад среди правителей джарудских. Ведь, вспомни-ка, в конце прошлой зимы к нам приезжал джарудский бэйлэ Бакэ. Сын его Оцилисан у нас в заложниках оставлен был. Так отец изволил Оцилисана вместе с Бакэ обратно отпустить. И помогать они не стали уж Ананю… — Ты верно говоришь, Хунтайджи, — Нурхаци остановился. — Взгляните-ка на небо, вон туда, — и кривоватым пальцем показал на край небосвода. Там одиноким пятном темнела тучка. Словно от обращенных на неё взоров она стала прямо на глазах расти вширь. Потянула к себе близкие облачка. — Монго, — продолжал Нурхаци, — подобны этим облакам. Соберутся вместе — пойдет дождь. Соединятся монго — становятся ратью. Если они рассеяны, то это подобно тому, что облака развеяны, и дождь перестал. К чему я это говорю? А вот к чему: выждав, когда они рассеются, нам нужно гнать их и хватать {134} . * * * Нурхаци засопел сердито. От ярости, нутро давившей, скривился зло. С места вскочив, прошелся, грузно ступая, закинув руки за спину, сцепив до боли пальцы. Пришли на ум слова, что сам недавно говорил: «Монго подобны облакам… И для того отдавал я за монгоских бэйлэ и тайджи своих девок, — кричал надрывно голос внутри, — чтобы среди монго единства не было? Я кровью так хотел связать их! А на поверку вышло что? Иные дочери мои, которых в жены я отдал князьям монгоским, срамят своих мужей, выказывают неповиновение. Зятья мои, монго, понятно, не довольны этим. И в гневе их вразумляют кулаками. Вот Гурбуши чуть не убил совсем свою жену. А ведь она мне дочь никак!» Ударив в голову, ярость откатилась назад, пошла вглубь, спустилась в ноги — шаг затяжелел, и, видно, ушла через дерево настила в землю. Голова стала ясной, и мысли, которая пришла, зловещий смысл воочию увидел пред собою: «Коль дело дальше так пойдет, то все старания мои путем родства покрепче привязать к себе старшин монго закончатся ничем. Нет, — скрипнул зубами. — Того не допущу». — И снова ощутив, как ярость полнит грудь, ударил с силой в гонг. (Никаньская штуковина пришлась по вкусу: глотку не надо драть, чтобы позвать прислугу.) — Давай одежду мне, в которой принимаю я гостей почетных. И украшения, что в серебряном ларце, тоже принеси. (Пусть сразу видят, что не отец просто созвал их, а государь, по делу.) Пускай упряжку мне такую подадут, словно въезжать собрался я в отбитый у никаней город. Возок с Нурхаци чинно подъехал к терему «Восемь углов». Поддерживаемый под руки слугами, Нурхаци вылез из возка и степенно взошел на крыльцо. Едва вестовщик возвестил о прибытии государя, женское разноголосие, перемежаемое хихиканьем, враз смолкло. Мельком взглянув на склоненные в поклоне головы с уложенными в косы волосами («Собрались вроде все»), прошел вперед и сел. Дал знак садиться. «Чего-то не припомню, чтоб с бабами держал совет», — подумал, прежде чем заговорить. Слова, которые намеревался им сказать сейчас, уже обдумал, едучи сюда. Собраться здесь велел ближайшим кровным родственницам. — Небо, — Нурхаци назидательно поднял указательный палец, — поставило в государстве правителя. Разве можно пренебрегать волей Неба и изменять уклад жизни? Ответом были молчание и приглушенное дыхание женщин. — Ныне у нас в государстве среди бэйлэ находятся такие, что отнимают достояние у других, их притесняют и срамят. Разве не гневят тем они Нас? Голос повысив до крика, Нурхаци смолк. Дыхание переведя, снова заговорил. — Из-за того, что нарушаются законы, смуты часты. Бэйлэ, которым власть доверена, не должны отвергать закон и уклоняться от его предписаний. Заметив у некоторых в глазах недоумение: «А мы-то тут причем, раз дело касается мужчин?», Нурхаци недобро усмехнулся: «Сейчас и ваш черед настанет». — К тому же вы, женщины, может быть, вмешиваетесь в управление, вносите путаницу в законы. Мы разве можем потворствовать такому? — Мужчины, — голос Нурхаци затвердел, — носят латы и шлемы. Жизнь отдают за отечество. Вы же спокойно живете в семье. Если нарушаете законы и уклад, то, значит, губите наследие отцов. Разве это гоже? Мы, выбирая людей достойных и имеющих заслуги, вас выдаем им в жены. Разве при этом приказываем вам, чтобы вы брали на себя бразды правления? Вам надлежит быть почтительными, проявлять послушание и уступчивость. Если поступаете наоборот — оскорбляете своих мужей, действуете по собственному произволу, самовольничаете, — то это отвратительно весьма. Лица женщин вроде бесстрастны оставались. Ужель не проняло их? — Мы снова вам, сестрицы, говорим, — насупился Нурхаци грозно. — Как подобает себя вести замужним, вы хорошенько наставляйте женщин. Ослушницы наказываться будут. И вы-ы-ы, — голос прерывался и дрожал, — тут не удержите Нас… {135} * * * — Гхы-гхы, — Нурхаци сокрушенно развел руками. В полный голос говорить не мог. «Видно, — подумал с досадой, — голос чрезмерно напрягал, когда позавчера увещевал бабье… Нет, с монгоскими бэйлэ, что служат у меня, мне днями, видно, не придется говорить. Да и собирать их вместе — хлопоты большие. Все, что хочу сказать им, доверю бумаге. А там уже указ им огласят». Начав было не спеша, тщательно вывел: «Бэйлэ, из земель монгоских пришедшие к нам с покорностью! Все вы живете в нашем государстве…» Далее уже рука быстро забегала по бумаге, подгоняемая спешившими словами («Все равно переписывать будут!»): «Мы, так как вы издалека пришли нам покориться, пожалели и помогли вам. Дали в жены своих дочерей, чтобы каждый наслаждался семейной жизнью. Но разве дозволено было вам распоряжаться этими женщинами? Как довелось слыхать Нам, в землях Монго чахарские, халхаские бэйлэ выдают дочерей за своих приближенных и амбаней. А замужем будучи, женщины эти часто-де выражают непослушание мужьям, вызывают смуту в государстве». Прекратив писать, Нурхаци прочел написанное. «Мм, наверное лучше написать «слыхал». Не так сильно, пожалуй, как если бы «известно». Им, монго, повода лишнего для обид давать не стоит. Ну ладно, дальше пойдем. Если средь женщин, данных вам, такие есть, которые подобны тем: позорят своих мужей, тем самым вызывая их гнев и скорбь, то вам не следует самоуправствовать, но доложить Нам. Если вина заслуживает смерти, то велю убить. А если нет, то брось ее, возьми в жены другую» {136} . * * * Маньчжурия начала жить в 10-м году правления Небом благословенного. Шел первый месяц нового года. Всем бэйлэ велено было явиться к государю. Он встретил их буднично. Чем-то, как нередко с ним случалось, был явно озабочен. Проведя по лицу пятернею, заговорил: «В покоях Наших жительство имеют два старших брата. Зовут их Байчжуху и Хусина». Повел взглядом по сторонам. Все вняли бесстрастно этому. Лишь у одного Иото заметил выражение на лице вроде того: «Живут себе и пусть. А нам-то что до того?» Нурхаци нахмурился и грозно поглядел на Иото, но тот потупил взор. Нурхаци недовольно крякнул и продолжил, губы досадливо кривя: «От них одни заботы были Нам, а пользы никакой. А кроме них еще живут у Нас теща из княжества Ула, старухи из княжества Ехе. Они все досаждали сильно Нам из-за своего отца. Однако, — приосанился Нурхаци и стал строг лицом, — Мы чтим уклад, блюдем, что было до нас заведено. Отказаться от этого Мы не вольны». — Вам, — обратился уже к собравшимся, — всех их: старших братьев Байчжуху, Хусина, тещу, которая супруга бэйлэ княжества Ула Маньтая, невестку Нашу, которая жена бэйлэ Чанвана, а также Наших тетушек, которые жены бэйлэ княжества Ехе Бучжая и Цзиньтайши встретив надо, как подобает старших, и провести в Средний терем. Что приказать изволил государь, было исполнено. Обоих братцев повыше женщин посадили, лицом к востоку. Прозвучали слова поздравления: «С днем Нового года», и был исполнен обряд семейный. Нурхаци поклонился обоим братьям, потом всем четырем старухам. После чего, отступя в восточный угол, на постланный особо войлок сел к западу лицом. И тут уже настал черед трех государынь, жен Нурхаци. Они, обоим братьям и четырем старухам положив поклон, собственноручно подали угощение. Нурхаци обеими руками бережно принял чашу с вином, колени преклоняя. «Вином всех обнести поочередно», — амбаням приказал. Супруги Нурхаци исполнили женский обряд. Не приближаясь, колена преклонили. Распорядились домашним служанкам взять чарки с вином и выпить предложить. — А это вам в подарок, — Нурхаци набросил на каждого из братьев по куску парчи узорной {137} . В ставке Нурхаци друг друга с Новым годом поздравляли, благополучия слова сопровождали домномби: приложив руки к ягодицам, в поклоне склоняли головы. * * * В Корее головы летели… Сперва власть новая воздала служившим верно Кванхэ-гуну. Его преемник стал вскоре неугоден кое-кому из тех, кто сам сперва способствовал ему. Опять полилась кровь и знатных лиц, и подневольных мужиков. Ван Нынъян, сменивший Кванхэ-гуна, уступил трон было дяде своему {138} . А удержать его тому сил не хватило. Противники верх снова взяли, и ваном остался Нынъян {139} . И снова палачам пришлось потеть, махая топором на лобном месте. Когда в родных местах погибель ждет, приходится искать спасения на чужбине. Бежать в Китай — путь дальний, морем. Ненадежно. И кто там ждет? И с чем? Посланцев вана и то не больно жаловали слуги Сына Неба. А беглым мятежникам рассчитывать на что в пределах Поднебесной? Коли такой расклад, остается одно — искать прибежища у Ногаджока. Раз не приятели мы вану, то, значит, будет рад нам Ногаджок. Так рассудили Хан Юн с Хан Ыем, дядя с племянником. Мёнгём, отец Хан Ыя, вместе с воеводою Ли Гуком было взяли Сеул и выгнали оттуда вана. А в свой черед начальствующие в войске Ли схватили самого его с Мёнгёмом. И оба головы лишились {140} . В своих расчетах племянник с дядей не ошиолись. Обоим беглецам распорядился Нерхао дать должности, а к ним в придачу — имущество и жен {141} . * * * Зима миновала. В помещении душном, полутемном не сиделось. Тянуло на волю. Просыпаясь рано, Нурхаци спешил уйти из покоев. Стоя посреди двора, широко расставив ноги, задирал кверху голову. Жадно вглядывался в бледно-синее, не набравшее еще густоты, небо. Оно неизменно было чистым, словно гладкое шелковое полотно, натянутое чьими-то руками. «Да, — рассуждал про себя Нурхаци, — быть или не быть небу облачным, не в наших силах. Нынче зимой оно на снег скупилось. И холодов не было больших. У нас так было. И, как говорят, в монгоских землях тоже». И тут как будто рана незажившая знать о себе дала. Опять замкнулись мысли все на монго. «Раз малоснежная и теплая зима была, то, значит, скота у Лэгдэна прибавиться должно. И силы, значит, тоже. Коль брюхо полное, то кровь играет. А потому опасности в нем больше вижу для себя. Да вдруг еще никани всерьез примутся воевать. Нет, медлить никак с монго нельзя, — Нурхаци быстрым шагом направился к покоям. — Раз у Хорчина с Чахаром не было и нет ладов, надо Хорчин покрепче привязать к себе». Хозяину приезд гостей — и радость, и хлопоты. А больше тут чего, зависит от того, кто гости и зачем приехали. В ставке хорчинского бэйлэ Аобы переполох поднялся, едва объявились Нурхаци послы. Аоба сам вышел встречать посланцев маньчжурского хана. Всем видом выражая внимание и заботу, справился: «Хорошо ли вы, почтеннейшие, чувствуете себя? Успешно ли вы справляетесь с порученным делом?» {142} Радость изображал великую от ответов послов, располагаться, как дома, пригласил. Засновали слуги. Одни принимали у приехавших коней и вели их пастись. Другие таскали хурджуны прибывших, расстилали кошмы и подушки в юртах для гостей. Третьи верхом помчались к отарам. И окрестности огласило тревожное от предчувствия близкой гибели блеяние баранов. Они сбивались в кучу и не давались в руки дюжим молодцам. Но те знали свое дело. И терпким запахом свежей баранины исходили чугунные котлы. Огневой архой полнились чары, белопенным кумысом — хулы. Не скупился Аоба на угощение послам, на славословия могущества Нурхаци тоже. — Государь Ваш, — вздымал руки вверх и округлял глаза Аооа, синему небу, солнцу в полдень подобен. Повсюду свет излучает, иссушить все живое может. Негде укрыться от света и сияния, что от него исходят. В страхе держит не одно государство, народы — в трепете. Мы, хорчинские бэйлэ, не против быть в союзе с Вашим государем. Вот только я боюсь, — жалостливо продолжал Аоба, — что, прознав про то, что мы с другим государством объединились, Чахар с Халхой так это не оставят. А станут нападать на нас. И потому, как быть тут, я не знаю {143} . — Как ели-пили там, — оборвал Нурхаци послов, что отравлял в Хорчин, — рассказывать больше не надо. Не в гости ездили. Я вам какой наказ давал? — голос задрожал от закипевшей внутри ярости. Амбань Юнкан припал к земле, закрыв голову руками: «Чтоб обратили Аобу и гоке с ним в наших союзников против Чахара». — «И что в ответ привез ты мне?» — «Вроде согласен Аоба быть в союзе, да вот боится, как бы худо после не пришлось ему. И клятвы потому не дал!» Изливши ярость в крике, Нурхаци присел. «Ладно махнул рукой, — ступай». Юнкан, пятясь задом, исчез из помещения. — Аоба ж от меня никуда не денется, — сквозь зубы процедил Нурхаци. — Согласие быть в союзе дал не только на словах, но и в письме, которое привез его посол. Правда, в послании этом Аоба умолчал, в каких делах он будет с нами заодно. То ли согласен ездить зверя промышлять, то ли ходить в походы вместе против Чахара или Минов… Пусть даже хорчинские князья мне делом не помогут, но весть сама, что мы в союзе, придаст нам новых сил. С Чахаром у Хорчина нелады давно, и, видно, на союз против Лэгдэна хорчины легче согласятся. Минам сейчас, считай, не до монго. «Не троньте нас, а мы не тронем вас», — вот так ведет себя с монго никаньское начальство. И потому Чахара больше боятся хорчинские князья, нежель никаней. Едва лишь засветлела бумага в окнах — начался день, — как в государевы покои по вызову явились бакши Курчань с Хифе. Зачем званы, никто из них не знал. Согласны были оба лишь в одном: ясно, без дела звать не станет, тем паче с вечера нарочных посылал с наказом: «Быть поутру!» — Вы ездили в Халху, — начал Нурхаци, — и поклялись тогда халхаские бэйлэ в союзе с нами быть против никаньского царя. Остался вами я весьма доволен. И потому решил отправить обоих вас в Хорчии, чтоб через клятву тоже заключить союз с хорчинскими владельцами против Чахара. Что скажете на это? Раз государь решил, перечить тут не станешь. — А выезжать когда? — осведомился Хифе. — Завтра поутру. Тянуть тут нечего. — Позволь мне, государь, — подал голос бакши Курчань, — спросить еще. — Давай. — Небо над нами, — издалека начал бакши Курчань. — Все от него — быть засухе иль рекам выходить из берегов. И в поведении человек своем не сам себе хозяин. Отправлюсь завтра на охоту — так с вечера было решишь, а утром непогодь — не видно ничего. — Ты эти присказки оставь, — его прервал Нурхаци, — ты дело говори. — Сомнения у меня — по-прежнему ль Аоба хочет быть в союзе с нами? А если станет вдруг вилять? Чем убеждать его — угрозой или лаской? — Ив ласке тоже меру надо знать. Коли увидишь, что ласковое слово не берет, то пригрози. Но, — протянул задумчиво — и уже уверенно, — не так, чтоб прямо перед носом кулаком махать. А исподволь. Напомнить, например, про джарудского бэйлэ Ананя. Вот он слово давал союзником нам быть, но обещание свое потом обратно взял. За то наказан был примерно. Про гибель Ананя, его отца и сына Аоба не знать не может… — Я жду от вас, — напутствовал Нурхаци Хифе ц бакши Курчаня, заканчивая беседу, — известия лишь одного: Аоба клятву дал быть с нами против Лэгдэна. * * * Месяц был кругл и желт, как масла круг. Цветом своим напоминал: лето в разгаре, а там уж осень недалеко. — Недавно вроде ждали Цаган-сара, — вздохнул негромко Лэгдэн. — А вот уже и Цам настал. Лэгдэну не спалось. Обойдя несколько раз возле своей белостенной юрты, хан присел на корточки. Вид полной желтой луны опять напомнил почему-то о том, что не так, как прежде доводилось, отпраздновал он нынче Цаган-сар. «Да, совсем не так. Считай, что праздновал только в своих кочевьях, с чахарами одними, своими сородичами. Соседние князья, иноплеменники, не приезжали вовсе. И сам он тоже к ним не приезжал. Какая тут гостьба опять же, когда чуть ли не все они стакнулись с Нурхаци. И ждут лишь часа, чтоб мне вскочить на спину… Это они, халхаские бэйлэ, все уши прожужжали Нурхаци, что я-де убил его посла Шосе Убаси, когда тот цел и невредим еще сидел в байшине». Откуда-то неслышно тучи наползли, плотной кошмой луну укрыли. Сгустился мрак ночной, но был бессилен он скрыть очертания монастыря Дзун-Калбаин-сумэ. В сумерках ночных они отчетливо были видны на фоне неба. Вид этих стен и башен прогонял мысли тревожные, одолевавшие Лэгдэна, покой душе смятенной приносил. Цам ведь не просто праздник, когда едят, и пьют, и праздно суесловят. Цам — большое богослужение. Предназначение его — дух крепить в борьбе с противниками веры. А он, чахарский Лэгдэн, ее ревностный поборник. Ведь сколько серебра, скота жертвовал духовным, монастырям! И среди них особо им почтен Дзун-Калбаин-сумэ. Долгом своим первейшим считал из серебра, что присылал правитель Хятада, дать толику немалую гегену здешнему. Все серебро, что украшает трубы, которое пошло на выделку курильниц и утвари в этом сумо, считай, он дал, Лэгдэн. И потому по праву он считаться может истинным ревнителем веры. А этот Нурхаци — ее врагом, раз недругом его своим считает. «Правда, поморщился Лэгдэн, — слыхать мне довелось, что в ставке своей велел поставить он статую Будды. Не потому, попятно, что в истинную веру обратился, а для приманки наших. Глядите — Вероучителя вашего я тоже чту достойно. До чего же лукав этот маньчжур проклятым!..» Протяжное гудение бишкуров, глухое завывание буре, веселый цанов лязг, сливаясь воедино, возвестили о начале службы. Сидя на войлоке под синим навесом, на восточной стороне для почетных гостей, Лэгдэн не просто лицезрел происходящее. Он чувствовал себя непосредственным участником действа. Сменявшие друг друга сцепы борьбы с неким безымянным врагом для хана были его собственными поступками в противоборстве с Нурхаци. Вот лама в пляске закружился, держа в руках габалу. «Да, — говорил себе Лэгдэн, млея от вожделения, из черепа твоего, Нурхаци, велю я сделать себе габалу». Под возгласы страшных заклятий рубить стали на части из теста человечка — «врага веры». Куски теста свалили к подножию сора и поднесли горящую бересту. Огонь жадно принялся за дело, и, словно подбадривая его, звучали слова тарпи. Но вот смолк голосов хор. Костер угас, и только пепел седой напоминал об огненной той пляске. * * * Цам кончился. Народ, что было заполонил весь монастырь, разъехался. В ставку к себе вернулся Лэгдэн. Тут весть его ждала дурная: хорчинские князья вконец сговорились с Нурхаци. Поклялись вместе извести Лэгдэна. Смешалось в голове все враз: слова, которые хорчинские князья и люди Нурхаци во время клятвы будто бы рекли, слова тарни, что вылетали из многоголосой глотки. И там, и тут — угрозы жизни лишить земной. Лэгдэн зажмурился, уши заткнул пальцами и уловил рассудка голос: «Но то — все лишь слова… Пока до дела не дошло. А ждать, когда за черепом моим придут, чтоб сделать из него посуду для архи, не стану вовсе». В разные концы от ставки Лэгдэна гонцы помчались. К князьям восточных, южных, северных уделов письма везли они правителя Чахара. «Хорчинский Аоба, — стращал Лэгдэн соседей, — замыслил против нас, Чипгисовых потомков, зло. Намеревается всех нас сделать рабами маньчжура Нурхаци. Потерпим разве мы такое? Я, — взывал чахарский хан, — вам предлагаю покончить с маньчжурским прихвостнем Аобой». В хорчинские ж пределы лазутчиков посылал Лэгдэн прознать, что делается там, прислал иль нет Нурхаци своих черигов к Аобе. — А войска маньчжурского там нет пока, — доносили лазутчики. — Были послы опять от Нурхаци к Аобе. И с ним люди, сведущие в огненном бое. Нурхаци их прислал, видно, хорчинов обучать. — Промеж владетелей Хорчина миру нет, — змеей шипел другой лазутчик. — А говорят, Аоба девку отнял у бэйлэ Мункэ, и тот озлился сильно на Аобу. — Не будем ждать ответа от князей, нам неродных, сказал бурхану Лэгдэн, зажегши свечку слева перед ним. И хану показалось, как будто незрячий правый глаз исчез, словно его закрыло бронзовое веко. «Благословение свыше», — бросился к бурхану Лэгдэн. Рукой дрожащей поднес светильник — бесстрастно и даже равнодушно глядел слепой зрачок. «Но видел я, что глаз моргнул, — утешился Лэгдэн, — ну а закрытым ведь не может быть он вечно». — Ты видел? — обернулся Лэгдэн к служке, но в юрте не было того уже. * * * Очаг дымил, хотя аргал был сух: дожди не выпадали уж давно. Лэгдэн смотрел, как мельтешил огонь, ища, сподручнее где взяться. Дым едкий полз и разъедал глаза, Лэгдэн продолжал сидеть. Как будто ноги отнялись внезапно, сил не было подняться снова и посмотреть с вершины на байшин, укрылся где Аоба. Окрест его лежали трупы лэгдэновых людей. Вал земляной, который прикрывал байшин Аобы, не удалось им проскочить. «Не птицы, — горестно вздохнул Чокур-тархан, сказав о том Лэгдэну. — Те могут слету сесть». — Не птицы раз — пускай ползут, как змеи, — хан заорал, плетью взмахнув. Человек — не змея. Ему-то негде скрыться, сколь землю брюхом не елозь. А сверху видно хорошо — хорчииы не жалели стрел, довольно гогоча со стен байшина. Ночь наступила и темным пологом ненадежно разделила враждующих. Положив под голову хурджун, к исходу ночи Лэгдэн забылся в сне тревожном. Какой-то шум вблизи раздался, и голоса. Тревога в них звучала. Огонь, горевший ярко и ровно, словно от испуга сник и где-то затерялся в куче золы. При приближении людей Лэгдэн вскочил, взглянув настороженно, узнал батыра Егугея. В дозор был послан им самим он. — О, хан, беда, — и на колени повалился Егугей, и завалился наземь, руками голову закрыв, не в силах произнесть больше ни слова. — Да говори ж! — Лэгдэн схватил его за опояску, отрывая от земли. — Рать Нурхаци идет на выручку к Аобе, — заполошенно затараторил Егугей. — Близко уже. Рукой подать. — Коня, — крикнул что было мочи Лэгдэн. И едва лишь подвели коня, бросил свое грузное тело в седло в помчался вскачь. Где-то там, сзади, остались его гурты скота и его люди, байшин Аобы… — Зола тепла еще, — взял на ладонь ее третий бэйла, — Видать, совсем недавно убежал. — Да, видно, так, — бэйлэ четвертый поддакнул брату. — Вот только где его сейчас ловить? — А это уж пусть отец решает сам. У нас войска всего три тысячи. С ним не пойдешь в чахарские пределы. Мы дело сделали свое — осаду ставки Аобы снял Лэгдэн и бежал. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Узнав о падении Гуаннина, Вэй Чжунсянь несколько Дней кряду не оставлял своих покоев. Чего сделать не смогли ни снадобья, ни знания лекарей, способной оказалась новость грозовая: прослабило всесильного временщика, да так, что отлучиться он не мог из помещения. — Нет худа без добра, — утешался Вэй, — в который раз на день завязывая пояс. — Потерян Гуаннин. Конечно, ото плохо. Наш человек был Ван Хуачжэн. И значит, мы тоже в ответе за поражение в Гуаншше. Но и на них вина! На тех, кто норовил меня свалить. На тех, которые и шопотом, и в полный голос твердили: «Во всех несчастиях Поднебесной повинны скопцы, что власть в столице захватили!» И этот Сюнь Тинби, он так же мыслит. Известно это мне прекрасно: в Дунчане на него доносов пачка целая лежит. Теперь ответит Сюнь сполна за все и рот уж больше не разинет. Коли беда, притом немалая, случилась, естественно, виновника взялись искать. И тут пустился во все тяжкие дасюэши Фэн Цюань, враг давний Сюнь Тинби. — Кому дана была печать «ответственного за военные дела на Ляодуне и за оборону проходов?» — устно и письменно вопрошал Фэн, ни слов, ни туши не жалея. — Ведь Сюню. И, значит, он повинен в том, что мы лишились Гуаннина. — Он поведением своим дурной пример являет, — чернил по всякому Фэн Сюнь Тинби — Он явный трус и потому сумел спастись тогда, когда столько военачальников сложило головы свои под Гуаннином. Если останется он безнаказан, что станут говорить другие? — Смерть Сюнь Тинби! — вопила свора дворцовых евнухов. Хоть жидки были голоса, звучали они прямо в уши государю. Хор этот перекричать не удалось. Был предан казни Сюнь Тинби. Унес с собой в могилу он вину чужую. Угроза же маньчжурская осталась. И от нее никак не отмахнуться было. — Ну ладно, полководцы. Не досмотрел один чего-то, другой — не взял в расчет. Но крепости-то как наши? Они надежны вроде были раньше. Ведь не один десяток лет стояли. А тут сдержать напора орд Нурхаци не смогли. Сейчас хозяйничает он на Ляодуне, а завтра что? Того гляди, у стен Пекина раздастся вопль победный Дикарей. И так выходит, что вроде нечем и сдержать их, когда внутрь крепостей они не чрез ворота лезут, а прыгают со стен, словно с небес. Кривился, слушая такие речи, вновь призванный ко двору ханчжоуский затворник Ли Цзицзао: «До чего же ограниченны эти люди, которым вверены судьбы страны… Ведь не раз мой друг, почтенный Сюй Гуанци, писал, что, по старинке действуя, успехов мы не обретем. А ученик его достойнейший Сунь Юаньхуа, которого среди единоверцев Игнатиусом зовут {144} , подал блестящую мысль: употребить против орд Нурхаци пушки {145} . Учитель поддержал ученика. И потому-то Сюй Гуанци всемерно ратовал за западные пушки. Они неведомы ни нам, ни Нурхаци, и с помощью оружия такого повержен непременно будет он. Мнением глубокоученого Сюя, увы, пренебрегли. Но обстановка такова сейчас, что вроде бы чины Военной палаты готовы согласиться с любым предложением, которое хотя бы малую победу сулило над Нурхаци. Сюй не у дел сейчас, живет в Шанхае. Но, к счастью, я теперь в столице, и положение мое достаточно высоко. Ведь как-никак ответственный за водные пути и плотины в Работном приказе и помощник распорядителя приемов {146} .И в качестве таком сподручно будет мне, — прикидывал Ли, — соображения Сюя вновь повторить и соответственно представить…» * * * — Все ознакомились с докладом Ли Цзицзао? — дасюэши Сунь Чэнцзун, начальник Военного приказа, испытующе оглядел присутствующих. Неровное звучание голосов, кивки голов были утвердительным ответом. — Мнений противных не высказал никто, — продолжил Сунь. — Теперь вам изложу свои суждения. — Поскольку с Нурхаци, восточным дикарем, мы, сыновья Срединной, справиться пока бессильны, то надо употребить против него оружие дикарей же, рыжеволосых. Их корабли сейчас бросают якоря на юге Поднебесной. Больше того, рыжеволосые в самой столице появились. Которые священники из них, так те хотят, чтоб вера их нашла сторонников у нас. Их учения и бог их, Есу, нам вовсе ни к чему, у нас своих божеств в избытке. А вот познания полезные у них заимствовать совсем не грех. Но очень даже кстати. — Что есть у нас, и нет чего у Нурхаци — так это пушки. Свои у нас давно уж были. Они годятся лишь Для самоубийства. Ведь как сказал один из проверяющих Военную палату, когда его спросил я, почему не показывают стрельбу из пушек? Начальник крепости ему-де объяснил: «Палить из них опасно. Они убить ведь могут, кто около стоит». — Совсем иное дело — западные пушки. И потому нахожу нужным и крайне своевременным, чтобы на этот раз не просто люди Сюй Гуанци, а государевы послы поехали в Аомэнь за пушками и за прислугой к ним. Хоть нелегко признаться было в том, а деться было некуда. Рыжеволосые варвары могли делать такие орудия, из Жерл которых, как из пасти дракона, с грохотом вылетал огонь, а с ним и ядра, способные крушить камень. К тому же тот, кто стрелял из этих пушек, сам вроде оставался жив и невредим. «Ну коли так, — решили члены Военной палаты (хоть не было и в том единодушия), — то стоит одобрить предложения, которые представил Ли Цзицзао». — «А в случае чего, кой-кто сказал себе, — первым одобрил не я, а наш начальник. Ему перечить было как?» * * * Тонкий палец бороздил, не оставляя следа, большой лист карты. Он скользил по ней неуверенно, останавливался, словно путник на развилке неведомых дорог, и снова чертил невидимые линии. «Хоть сколько ни гляди, — вздохнув, подумал про себя капитан-генерал Макао дон Франсишку Маскареньяш граф Санта-Крус, — а не узнаешь ничего, где эти чертовы голландцы, и ждать когда, их нападения. Гадалки вот, глядя на карты, говорят, что будет дальняя дорога, что ждать нам скоро беды или богатства. И вроде бы, рассказывали мне, сбывались эти предсказания. Но если это только так, не обошлось тут без нечистой силы. Тьфу!» — сплюнул дон Франсишку и в карту вновь уставился. — Его преосвященство падре Габриелль да Матуш изволило пожаловать к Вам, — прервал занятие губернатора секретарь. От изучения карты оторвавшись, дон Франсишку поднялся из-за стола, приблизился к священнику степенно, в полупоклоне голову склонил: «Благословите, святой отец». Падре Габрнелль вытянул руку со сложенными в щепоть кончиками пальцев. Не спеша, сотворил крестное знамение. Дон Франсишку, вспомнив увлечение падре Габриелля— собирание бабочек, подумал: «Вот, наверное, так же, не спеша, он этими же пальцами накалывает их на булавки». Почтительно усаживая нежданного гостя и не испытывая от его прихода особой радости, губернатор почувствовал себя как-то неуютно, скованно. Как будто падре осенил его не крестным знамением, а положил на нем невидимые отметины, которые отозвались в теле. «Что за наваждение?! — садясь напротив, одернул себя дон Франсишку, вопрошающе глядя на гостя. — Что привело ко мне падре, ректора колледжа иезуитов?» {147} Гость явно не спешил причину излагать прихода своего. Сначала он сказал, его-де погода не очень балует, поэтому-то, видно, кости в ногах ломит и от постоянных прогулок пришлось отказаться. — Да, Да, — сочувственно поддакивал губернатор, думая при этом про себя: «Зачем же тогда ты пожаловал сюда, невзирая на ломоту?» И, чтобы как-то оживить разговор и перевести на более близкую гостю тему, заметил: «В доме у нас только-то и разговоров, что о воскресной мессе, которую служило Его преосвященство епископ». Слабая улыбка едва тронула губы и затаилась в уголках рта: «По правде говоря, причиной тут не сама служба, а присутствие на ней китайцев двух. Благоговение, с которым они вступили в зал, и поведение все их во время службы, шедшая из глубин души набожность привлекли всеобщее внимание». — Приятно воочию видеть успехи нашей католической церкви. Её учение находит все большее число последователей и среди этих язычников-китайцев. — Мы, — бесцветные глаза, казавшиеся до этого сонными, оживились, и зрачки буравчиками кольнули лицо губернатора, — приумножим свои успехи, если и Вы проявите большое участие. Ведь перед толпой диких язычников, надеюсь понял ты, сын мой, крест и меч — одно. — Власти Макао со вниманием относились и относятся к делам нашей католической церкви. — У нас нет оснований для упреков. И, думаю не будет. А потому Вам следует принять этих китайцев, что были на мессе. Губернатор недоумевающе посмотрел на падре Габриелля: «Но раз дело идет о новообращенцах, то, видно, это больше по вашей части, преподобный отец». — Я настоятельно прошу Вас принять этих китайцев. Зовут их Михаил Чаи и Павел Сун. Слова эти прозвучали негромко, в них не было слышно требовательной ноты, но взгляд, которым их сопроводил падре Габриелль, не оставил у дона Франсишку сомнений, что просьбу нужно выполнить. Почтительно проводя падре до двери, губернатор плюхнулся в кресло. Придвинул было к себе карту, но из головы не шел только что состоявшийся разговор. — Постой, постой, — оторвавшись от карты, дон Франсишку подпер подбородок кулаком, — ведь до меня ещё, как говорили мне, какие-то китайцы были. Ну да, конечно. Тогда им дали две пушки. И вот опять приехали, чтоб клянчить что-то, не иначе. Ну, эти желторожие! Им только дай подачку. Раз только дашь— еще придут не раз. «Нам не хватило», — скажут. Но как было не дать? Ведь с ними приходится считаться поневоле: в Макао, на их земле, без спроса наши люди поселились. Конечно, это так. Но для меня важней всего сейчас голландцы. Чего замыслили они? Ждать нынче нападения их иль нет? * * * Проснувшись рано поутру и обдумывая в постели день предстоящий, губернатор заслышал какой-то шум. Он шел, видно, из внутреннего дворика дома и беспрепятственно проникал в комнату через прикрытое жалюзи окно. Ступая босыми ногами по устилавшим пол цыновкам, губернатор посмотрел наружу. На дворе распоряжался Жозе, губернаторский домоуправитель. Голосом и жестами он показывал нескольким китайцам, куда нести коробки и свертки, которые громоздились посредине Двора. «А, — сразу смекнул губернатор, — это подарки от китайского начальства, приславшего этих двух, которых должен я принять». Окинув оценивающим взглядом, много ли подарков, губернатор удовлетворенно хмыкнул и пошел заниматься утренним туалетом. Дон Франсишку Маскареньяш не был новичком в делах восточных. Прежде чем попасть в Макао, он занимал пост вице-короля Индии {148} , вернее владений португальской короны на Индостане. За время службы в заморских территориях у него сложилось убеждение, что здесь, как нигде, важен внешний вид: степенная осанка, полный набор регалий, приличествующих рангу. С первого взгляда должно быть видно: перед вами представитель страны, достойной уважения! И для приема китайцев губернатор, невзирая на духоту, вырядился в полную форму капитан-генерала. Поверх рубашки со стоячим воротником и жилета одел кирасу, с шеи на грудь спустил на ленте шелковый крест орденский. Опоясался палашом с витою рукоятью. Темно-малиновые по колено штаны, украшенные у сгиба такого же цвета зубчатыми помпонами, в обтяжку облегали бедра и ягодицы. Светлые чулки и остроносые башмаки с пряжками дополняли наряд губернатора Макао. Он величаво восседал за столом, поглаживая стоявший рядом железный шлем с прорезями на лицевой части. Двое слуг-метисов, стоя по бокам, размахивали опахалами. При появлении китайцев, которых ввел секретарь, дон Франсишку не встал, лишь кивнул головой в знак приветствия. Но когда переводчик сказал, что прибывшие из Пекина посланцы справляются о здоровье короля поднялся и в свою очередь через переводчика осведомился о здоровье правителя Китая. Выслушав ответ, что он пребывает в полном здравии, выразил словами и видом своим величайшее удовлетворение. Приветствия закончились, и губернатор великодушным Кестом пригласил садиться. Учтиво благодаря и одинаково улыбаясь, китайцы сели возле поставленного для них столика на низких ножках. Неслышно ступая босыми ногами, слуги подали гостям чай. Губернатор продолжал восседать за своим монументальным столом, занимая место в центре. Рядом расположились секретарь, переводчик, и на самом краю притулился эскривао. Глядя на физиономии китайцев, носивших имена Михаил и Павел, исповедующих одну и ту же веру, что он, губернатор в душе никак не соглашался отнести этих «эстранжейраду» к числу приобщенных к благам христианской цивилизации. Он не мог отделаться от мысли, то эти апостолические имена столь же неестественны ля носящих их, как искусственная улыбка, прилипшая их губам. — Так вас прислал Ваш государь? — губернатор стал подводить разговор к цели приезда китайцев. — Да-да, — С неизменными улыбками отозвались те. — Не скрою, — любезно продолжал дон Франсишку, — для меня лично и для всех моих соотечественников это большая честь. И нам приятно будет оказать любезность Вас пославшим. — Им надобна помощь от Вас, — мгновенно произнес Павел. — Соседи добрые на выручку всегда приходят друг другу, — ушел от прямого ответа губернатор. — Нам нужно, что бы вы нам дали орудия огненного боя, — уточнил Михаил с улыбкой, но голос его звучал требовательно и жестко. — Мм, — задумчиво произнес губернатор, а про себя подумал: «Им палец в рот не клади, а то по локоть руку отхватят». Не скрывая, что ему неудобно и тяжело в плотной одежде, да еще с этими наплечьями, и так рассчитывая дать понять посланцам китайского двора, что собственно ради них он так и вырядился, губернатор вытер платком взмокшее лицо. Слабо улыбнувшись, словно прося снисхождения, засунул два пальца за тугой воротник, чтобы легче было дышать. Вздохнув с видимым облегчением заговорил: «Просьба эта для меня, признаться, несколько неожиданна. Помочь готов конечно, я. Но тут, в Макао, я совсем недавно. Мне нужно доподлинно узнать, что, где и как, чем располагаем сами. Мне думается, что время пока терпит, чтоб вам дать ответ. У вас, наверное, еще дела к святым отцам есть, и потому, вас отпуская, — губернатор встал, — я с вами вовсе на прощаюсь». * * * Дон Франсишку опустил подзорную трубу. Сколько ни прикладывай её хоть к правому, хоть к левому глазу, все равно ничего не видать, кроме моря и неба, которые сливаются где-то там. Голландцев, слава богу, пока не видно. Но что-то запропастился и Жоао Соариш Виваш со своим «Сан Ильдефонсо». Он-то, Жоао Соариш Виваш, и должен разведать, где обретаются голландцы и каковы их силы. А тут ещё эти китайцы… И их ходатаи. Падре Габриелль опять приходил и весьма настойчиво советовал не отказать в помощи китайскому правителю. Да не один падре прожужжал все уши: «Нельзя, чтоб два посланца китайского двора уехали с пустыми руками». И эти главари дэжэрэдатос, что окопались в Сенадо да Камара. С тем же докучают. Не дай бог, пугают, если обидим отказом правителя Китая. Китайцам стоит только прекратить продавать нам продукты, и наш город погиб. Ведь неоткуда нам будет получить провизию. Все это верно, все это так, соглашался губернатор, а если пушки отдадим китайцам, защищаться от голландцев как? Ведь нам они враги Доныне. Нагрянуть могут в миг любой. * * * Рука, державшая подзорную трубу, слегка дрожала, и оттого последняя смещалась, а глаз терял показавшееся судно. Расставив шире ноги и твердо упершись ими так, словно он стоял на палубе корабля, дон Франсишку перехватил подзорную трубу еще левой рукой и чуть ли не вдавил ее в глазницу. Корабль приближался, хотя и медленно, как казалось губернатору. Гораздо медленнее, чем ему хотелось. «Этот чертов ветер, — бормотал дон Франсишку, — совсем некстати выдохся, куда-то вроде вовсе подевался. Воздух из продырявленного бурдюка с большей силой выходит, чем дует он сейчас». И, словно обидевшись от такого сравнения, ветер налетел откуда-то с озорным посвистом и сорвал с головы губернатора шляпу. Пока тот ловил ее, скача за ней вприпрыжку, и снова нахлобучил для верности до самых глаз, судно подвинулось заметно. Как человек, дорогой утомленный, пред домом близким принимает бодрый вид, так и нау при виде гавани задрало нос тупой, и на надутых туго парусах крест белый с красной каймой стал ясно виден. А когда судно развернулось бортом, при помощи подзорной трубы можно было прочесть и его название — «Сан-Ильдефонсо». — Известно ль о голландцах что? — спросил губернатор капитана нау Жоао Соариш Виваша {149} , едва ступил на берег тот. «Мы были в Нагасаки, — следовал ответ. — Прошли оттуда вдоль побережья Китая. Голландцы нам помехи не чинили. Насколько нам разведать удалось, У них сейчас в китайских водах нет большого флота». * * * — Ну коли так, — рассудил дон Франсишку, — то мы помочь китайскому государю, пожалуй, сможем. Хотя язычник он, но недруга его… Как там их? А, дада, или дацзы, язычники вдвойне. Да и Макао-то лежит во чьих владениях? Китайского государя. И потому уж нужно ладить с ним. Теперь позвать надо этих китайцев, а то уж, видно, заждались, — Выйдя из своей комнаты, вошел в соседнее помещение, где над бумагами склонился секретарь. «Педро, — обратился к нему дон Франсишку, — завтра поутру пусть придут ко мне эти два китайца, что посланы из Пекина». * * * — Довольны Вы пребыванием у нас? — любезно осведомился губернатор, встречая Михаила Чана с Павлом Суном. — Недостатка не испытывали ни в чем? — Нет, нет, — отозвались те. — За все премного благодарны. — Я очень рад, что вы довольны оказанным приемом. Но Вас, наверное, с нетерпеньем ждут, кто Вас послал, и потому пора продолжить прежний разговор и, — дон Франсишку сделал многозначительную паузу, — прийти к решению, удобному для всех. Оба китайца дружно обнажили зубы в широкой улыбке. — Как говорили на словах и как написано в письме Военной палаты, что привезли с собой, вам нужно оружие огненного боя, — в голосе губернатора зазвучала озабоченность. — Что можем дать и сколько? Как мне известно стало днями, пушки есть у вас. Давали мы, то было, правда, до меня. Потом ведь в ваших водах затонуло английское судно. И сняли вы с него как-никак 30 пушек. Оба китайца восприняли слова внешне невозмутимо. А подумали одновременно одинаково: «Святые отцы даром времени не теряют. Вынюхивают, что и где у нас». — Боюсь, — чуть ли не извиняясь, продолжал дон Франсишку, — что пушек дать не сможем вам сейчас. Вот новые когда сюда доставят, тогда вернемся к этому опять. — Наш государь обидится на вас, коли вернемся мы ни с чем, — негромко, но весомо отозвался Михаил Чан. — Зачем же сразу так? — замахал руками губернатор. — Ведь в письме, — поднял бумагу, — речь шла о том, чтоб вместе с пушками прислали мы людей, которые искусны в обращении с ними. Таких согласен я послать. Больше того, дадим также людей с оружием огненного боя. Оно не то, что пушки, — послабее. Это мушкет, ну, вроде ружья. Всех мушкетеров, что поедут к вам на помощь, будет числом сто. Возглавит их, — сделал жест, представляя вставшего изо стола средних лет человека с щетинистыми, как у кота, усами и редкой бородкой на узком, изуродованном шрамом лице, — капитан Лорензу ди Лис Вегльу {150} . При звуках своего имени капитан слегка кивнул головой, как будто подтверждая: «Да, это я». Быстрым, но внимательным взглядом окинул китайцев и слегка снисходительно ухмыльнулся, словно говоря: «Прошу любить и жаловать!» * * * — Чертям заморским не место в Поднебесной, — так написал в своем докладе трону Шэн Цюэ, едва он заступил на пост помощника всесильной палаты обрядов. — Этих отцов, что распространяют «западную веру», и наших, кто принял ее учение, всех одинаково надо жизни лишить. Но тут вмешался старый недруг — Сюй Гуанци. Он на ноги поднял своих приятелей, что вес имели при дворе. у Шэна нашли немало прегрешений. Ему пришлось уйти в отставку и жить в Ханчжоу на положении частного лица. Осмысливая на досуге наставления Кунцзы, Шэн все больше укреплялся в убеждении, что только заповеди великого учителя отвечают духовному складу сыновей Срединной. А те — не подлинные дети Поднебесной, что, поддавшись уговорам «отцов», перенимают чужую веру. Так Рассуждая, Шэн утверждался в убеждении, что час его еще придет, и он тогда воздаст Сюй Гуанци с его дружками за козни их. И вот дождался Шэн, когда пришла бумага в дом, которая его обыденному житью-бытью положила конец. В столицу надлежало отбыть, чтоб там запять пост дасюэши. — Сюй преуспел изрядно тут, — Шэн заключил, едва лишь носом потянул, какие ветры дуют во дворце. — Ну, раз уже от имени государя взываем мы к чертям заморским, чтоб помогли они нам управиться с Нурхаци, то они и станут верховодить при дворе. А те все, блюдет кто свято заветы наших мудрецов, что с ними будет? Ну нет, — зубами скрипнул Шэн, — этим чертям заморским, которых почитают за отцов Сюй преподобный и иже с ним, я покажу, не будь я Шэн. От слов, которые он изрекал на заседаниях сановных, какими доклады заполнял, сомнения у многих зародились «Действительно, а стоит ли на помощь уповать рыжеволосых из Аомэня? Ведь шелковичный червь как управляется с листом тутовым? С края начнет и так без шума, неприметно сжирает весь листок. А эти рыжеволосые? Сейчас они прижились самовольно в Аомэне, а вот теперь еще солдат их с пушками зовем в столицу. Пустим их сюда, потом уйдут ли сами, имея эти пушки? Как бы не вышло так, что, рассчитывая при помощи западных варваров одолеть восточных дикарей, сами будем способствовать тому, что первые воцарятся в Поднебесной…» И опасения эти взяли верх. — Наш государь премного благодарен вам, — с такими словами поехали в Аомэнь посланцы из Пекина, — за согласие прислать пушки и прислугу. Но, не желая утруждать их тяготами пути, обременять расходами посылающих, наш государь освобождает вас от обещания дать своих людей. Послание отвезли в Аомэнь. И лишь тогда начальник Военной палаты дасюэши Сунь Чэнцзун прослышал краем уха об отказе воспользоваться услугами рыжеволосых. Он было кинулся к государю в надежде уговорить того решение отменить. Не тут-то было! Не допустили Даже на порог! «А государь велел мне передать, — цедил сквозь зубы Вэй Чжунсянь, — что Вас принять не может он. Делами важными обременен чрезмерно». И так пошел восвояси когда-то любимейший наставник нынешнего государя, пока еще начальник Военной палаты и дасюэши Супь Чэнцзун. — Служба, считай, закончена, — так расценил (и словно в воду глядел) Сунь Чэнцзун неудачную попытку встретиться с императором. — Раз Вэй Чжунсянь за дело взялся, так до конца его он доведет. — Ну ладно, — Сунь продолжил рассуждения. — Потеряно не все еще, однако. Раз из Аомэня звать особо рыжеволосых не дозволено, поручим западные пушки отливать и научить, как с ними обращаться, чертей заморских, что обретаются в столице. И надо спешить! Время не ждет: пока еще я власть имею, а черти заморские не вывелись в Бэйцзине. — Поможем, сможем чем, — отозвались падре Лонгобардо и Мануэль Диас {151} . — А пушки сами отливать У нас большой знаток Шалль Адам {152} . Он этим и займется. С рвением взялись за дело столичные отцы-иезуиты. Доверие старались оправдать, притом расчет имели — больше доверия к себе заполучить у пекинского двора. И принимая от мирных с виду воинов ордена Иисуса творения их мозгов и рук, Сунь Чэнцзун по праву крестного отца давал названия им такие: «Летающий гром», «Дикий зверь, извергающий огонь», «Убийца лошадей», «Гусиный клюв», «Семь глаз», «Пушка, стреляющая за тысячу ли», «Огненное колесо», «Девять драконов». И этих до поры до времени безмолвных чудищ десятки быков тянули в Нинюань. Неведомо то было Нурхаци: глаз и ушей так далеко он не имел своих. Когда уже его разъезды вокруг Нинюани гарцевали, на стенах крепостных безмолвие царило. Пушки заморские пока ничем себя не выдали, укрытые от глаз чужих надежно. Поставить их на городские стены опять же надоумил дошлый Шалль {153} . * * * О том, что начальник Нинюани Юань Чунхуань ему для встречи приготовил, Нурхаци не узнал и от китайцев, которые были взяты в плен во время продвижения его войска. Тех пленных Нурхаци отправил с письмом в крепость. Сдаваться предложил. «Попробуй-ка взять сам», — ответил Юань Чунхуань. — Ну, коли так, то будем сами брать, — потер л: адони Нурхаци, — не в первый раз. Ведь доводилось нам уже овладевать побольше этой крепостями. А как начать сподручней это дело, решали на совете. Видом своим, кто на нее глядел, та крепостца весьма насторожила. Вроде как еж, свернулся что клубком и иглы выставил, или орех в колючей скорлупе. Ворота на запоре. И не манили сколь, никто из них не вылезал, чтобы сразиться. А равно перебежчиков не объявлялось. Все это настораживало очень. И на одном сходились все, кто на совете у Нурхаци был, что с ходу лезть не стоит, надо попробовать взять исподволь ее. В заплоте, сбитом из бревен, что ограждал шатер государя, Нурхаци не хватало места. Вроде того, как необъезженному коню в загоне. Снедало нетерпение услышать: «Подкоп удачно подвели. Только скажи— и тотчас мы рванем!» Скорым шагом Нурхаци навстречу устремился к джалани-эджэню Сеугенто. Он возглавлял работы по подкопу. — Землица не того, — виновато растянул в кривой улыбке рот Сеугень. — Никак по поддается. Промерзла сильно и глубоко {154} . Лопаты ломаются. Вроде как ногти, когда пальцами камень выворотить норовишь. А топором ее рубить? Так это сколько времени уйдет… Потом еще такая незадача: стены у крепости больно толсты и крепки {155} . Их подорвать удастся вряд ли. — Ну коли так, попробуем взойти на стены. И пусть уже тогда никани пеняют на себя. * * * С утра небо безмятежно голубело. Ни облачка не было на нем. II в лучах солнца оно светилось, как бок чаши из бледно-синего фарфора. Быстро устремился ввысь и бесследно где-то исчез там дымок курений, сожженных на алтаре Неба. Пристально глядя, как истаял без следа дым, Нурхаци удовлетворенно подумал: «Небу, видно, угодны наши жертвоприношения». Послюнявив указательный палец, поднял его кверху. И ветер, хотя и посвежел, дул в нужную сторону. Он не отнесет в сторону стрелы моих лучников, не помешает моим воинам намертво приставите к стенам «лестницы на небо». И вот маньчжуры пошли на приступ Нинюани. Откуда-то такие звуки донеслись, как будто прокатились раскаты грома. Подобие молний понеслось со стен Нинюани, и они окутались клубами черного дыма. Откуда было быть грому и молниям при ясном небе? И снова огонь и дым. Выбрасывая их, пушки откатывались назад то ли от натуги, то ли содрогаясь от вида того, что они творили. Как будто смерч, несущий гибель волнами налетал на маньчжурскую рать. Бессильной оказалась та Сдержать удары. Ведь как бывало прежде? Передние, от стрел и копий задних заслонив своими щитами и телами в латах, помогали тем, кто сзади с лестницами шел и к стенам крепостным мог приближаться. Тогда судьба сражения и была предрешена. Вмиг обрастали стены «лестницами до небес», и по ним лихо, как белки по ветвям, взбегали маньчжуры. И тут уж — только держись! Рукопашной с этими дацзы люди Поднебесной не выдерживали. Но тут никак не удавалось пробиться к стенам. Раз за разом осаждающие бросались было на крепость, норовя скорей упереться концами лестниц в стены, но, не успевая добежать до них, падали, щедро устилая землю телами. И так два дня. На утро третьего Нурхаци справился: «Потери каковы у нас?» — «Двое начальников и ратников простых с полтыщи» {156} . Ноготь большого пальца покусав, куда-то вниз глядя, Нурхаци буркнул: «Довольно…» А город, недоступный для него, тем желаннее казался, тянул к себе и не давал сказать: «Пора отсюда уходить совсем». И в то же время сознавал Нурхаци, что бессильна его рать перед этими орудиями огненного боя. А ярость от бессилия своего покоя не давала. И выхода она искала в чем-то и сразу не могла найти. И оттого метался Нурхаци, места себе не находя. Злорадствуя, никани станут говорить: «Поддали здорово ему. Сбежал, поджавши хвост он, без оглядки…» Но что б такое предпринять? Довольная ухмылка растянула рот: «Попомните еще меня…» Лазутчики разведали: на острове Цзюсхуадао, что южнее Нинюани, хлебный припас для войска минского хранится. — Займешься этим ты, — приказал Нурхаци Унагэ. — Возьмешь с собой монго восьмизнаменных и маньчжуров тоже {157} . Служивых минских воины Унагэ в плен не брали: рубили или кололи. Суда китайские пожгли вместо с зерном, которым были загружены. Злорадно щерился Нурхаци, слушая доклад Унагэ: «Сейчас никани довольно скалят зубы: осаду-де отбили. Но ликовать недолго вам придется. Жрать скоро будет нечего». Спокойнее стало как-то на душе от сознания того, что вроде рассчитался за неудачу под Нинюанью. Не просто отступился, а показал еще, что в состоянии досадить изрядно. «Ну, а испытывать врага еще пока не стоит». Повел Нурхаци рать свою обратно. Покидая вражеские пределы, еще оставил память о себе: в китайском военном поселении Ютуньвэй, что на пути попалось, не встретил ни души. О былом присутствии людей напоминали полные закрома зерна. «Сжечь все» {158} , — махнул рукой Нурхаци и тронул повод коня. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ В Шэньян прибыв, Нурхаци укрылся за стенами дворца. Домашних тоже сторонился. Покоев своих почти не покидал. Ушел в себя: жизнь отравила горечь поражения. И что-то жгло во рту, как будто держал он за щекой чеснок лесной. Неудовлетворенность самим собой, душу растравляя, заставила еще обиды вспомнить, какие были, а какие только показались. И как случается нередко, сосед — источник множества обид. Монгоские князья в соседях были тоже. От них обид немало претерпел. «Ведь уговор с халхаскими бэйлэ был, клятвою скрепленный: коли быть в мире с Минами, то вместе, коль воевать, так тоже сообща. Бэйлэ ж пяти племен монго нарушили договоренность. Тайно вступали в мирные сношения с Минами. Убивали наших воинов и головы их слали Минам, в ответ награды получая. Неоднократно грабили наших послов {159} . А ждать чего теперь от них, когда прослышат о неудаче моей под Нинюанью? Ну нет, — выпрямился всем телом, — я покажу всем вам, что надобно со мной считаться». Вновь опустел считай, Шэньян. Со всеми сыновьями и прочими вельможами Нурхаци пошел походом на монголов. До Ляо кучно шли. А переправившись, Нурхаци вперед пустил летучие отряды выискивать монгольские кочевья. Сам с главным войском шел сзади ночью. И утром вот одним рать, поделив на восемь частей, пустил вперед. Войско Нурхаци с боем прошло бариньские владения, добычу взяло здесь и устремилось к Шира-Муруи. Здесь отличился третий бэйлэ, добычу большую взяли его люди. Пора было сделать передышку, и ставку Нурхаци разбил на реке Хухунь. По случаю успешного начала забито было восемь быков и в жертву Неба принесены были знамена {160} . Прослышав, видно, про маньчжур успехи, в ставку Нурхаци явились люди халхаского бариньского бэйлэ Гурбуши, Табунак-Лабан с братом меньшим Дэргэлом {161} . «Спаси и приюти», — упали на колени оба. «У нас в обычае такого не было еще, чтоб гнать от себя, кто к нам с покорностью пришел», — изобразив лицом ласку, ответил Нурхаци, довольно топорща усы. И этот день был радостен для многих. Пленных людей и захваченный скот Нурхаци соблагоизволил раздавать в награду военачальникам и ратникам простым {162} . Пусть видят и прибывшие монго, что государь Нурхаци не скупится на щедроты тем, кто рвение служить ему являет. Награды дух победителей еще выше подняли. Вокруг костров походных песни зазвучали, им вторил топот ног; хлебнув хмельного, в пляс пошли. Недолгим было ликование в ставке Нурхаци. Вести тревожные пришли: Мао Вэньлун напал на почтовую станцию Аньшань {163} . Узнав про то, Нурхаци ночью ж, не дождавшись рассвета, пустился наутек в стены Шэньяна {164} . Отсиживаясь в них, тревогой был снедаем: «Вот это, видно, никани воспряли духом после неудачи моей под Нинюанью. С чего бы это вдруг этот Мао вновь голову поднял?» С известием об отступлении Мао от Аныиани спокойней вроде стало на душе. Но ненадолго: Мао напал на крепость Сарху. Нурхаци затрясло: «Он оборотень что ли, этот Мао? Доселе сладу нет с ним». — Из-под Сарху Мао бежал. Цзунбингуань Бадули прогнал его. Двести с лишним никаней наши положили {165} ,— доложили Нурхаци. — А голова где Мао самого? — воззрился Нурхаци на бэйлэ Дайшаня. Глаза тот молча опустил. — Опять бежал, — устало протянул Нурхаци. — Сдается мне, он нам еще хлопот доставит. В разгаре было лето. Июньский зной с полудня нависал над Шэньяном жаркой удушливой кошмой. Истома одолевала Нурхаци, тянуло полежать, закрыв глаза, отдаться дремоте. Сызмальства не знавшее покоя тело, видать, изрядно поизносилось и просило отдыха от жесткого седла, от лежания на земле, от сырости которой не спасали ни брошенная на нее охапка ветвей, ни шкура. Да и душа, и голова тоже устали от постоянных забот и тревог, тягость которых, случалось, скрашивали радости, не избавляя от них вконец. Перед взором мысленным беззвучно проплывали видения дней былых. Что было давно, не задерживалось долго, исчезало, не оставляя глубокого следа. Как мелкая рябь на воде, едва лишь стихнет ветер. А что случилось совсем недавно, то задерживалось в сознании дольше и не уходило, лишало сна. «Вот замаячил перед глазами Табунан-Лабан. Из зычной глотки льется лести поток. Тщится уверить, — тут дрема полностью слетела и сжались желваки у скул, — что предан мне душой и телом. Когда заговорил о том? Где раньше был? — Припухлость желвака сошла, щеки обмякли — А делать нечего. Кроме владетелей монго, какие б ни были они, кто будет союзниками мне против никаней?» — Ну вот, опять несет вроде кого-то, — заслыша шаря, Нурхаци с кряхтением приподнялся на лежанке и сел, ноги опустив. — Аоба хочет лично свидеться с тобой, — выпалил появившийся на пороге старший бэйлэ Дайшань. Не вставая с места, Нурхаци по-гусиному вытянул шею: «Аоба, говоришь?» — Он самый, хорчинский тайджи. Он через нарочных своих известил, что выехал уже. Посыльные его объявились на наших крайних карунях. — Аоба — глава, бэйлэ чужой страны, — прикинул вслух Нурхаци. — Предводитель. И потому, — уже затвердевшим голосом, — встречать его поедут третий и четвертый бэйлэ, а также тайджи {166} . — Не слишком ли много чести для Аобы? — подумал про себя Дайшань, выжидающе глядя на отца: «Чего еще сказать изволит?» И словно угадав мысли сына, Нурхаци сердито засопел: «Есть ли еще чего сказать?» — Где принимать его изволишь? — По их обычаю. Под небом. И выеду ему навстречу, — голос прозвучал твердо и предостерегающе, давая так понять: «Тут никакие кривотолки и пересуды неуместны». II уже мягче, снисходительно добавил: «Чванством много ли добьешься? Надо держаться такого порядка, чтобы сделать друзьями тех, кто пребывает на положении гостей, привлекать добровольно тех, кто пребывает на положении врагов. И кто б из соседних правителей к нам ни приехал, почел бы я за долг встречать самолично. Пусть это князь монго или владыка чоухяньский». * * * Пригнувшись, чтобы не задеть головой притолоку, Нурхаци, преисполненный благоговения, вступил в настороженный полумрак тандзы. Никто из живых существ не ждал его сегодня здесь: стояли тут лишь дощечки, запечатлевшие имена прародителей, да изваяния божества гор Голмин ГЛаньин Алинь. Им всем, душам предков и владыке гор, сейчас Нурхаци, потомок тех их, чей род начало взял свое в Голмин Шаньин Алннь, поведает, каким делом заняться ему вскоре предстоит, и, чтоб оно успешно завершилось, попросит их благословения. И чтобы поверили они, что силы не покинули его, что дух воина в нем не угас, исполнит он, как было принято, священный танец. — Эй-я, эй-я, подбадривал себя Нурхаци (присутствия шаманок с бубнами и барабаном не захотел сегодня), делая усилия, подпрыгивал на месте и рукой с невидимой секирой разил какого-то врага. Танец давался тяжело: надсадно о ребра билось сердце, ноги не слушались. На лбу проступил частый пот. Но показом бессилия своего можно было разгневать духов, и, напрягая голос, Нурхаци возгласами «Эй-я», «Эй-я» подгонял заплетающиеся ноги и взбадривал уставшее сердце. За десять ли от стен Шэньяна кутули сноровисто раскинули желтый шатер. Внутри его, почти в середине поставили сектефун. Сев на него, Нурхаци ноги спустил, стал ждать, глядя перед собой. Первым Аоба шел, за ним сопровождавшие его тайджи Цзярхэдай, Байсыгэр. Встав напротив шатра, положили земной поклон. Отделившись от спутников своих, Аоба стал перед Нурхаци на колени и снова кланялся. С земли поднявшись, к Нурхаци подошел, обнял его Нурхаци, с места поднявшись, тоже обнял. Потом Цзярхэдай и Байсыгэр — каждый исполнил обряд приветствия согласно правилу. Вернувшись на свои места, колени преклоня, справились о здоровье и благополучии государя Нурхаци и всех бэйлэ маньчжурских. Из них старший бэйлэ, второй бэйлэ и тайджи с Аобой поздоровались. Из слов, понятно, шубы не сошьешь, не оседлать их тоже, и потому настал черед подарков. Подали гости Нурхаци меха куницы, соболью шубу. Верблюда подвели и с пим коня. Верблюд надменно выпятил губу, как будто говорил: «Достоин ль ты, чтоб я возил твой скарб?» А конь мотал упрямо головой, словно возражал кому-то: «Нет, нет. Какой он там ездок!» «Не вздумал бы он еще плеваться», — с опаской подумал Аоба, глядя, как верблюд раздувает щеки, а вслух жалостливо произнес: — За подарки, хан, не обессудь. Все достояние мое, что было, отняли чахары и халхасы, когда напали на мои кочевья. Больше нечего поднести. — Правители тех двух уделов, — желчно отозвался Нурхаци, — лишь алкая добычи, приходят. Тебя вот ограбили… — И, уже утешая, заключил: — Ладно не стоит об этом говорить {167} . Тем более гостей уж ждало угощение. Подарки тут же были им даны: конь под резным седлом, парчовая накидка, чеканный пояс золотой, три шапки с шишаками {168} . Ответные дары вызвали восторг среди монголов. Аоба учащенно замигал глазами, тайджи Цзярхэдай негромко зацокал языком, тайджи Байсыгэр медлил захлопнуть полуоткрытый рот. Не подавая виду, Нурхаци с нисхождением подумал: «Подарки ваши хороши, тут спору нет. Однако они не рукодельны, кроме разве дахи. Верблюд и конь, куницы шкурки не требовали от вас умения резать или чеканить, шить золотыми нитями узоры». Держа улыбку на лице, Аоба справился: «А то, что подарил хакан сегодня, он завтра не возьмет назад?» Нурхаци вяло махнул рукой: «Так это мелочь все. Что говорить о ней? Вот если у бэйлэ увидишь одежду или утварь ценную, спроси. Тебе не поскупятся» {169} . Встретив Аобу так, Нурхаци повез его в Шэньян. Пошли опять богатые застолья. Не за угощением и подарками пожаловал Аоба. Чувствовал это нутром Нурхаци, однако гостя не пытал: сам скажет. Самолично Аоба говорить не стал. По поручению его Цзярхэдай и Байсыгэр справились у бэйлэ: «Хакан Нурхаци нашему Аобе как-то девицу посулил. Коль это верно, то в жены взять ее готов он» {170} . Бэйлэ Нурхаци известили. После раздумий долгих так решил: «Аобе я дам в жены дочь своего племянника тайджи Тулуия, что брата моего Шургаци сын» {171} . Ну, раз в родство вступили, то и не стало дело за союзом правителей двух народов под верховенством Нурхаци. Как повелось, прежде чем клятву дать, заклали в жертву Небу белого копя и черного быка — Земле. Как старший, Нурхаци поклялся первым: «Бесчинства и оскорбления Минов, а также Чахара и Халхи не в силах будучи снести, воззвал я к Небу, чтобы Оно мне помогло». Горло прочистив, продолжал: «Еще Чахар с Халхой, войска соединив, грабили Аобу-тайджи. Он тоже удостоился помощи Неба. Ныне Аоба-тайджи, озлобясь на Чахар и Халху, к нам прибыл, чтоб сообща обдумать державные дела. И Небо, поскольку мы опасностям подверглись, сделало так, что мы соединились». Расслабив лицо, не напрягая голоса, Нурхаци говорил: «Если будем в состоянии, прочувствовав желания Неба, свести на нет плутни, сделать правилом дружбу, не питать ненависти, то Небу понравится это. В противном случае, — голос затвердел и стал жестким, — Небо нашлет кару и навлечет на нас беды. Поскольку мы заключили союз, то и потомков наших, сыновей и внуков, если, случится, нарушат его, пусть Небо покарает» {172} . — Рожденный Небом Аоба {173} , — поднял глаза Аоба, — во имя союза с хаканом, который… Славословия, которые изливал Аоба, именуя его, прошли мимо ушей Нурхаци. «Рожденный Небом Аоба» — эти слова почему-то задели сильно за живое, и Нурхаци, прилагая усилия, чтобы подавить чувство неприязни, подумал: «Тоже еще Небом рожденный…» — В отношении Чахара и Халхи со времени Чжасакту-хана наши хорчинские бэйлэ, — вещал Аоба, — не имели ни малейшего проступка {174} . («Ну да!» — усомнился Нурхаци). Желали быть в мире и дружбе, а не получилось. Нурхаци рассеянно слушал, как Аоба перечислял все нападения, которым подвергались Хорчины со стороны Чахара и Халхи. — Чахар с Халхой, рать соединив, вознамерились в моих кочевьях убивать и грабить. Однако удостоились помощи Неба, и к тому ж еще благодаря помощи от ха-кана им посчастливилось спастись. При этих словах Нурхаци почувствовал прилив сил И выпрямился, горделиво выпячивая грудь. — Если, нарушив договор, с Чахаром и Халкой объединюсь, — вперив глаза вверх и простирая руки, изрекал Аоба, — тогда Небо покарает Аобу. — Нурхаци мял зубами НИЖНЮЮ губу: «Союз-то он союз, но не слияние в одно, Про Минов-то Аоба ни гу-гу. А коли они МОИ обидчики, так быть должны такими и для Аобы. Так я считаю…» {175} В чем поклялись Нурхаци и Аоба, было объявлено потом и всенародно. Для этого собрались на берегу реки Хуньхо. Для Неба были ВСКурены благовония, забит был в жертву скот. После чего Нурхаци повел Аобу свершить приличествующий случаю обряд: трижды колепи преклонить и девять положить земных поклонов. Толпе был оглашен текст совместной клятвы и предан был огню {176} . * * * Весь стан в ночи затих. Нурхаци, лежа в своем шатре, слушал полные звуки. Они давали знать о том, что и в сумерках жизнь продолжается. Не спят дозорные: их возгласы время от времени звучат. И вот им вроде вторит птица. Нурхаци, с ложа привстав, весь в слух обратился, пытаясь уловить крик птицы. Он необычен. Но кажется, как будто она резко, отрывисто кричит «Аа-н, Хагай…». — Хакан… хакан…, — отчетливо уже в ушах звучит подобострастия полный голос Аобы. — Хм, хакан… Это равно «хуанди» никаней. Да, так оно, пожалуй, и есть. Одежду желтую, как минский хуанди, ношу я, как он, пишу «Мы» о себе. Вот только чего, как он, не делал я, так это высоких званий не давал владельцам иноземным. И это я исправлю непременно и немедля. Аоба — тайджи, сделаю его я ханом. — С тем уснул. * * * Расселись все, кто зван был к государю на пир. Обилие утвари и яств, наряд Нурхаци самого наглядно говорили, что всех созвал сюда он не ради прощания сАобой. Пальцами по усам проведя, Нурхаци держать стал речь: «Свершишь зло — Небо покарает, государство погибнет. Сделаешь добро — удостоишься помощи Неба, и государство будет процветать. Словом, распорядитель — в Небе. Чахарскии хан пошел войной на Аобу-тайджи. Небо помогло Аобе избежать беды и к нам прийти с покорностью. Мы, глядя снизу вверх, восприняли желание Неба и жалуем звания». На какое-то мгновение Нурхаци умолк. Посмотрел на Аобу, перевел взгляд на сидевших возле него монголов. «Когда войско чахарское пришло, братья с людьми своими, — губы Нурхаци кривились, — сбежали. Только один Аоба храбро дрался. Поэтому-то звание ему будет «тушэту-хан». Глядя на сопровождавших Аобу, — у кого-то из них лицо от зависти вытянулось, у кого-то читалось явное смущение, — Нурхаци многозначительно кашлянул и объявил: «Старшему брату его — Тумэню — жалуем звание дайдарханя, младшему брату Бутаци — чжасакту-дулэн, Цзярхэдаю — цин-чжорикту» {177} . Земля темнела пятнами кострищ. Еще недавно там пылал огонь, облизывая языком своим освежеванные туши баранов и быков. Великое застолье длилось не один день. Нурхаци поил-кормил хорчинского Аобу. Застолья долгие, поток словес — все это далось нелегко. Усилия приходилось постоянно прилагать, чтобы сидеть не горбясь, слушать напряженно, чтоб не укрылся тайный смысл сказанного. Самому тоже пришлось немало говорить слов разных. «И вот все это кончилось, — вздохнул Нурхаци облегченно, — шатер походный вон прислужники уж сняли. Ну что ж, пора домой, в столицу». Волоча ставшие вдруг непослушными ноги, пошел к коню, которого держали под уздцы двое слуг. На этот раз возвращение домой казалось необычно долгим. Ехал, считай, той же дорогой, которой езживал не раз, но она вроде незаметно вытянулась. Да и места, по которым вновь проезжал, были вроде те и не те… Сопки и долины остались на своем месте, но представлялись взгляду уже в ином, осеннем обличье. Небо и солнце тоже были осенними. Синева небес слиняла, а солнце словно не светило само, а отражало на землю чей-то чужой, не свой свет. Все вокруг затихало, готовясь уходить на покой, чтобы по весне вновь пробудиться к жизни. Лист клена пурпурно-багровый бросился в глаза. Деревья все стояли вымазанные багрянцем. Кроваво-красная листва и там и тут пятнала землю. «Нет, — подумалось Нурхаци, — то, видно, не солнце спалило эту зелень. То кровь, которой напоена земля с избытком, наружу проступила. Что из того? На крови жизнь наша замешена, считай, со дня рождения. Едва на свет явившись, живое существо кровь отдает свою земле и плоти толику. И чтобы в жизни этой утвердиться, потом еще не раз приходится кровь проливать свою, чужую… Так было… Видно будет так…» На очередном привале, едва уселся на кошму, на ум пришел Мао Вэньлун. Как будто нарочно поджидал, чтобы в сознании возникнуть и зримо встать перед глазами, упершись кулаками в бока: «Вот я каков!» — «Тьфу! — сплюнул от усталости беззлобно Нурхаци, видение отгоняя. Оно исчезло, а вопрос остался. Занозою засел, покоя не давая. «Как получилось так, — задумчиво грыз ноготь Нурхаци, что этот Мао лишь с небольшим отрядом посмел тревожить мои владения? На что рассчитывал он? Откуда он узнал, что с войском я ушел против монго? Видать, у Миной есть глаза и уши в моем доме. И не иначе, то никани, которые теперь стали подвластны нам. Они, понятно, немало претерпели от моих людей. Война и есть война… Сдается мне, и ныне никаней наши обижают разно. А где обида, там и недовольство. А недовольство на руку кому? Одним только врагам державы нашей». — Дай чем писать, — оторвавшись о г своих размышлений, сказал слуге. — Тянуть с этим не надо, пока не запамятовал, что только вот отстоялось в голове. В указе нужно записать. «Ныне, — водила рука, — маньчжуры и. нам подвластные никани — одна семья. Если никаней считать недавно примкнувшими к нам и потому, дав себе волю, грабить ИХ, то это значит причинять вред людям, мне подчинившимся, примкнувшим к нашему государству. Это подобно тому, чтобы подрывать благосостояние соотечественников» {178} . Рассеянно глядя по сторонам, Нурхаци расслабленно сидел в седле. Повод он просто держал, а не для того, чтобы дать понять коню, чего он от него хочет. И конь сам выбирал дорогу. Неторопливый ход коня, равномерное покачивание в седле— все это настраивало на неспешные, дремотные раздумья. И мысли лениво, цепляясь одна за другую, складывались в непрочную, зыбкую цепь… «Сколько довелось ездить… И если сложить все, что пришлось проехать, то, видно, дорога вытянется до самого края света. По-разному приходилось ездить: и припав к шее коня, стараясь укрыть свою голову от вражеской стрелы, и сидя прямо в седле, горделиво распрямив плечи и выпятив грудь, чтобы уже по одному виду узнавали, что едет победитель. Да, но-разному ездил он верхом… А вот сейчас, хоть и возвращается домой, подгонять коня неохота. Нет желания торопиться. Хотя дома, на мягкой постели, лучше, покойнее, чем сейчас трястись в седле, когда все тело ноет и просит покоя… А все равно рука не поднимается, чтобы подхлестнуть коня и заставить его мчаться вскачь. Тело как будто не свое. Раскисло словно, даже узды конец рука не держит. Да что это со мной? В глазах темно. Крик чуть было не вырвался от страха, что будто валится с седла, но вроде бы прошло. Слабость осталась и дрожью отдает в руках. Для ран целебна горячая вода в Цинхо. О том слыхал не раз. Не только раны на теле, а немочь, говорят, родник тот исцеляет…» {179} — Нет, то, видно, не для всех, — сказал себе Нурхаци, когда его после купания в водах родника, обтерев досуха, поддерживая под локти, посадили в повозку. Верхом, почувствовал, уже отъездил… Пересел с коня в возок. — Повозка трясет, — губы стиснул. — Боль бегает по телу, вверх и вниз. Эй, остановитесь! На лодке лучше поплыву я. Да, вот что еще. Приедет пусть встречать меня супруга. — Да, — сказал опять себе, — так я зову давно уже одну, хоть баб под крышей у меня в избытке. Супруга же — она одна, была всегда и есть. Она не первая по счету, но ближе всех, — и в прошлое опять сознание устремилось, не видя ничего уж впереди… «Да, была первая жена. Давным-давно сбежала. Тогда все достояние свое носил, считай, с собой. Ей было того, видно, мало. И улестил ее ехеский Наринь-буру.. Вторая по счету старшая супруга не лучше оказалась. Происхождения подлого была. Зато пришла в мой дом с приданым: сына привела, отцом которого я не был. Ненасытностью своей имя государевой супруги осрамила. Из рухляди, которую мы взяли в Кайюани и Телине, она брала по праву первой супруги, чего только хотела. И на тебе. Была у меня из яшмы точеная чарка в оправе золотой. Пил прежде из нее какой-то никаньскнй начальник. И вот хватился как-то этой чарки, а нет ее. Стали в доме искать — и у нее нашли {180} . Да если б только эта чарка. Опять же у нее сыскалось и многое другое, чего тайком к себе уволокла. То вещи все. Куда еще ни шло. Но вот утех стала искать с Дапшанем, сыном моим {181} . И этого снести уже не смог я. Из дома выгнал своего, как шелудивую собаку. Потом ее собственноручно удавил рожденный ею Мангултай…» {182} . Боль накатила снова, и все тело стало корежить. Стиснув зубы, загнал стон, рвавшийся с губ, внутрь, и боль отступила… — Ага, пришла, — услышав знакомый голос, Нурхаци очнулся от зыбкой, настороженной полудремы. И стало как-то легче на душе, покойно. Лежа на спине, свободно вытянувшись во весь рост, старался не прислушиваться к тому, что происходит внутри его тела. — Где мы уже? — Нурхаци открыл глаза. — В Айцзипу {183} . — Шэньян близко, — Нурхаци облизнул пересохшие губы. Закружилась голова. От озноба захолодело все тело до самих внутренностей. Потом бросило в я;ар. Хотел что-то сказать, но не смог открыть рта. Губами пошевелил, но слова не смогли родиться… Подбородок заострился, глаза застыли… * * * Входя в приземистое, с большими окнами строение битхей ямуня, бакши Дахай вздохнул негромко: «Сюда уже он больше не пошлет вестовщика… И ему отсюда не понесут бумагу для прочтения». Ни на кого не глядя, Дахай прошел к себе. С усилием поднял кисть и принялся медленно выводить: «11-го числа 6-го года государствования Абкай Фулинга его величество на драконовой колеснице вознесся в небо {184} . Того же года в день… — начертал Дахай, — государыня принесла себя в жертву». Кисть в сторону отложив, Дахай задумался. «Когда это случилось, день точно надо указать. Она покончила с собой вроде на стыке дня и ночи. Но как это достоверно узнать? При ней тогда уж не было никого; И как оно все обстояло, но видел и не слышал сам. Сказали мне четыре бэйлэ: «Пиши, как говорим тебе». Как рассказали, было так. Она сама не торопилась из жизни этой уходить. «А что ж ей было спешить? — размышлял наедине теперь Дахай. — Годами еще не так стара: тридцать семь лет ей было. Хвори не знала. Да и сыновьям могла опорой быть надежной: ведь государыня она. И потому-то, — догадка осенила, — они, четыре бэйлэ, видать, ее боялись. Опасались, что станет прочить на место государя кого-нибудь из сыновей своих». Подумав это, Дахай испуганно огляделся по сторонам, хоть и не произнес этой мысли вслух. Взмахнув руками, отгоняя ее, как злого шершня, бакши вернулся к рассказанному четырьмя бэйлэ. Да, так вот как дело обстояло, говорят. Едва государя похоронили, явились к пей четыре бэйлэ: Дайшань, Амин, Маигултай и Хунтайджи. Они по крови не родные ей, а сыновья и племянник покойного государя. И говорят: «Еще при жизни он сказал, чтоб ты служила ему в «Царстве Мертвых». Та, поняв, что к чему, стала противиться. «Я, — отвечала бэйлэ, — с ним была, когда он умирал. И ничего такого не слыхала!» — «Зато слыхали мы», — пошли на нее стеной четыре бэйлэ. — И воля государя для нас свята». И государыня смирилась. В тот день, как было принято, она надела праздничные одежды, жемчуга. «И хоть они в чести, — Дахай опять отвлекся, — а жемчуга не очень нравятся мне. Они — как… блики Млечного пути, светят холодно, тепла в них нет. Наверное, от воды, в которой рождаются». Пришли проститься с нею домочадцы. Она сидела молча, слез было не видать. Одна потом оставшись, с собой покончила. «При жизни ей другие женщины завидовали сильно, — подумалось Дахаю. — Жемчужным ожерельям, одежде из парчи никаньекой, гребням нефритовым и золотым. А так же ли одолевала зависть к ее участи при виде одежды и украшений, которые она надела в последний раз в этой жизни?» Дахай зажал лицо руками. С места вскочив, подошел к Окну. Смотрел на ровное пятно промасленной бумаги. Стремясь отвлечься от видений, пытался угадать, какого Цвета сейчас небо. Но тут раздался в двери стук. Откуда-то пришла бумага. «А, послание от хорчинского тайджи. Соболезнование выражает маньчжурскому народу и бэйлэ по случаю кончины государя». — И Чжакравартин, царь Чжамбудвина, владыка четырех стран и семи драгоценностей, — прочитал Дахай. «И он переходит за черту определенных ему лет… — все сотворенное должно разрушиться, и все, получившее начало, должно иметь конец. Так и покойный Маньчжурский Хан, из ничего родивший величие, соединивший под своей властью большие и малые области, прыжками тигра пробегавший свои и чужие владения, — и он должен был иметь предел, положенный ему самим Небом. Но кто во время жизни был так силен, тот не умрет и по смерти» {185} . ГЛОССАРИЙ Айжин (маньчж.) — золото Аймань, аймак (маньч. — монг.) — родоплеменное объединение Алинь (маньчж.) — гора Амбань (маньчж.) — вельможа, сановник Амун (корейск.) — казенные здания, в которых помещаются правительственные учреждения и живут высшие административные лица (начальники уездов, губернаторы) Аомэнь — одно из общеупотребительных китайских названий для Макао. Последнее представляет собой производное от «Амао» или «Амангао» на южнокптайском (кантонском) диалекте Аргал (монг.) — сухой навоз Байшин (монг.) — город, укрепленное поселение Бакши (маньчж.) — ученый человек, учитель, грамотей Башня Пубённу и беседка Ренгванджён — одни из красивейших архитектурных сооружений в Пхеньяне. Белый Логос — «Байляньцзяо» («Учение Белого Лотоса»), тайное общество. Возникнув в первых веках н. э. как секта буддийского толка, с XI в. оно стало приобретать черты политической организации Бин бу (кит.) — Военная палата Бнра (маньчж.) — река средней величины Бптекшн (маньчж.) — писарь, письмоводитель Битхей ямунь (маньчж.) — Письменный приказ Бишкур (монг.) — труба Бо (кит.) — дворянский титул, условно соответствует барону Болсон куриль (монг.) — пережженная жертвенная мука Буре (монг.) — огромная труба, которую несут двое лам Бэйлэ (монг., маньчж.) — князь В 14-м году правления минского Хун У — в 1381 году В 10-м году правления Небом благословенного — в 1625 году Вакэ (корейск.) — японцы (презрит.) Ван — титул правителя Кореи Ваньличанчэн (кит.) — «Стена длиною в 10 тысяч ли», Великая Китайская стена «Веление неба» — начало годов правления «Веление неба» — 1616 год Великая страна (корейск.) — Китай Вера Есу — христианство Ворота красные — в средневековой Корее почетные ворота красного цвета, устанавливались перед домами особо отличившихся государственных или военных деятелей, добродетельных жен, почтительных сыновей и т. д. Второй бэйлэ — Амин, племянник Нурхаци Вэйху (маньчж.) — лодка, сделанная из одного дерева Вэном (корейск.) — японцы (презрит.) Вэньхуадяиь (кит.) — Павильон литературных сокровищ «Ганджур» — собрание буддийских канонических книг Геген (монг.) — духовный владыка Гин — дзинь (кит.) — мера веса в 596, 816 г. «…глаза однако не закрыл.» — По китайскому поверью покойный оставил незавершенным важное дело. Год желтоватой свиньи — 1599 год Голмин шаньин алинь (маньчж.), Чан бай шань (кит.), Пектусан (корейск.) — Длинные белые горы Горчичный стебель (корейск.) — выражение, обозначающее ничего не стоящую, никчемную вещь Государево вино — вино, приготовленное особым способом для дворцовых нужд Гуза, гуса (маньчж.) — знамя, корпус Гуаньди (кит.) — бог войны Дайфу («великий муж») — почтительно «врач» Дань (кит.) — мера объема, 1 дань = 103,5 л Дарга (монг.) — начальник Дасюэши (кит.) — канцлер Даха (маньчж.) — шуба Гин — маньчжурская передача китайской меры веса «цзинь» Дацзы (кит.) — «татары», собирательное понятие для некитайских народов северо-восточных окраин Азии, сопредельных с империей Мин Джаан (монг.) — слон Джаргуци, цзаргучи (монг., маньчж.) — судья Домномби (маньчж.) — кланяются, приложа руки к ягодицам Дуду (кит.) — предводитель. Наивысшее звание, которое правительство Китая во времена правления Мин давало чжурчжэньским старейшинам Дуду-цяньши (кит.) — звание, которое давал минский двор чжурчжэньским старшинам «Дун и бао цзянь» — «Курс медицины корейского врача Сюй-цзюня». В Китае переиздавался при Минах Дунчан (кит.) — Тайный приказ Дэжэрэдатос (португальск.) — ссыльные преступники пли каторжники Ён-ван (корейск.) — бог дождя и ветра Есу — в китайской передаче «Иисус Христос» Ехе (маньчж.) — выделенная мягкая пенька Желтая вера — ламаизм, одно из направлений в буддийской вере Западное учение, «Си цзяо» (кит.) — католичество Запретный город — часть китайской столицы, где проживал император Иллёнджу (корейск.) — однолетнее вино, считалось самым лучшим вином в Корее. Закапывалось в землю на год. Вынималось после холодов в пятой луне Илха (маньчж.) — золотая бляха на шапке и шляпе сзади, на ней вырезаются цветы Ильбонсарам (корейск.) — японец Ильмун-хан (маньчж.) — владыка царства мертвых Инь (кит.) — женское начало природы Иньсам (корейск.) — женьшень Иргень (маньчж.) — простолюдин, простонародье Исиум (корейск.) — морской змей Иочин, ёчин (корейск.) — чжурчжэни Каджа (корейск.) — воинский чин Камса (корейск.) — титул правителя провинции Кан (маньчж.) — лежанка с подогревом Карунь (маньчж.) — форпост Кванчхальса (корейск.) — чиновное звание Киру (маньчж.) — флажок или значок, который воины втыкали за спину Кнут — «…но лишь кнут» — Последнее выражение означало дружественные связи, осуществляемые посредством езды друг к другу Кун (корейск.) — принц Кун-цзы, Конфуций — древнекитайский мыслитель Курма, курумо (маньчж.) — короткий верхний кафтан Кутуль (маньчж.) — слуга Лаоцзы — древнекитайский мыслитель (VI в. до н. э.) Ли (кит.) — мера длины; 1 ли =0,576 м Ли Мадоу — китайская передача фамилии и имени миссионера Риччи Маттео Лунхуцзянцзюнь — воевода, подобный по храбрости своей дракону и тигру Лю Бан (кит.) — бог плотницкого дела Лян (кит.) — мера веса; 1 лян =37,3 г Ляодунский цзунбингуань — главнокомандующий войсками области Ляодун Маньсуй (маньчж.) — парча, на которой сплошь одни золотые драконы Маоляньский караул — этим понятием Д китайских источниках минского периода обозначалась территория племени долго (дуиъо) Мафа (маньчж.) — старший родоначальник, дед, предводитель Медзига (маньчж.) — вестовщик Монго (маньчж.) — монгол Мудури (маньчж.) — чудовище, оборотень… Мудури описан в маньчжурском словаре так: имеет оленьи рога, бычьи уши, верблюжью голову, круглые глаза, змеиную шею, большое брюхо, рыбью чешую, бобровые лапы, ястребиные пазнокти, корпус его спереди толст и кругл, а к хвосту клином. Он может быть вдруг видим и вдруг невидим, может делаться великим и малым, долгим и коротким, …преображаться он может во многие различные виды, коих описать невозможно Нау (португальск.) — «большое судно», карака, вооруженное купеческое судно; позднее этим термином стали обозначать большие военные корабли Нахань (маньчж.) — нары, сложенные из кирпича; лежанка Никань (маньчж.) — Китай, китаец Нингута бэйлэ (маньчж.) — шесть владельных князей. Ногаджок — имя «Нурхаци» в корейской передаче Нюйчжэнь (кит.) — чжурчжэни Нюру (маньчж.) — воинская единица, условно соответствовала роте Октан (корейск.) — самые приближенные правители Кореи Олбо — короткое платьице, одевается сверх другого платья только для верховой езды Орхода (маньчж.) — «царь-трава», женьшень Пёнса (корейск.) — командующий войсками Пин Сюцзи — китайская передача имени и фамилии Хидэеси Тоётоми (1536–1598), японского полководца и государственного деятеля Поднебесная — одно из названий Китая Пукамса (корейск.) — правитель провинции Сектефун (маньчж.) — сидение для сановных лиц. Делалось из хлопка, наподобие квадратного тюфяка. Подразделялись на виды согласно рангу и званию. Знатные чиновные лица возили с собой и на них садились Сенадо да Камара (португальск.) — муниципалитет или городской совет Сёнса (корейск.) — буддийский монах Си Уяо — католичество Силтан — высокий, подобный мачте столб, ставили его перед храмами и кумирнями Соджонвон (корейск.) — Письменный приказ Солхо (маньчж.) — кореец Сор (монг., маньчж.) — жертвенное сооружение Сорин (маньчж.) — престол, «дощечка» вроде киота, на ней пишут имена покойных, ставятся в честь покойных в храмах Срединная, Срединное, Срединная равнина — одно из названий Китая Ссаном (корейск.) — презрительное название простонародья Страна Вэ (корейск.) — Япония Страна Утренней Свежести — одно из названий Кореи Суаиь (маньчж.) — в китайской передаче «сувань» Суксуху-бира (маньчж.) — в китайской передаче «Сук-сухухэ» Суочхон (корейск.) — управление крепостей южной части Кореи Сын Неба — титул императора Китая Сюньфу— гражданский губернатор Сяньчжан (кит.) — начальник уезда Тайхэдянь — Павильон высшей гармонии Тандзы, танзе (маньчж.) — Храм прародителям Тарии— формула заклинаний Теплый камень, что в Канвондо — по рассказам, в уезде Сам-циок провинции Канвондо был теплый камень, над которым воздвигли павильон. В самое холодное время в павильоне было так тепло, что не нужно было разводить огня Товансу (корейск.), даюаньшуай (кит.) — высшее воинское звание, условно соответствующее генералиссимусу Тосынджи (корейск.) — чиновник, передающий приказы вана Третитй бэйлэ — Мангултай, пятый по счету сын Нурхаци Тунши (кит.) — переводчик, толмач Укшин (маньчж.) — нанцирник Ула (маньчж.) — большая река Усан (корейск.) — министр правой руки Учение даосов — даосизм, религиозно-мистическое учение Учение Кун-цзы в переложении новом — неоконфуцианство Учение Фо — буддизм Ханин (корейск.) — китаец Ханьлиныоань (кит.) — Палата ученых Хоу Цзинь — Позднее Золотое Хуанди (кит.) — «Желтый владыка», официальный итул, который носили правители Китая Хэшан — монах, буддийский монах Хятад (монг.) — Китай Ханин (корейск.) — китаец Хэдон (корейск.) — букв. «Страна, расположенная восточнее Китайского моря», одно из поэтических названий ореи Цаган cap (монг.) — букв, «белый месяц», начало нового года по лунному календарю, Новый год Цзунбин (кит.) — воинское звание Цзин по цюаньшу — Полный курс китайской медицины автора XVI в. Чжан Цзебина Цзяньцзюнь (кит.) — воевода Цзяньчжоу — под таким названием у китайцев было известно родовое владение Нурхаци Цзяюй — китайский классический канон Цюй Юань — сановник царства Чу. По навету был отстранен от должности. Не вынеся обиды, утопился в реке Мило Чала-эчжэнь (маньчж.) — воинское звание, командир полка Чаосянь (кит.), Чаосоп (корейск.) — букв. «Страна утренней свежести», одно из названий Кореи Чунцзы — рисовые комки в кукурузных листьях Чжунцзюнь — воинское звание Чжунюань (кит.) — Срединная равнина, образное название Китая Чернокостные — простолюдины Четвертый бэйлэ — Хунтайджи, восьмой по счету сын Нурхаци Чэсан (корейск.) — первый министр Чяндэ (корейск.) — легкая открытая постройка в центре расположения войск, в которой находился главный военачальник «Шатыр» (чатыр) — по монгольски «шахматы». Слово это является искаженным индийским названием «чатыр-ранга», т. е. четыре ряда строя, или члена. Под четырьмя членами в Индии подразумевалось строение армии, которая состояла из слонов, копей, колесниц и пехоты. Нойон — в монгольских шахматах соответствовал королю, собака — ферзю, верблюд — слону, цырик — пешке, конь — коню, телега — ладье в европейских шахматах Юцзи (кит.), юги (маньчж.) — воинское звание Юэ Фэй, Ио Фэй — герой борьбы китайского государства Южное Суп с чжуржэньским государством Цзинь в XII в. Япбан (корейск.) — дворянин INFO К 0504000000-253/042 (02)-87 *8-86–НП Кузнецов В. С. От стен Новой столицы до Великой стены. — Новосибирск: Наука, 1987. Вячеслав Семенович Кузнецов ОТ СТЕН НОВОЙ СТОЛИЦЫ ДО ВЕЛИКОЙ СТЕНЫ Утверждено к печати редколлегией научно-популярных изданий СО АН СССР Редактор издательства С. П. Мкртчян Художник С. М. Кудрявцев Технический редактор С. А. Смородинова Корректоры Я. Я. Крохотина, Е. В. Золина ИБ № 30341 Сдано в набор 19.02.86. Подписано к печати 07.08.86. МН-01857. Формат 84х108 1/32. Бумага типографская № 2. Обыкновенная гарнитура. Высокая печать. Усл. печ. л. 9,2. Усл. кр. — отт. 9, 5. Уч. — изд. л. 9,8. Тираж 28 500 экз. Заказ № 55. Цена 60 коп. Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Наука», Сибирское отделение. 630099, Новосибирск. 99, Советская, 18. 4-я типография издательства «Наука». 630077, Новосибирск, 77, Станиславского, 25, ………………….. Scanned by YurrosA FB2 — mefysto, 2024 comments Комментарии 1 Горский В. Начало и первые дела Маньчжурского дома. — Тр. членов Российской духовной миссии в Пекине, Спб, 1852, т. 1, с. 68. 2 Li Ung Bing. Outlines of Chinese history. — Shanghai, 1914, p. 289. 3 Li Ung Bing, Outlines…, p. 291. 4 Li Ung Bing. Outlines…, p. 290. 5 Hulbert Н. B. History of Korea, v. II. — London, 1962, p. 58. 6 Ibid. 7 Ibid., p. 58. 8 Ibid., p. 60. 9 Ibid, p. 59. 10 Ibid., p. 62. 11 Ibid. 12 Ibid, p. 64. 13 Ibid, p. 65. 14 Дай Цин Тай-цзу Гаохуанди шилу (Далее — ДЦТЦГХДШЛ), Токио, 1937, кн. 6, л. 136. 15 Там же. 16 Там же. 17 Там же, кн. 6, л. 136; Hulbert Н. History of…, p. 66. 18 Hulbert II. History…, p. 66. 19 Ibid. 20 Ibid. 21 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 6, Л. 106 22 Li Ung Bing. Outlines…, p. 292. 23 Ibid, p. 291–292. 24 Li Ung Bing. Outlines of Chinese history. — Shanghai, 1914, 264. 25 Ibid. 26 Симоновская Л. В. Антифеодальная борьба китайских крестьян в XVII в. — М., 1966. 27 Hulbert Н. History of Korea, v. II. — London, 1962, p. 66. 28 Ibid. 29 Мэн Сэнь. Мин Цин ши лунь чжу цзи кань, т, 2. Пекин, 1959, с. 356; ДЦТЦГХДШЛ, кн. 6, л. 176–18а. 30 Hulbert Н. History…, p. 66. 31 Мэн Сэнь. Мин Цин ши…, с. 356. 32 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 6, л. 176–18а. 33 Dunne G. Н. Generation of giants. — London, 1962, p. 153. 34 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 6, л. 186. 35 Hulbert Н. History…, p. 67. 36 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 6, л. 196. 37 Россохин И., Леонтиев А. Обстоятельное описание происхождения и состояния Маньчжурского народа и войска, осми знаменах состоящего, т. 12. СПб., 1784, с. 1–2. 38 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 6, л. 21а, б. 39 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 6, л. 216. 40 Там же. 41 Бичурин Н. Я. (Иакинф) Собрание сведений по исторической географии Восточной и Срединной АЗИИ. — Чебоксары, 1960, с. 491. 42 Там же, с. 492. 43 Там же, с. 493. 44 Там же. 45 Очерки истории Китая с древности до «опиумных войн»//Под ред. Шан Юэ.—М., 1959, с. 456. 46 Chinese government in Ming times/Ed. Ch. Hucker. New York — London, 1969, p. 117. 47 Ibid. 48 Ibid. 49 Ibid. 50 Мин Шэнь-цзун сянь хуанди шилу. Сянган, 1964–1966, кн. 596, л. 7аб—8а. 51 Там же. 52 Hulbert Н. History…, р. 69. 53 Мэн Сэнь. Мин Цин…, т. 2, с 370. 54 Там же, с 369. 55 Dunne G. Н. Generation of giants — London, 1962, p. 157. 56 Dunne G. H. Generation…, p. 155. 57 Ibid. 58 Дин И. Миндай тэу чжэнчжи. — Пекин, 1950, с. 372. 59 Dunne G. Н. Generation… р. 156. 60 Ibid. 61 Дин И. Миндай…, с. 11. 62 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 6, л. 32а. 63 Там же, С. 326. 64 Там же, кн. 6, л. 326–33а. 65 Там же, с. 33а. 66 Там же, л. 336. 67 Там же, б. 336. 68 Там же. 69 Там же, л. 346. 70 Там же, кн. 7, л. 16. 71 Там же, кн. 7, л. 2а. 72 Там же, кн. 7, Л. 26. 73 Там же. 74 Там же, л. 36–4а. 75 Dunne G. Н. Generation…, р. 157. 76 Li Ung Bing. Outlines of Chinese histiry. — Shanghai, 1914, р. 293. 77 Ibid. 78 Ibid., p. 292. 79 Ibid. 80 Мин Сицзуи шилу, Сянган, 1964–1966, кн. 8, л. 6–7. 81 Li Ung Bing. Outlines…, p. 292. 82 Ibid. 83 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 7, л. 19б-20а. 84 Li Ung Bing. Outlines…, p. 293. 85 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 7, л. 20a. 86 Там же. 87 Там же. 88 Hulbert Н. History of Korea, v. II. — London. 1926, p. 69. 89 Ibid, p 67. 90 Мэн Сэнь. Мин Цин ши лунь чжу цзи кань, т. 2. Пекин. 1959 с. 370. 91 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 8, л. 4аб. 92 Там же. 93 Там же, кн. 9, л. 176. 94 Там же, л. 18а. 95 Там же. 96 Hulbert Н. History…, р. 69. 97 Ibid, р. 68. 98 Ли Чуннянь. Нуэрхачи чжуань. — Пекин, 1983, с. 140. 99 Там же, с 238. 100 Там же. 101 Там же, с, 244. 102 Там же. 103 Там же. 104 Там же. 105 Там же. 106 Там же, с. 166–167. 107 Там же, с. 166. 108 Там же, с. 167. 109 Там же. 110 Там же, с. 236–237. 111 Там же, с. 236. 112 Li Ung Bing. Outlines…, p. 295. 113 Ibid, p. 296. 114 Россохин И., Леонтиев А. Обстоятельное описание…, т. 9, с. 95; т. 12, с. 68–69. 115 Michael Franz. The Origin of Manchu rule in China. — Baltimore, 1942, p. 122. 116 Россохин И., Леонтиев А. Обстоятельное описание…, т. 9, с. 95. 117 Там же. т. 12, с. 91. 118 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 8, л. 6б-7а. 119 Там же, л. 7а. 120 Н. Hulbert. History…, p. 68. 121 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 8, л. 10а. 122 Там же, кн. 7, л. 226. 123 Н. Hulbert. History…, р. 68. 124 Ibid., p. 69. 125 Ibid., p. 68–69. 126 Ibid., p. 71. 127 Россохин И., Леонтиев А. Обстоятельное описание…, т. 12 с. 2–3. 128 Там же, с. 91. 129 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 8, л. 13а. 130 Мин Си-цзун шилу, кн. 10, л. 21а (0525). 131 Россохин И., Леонтиев А. Обстоятельное описание…, т. 10–11, с. 127. 132 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 8, л. 96. 133 Там же, кн. 8, л. 196–21а. 134 Там же, кн. 8, л. 21а. 135 Там же, кн. 8, л. 22 а, б. 136 Там же, кн. 8, л. 23а, б. 137 Там же, кн. 9, л. 8а, 6. 138 Hulbert Н. History…, р. 77. 139 Ibid., р. 78. 140 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 9, л. 96. 141 Там же, л. 96–10а. 142 Там же, кн. 9, л. 4а. 143 Там же, л. 46. 144 Dunne G. Н. Generations of giants — London, 1962, p. 183. 145 Ibid., p. 184. 146 Ibid., p. 186. 147 Boxer C. R. Portuguese society in the tropics. The University of Wisconsin press. Madison and Milwaukee. 1965, p. 52–53. 148 Boxer C. R. Portuguese society…, p. 44, 46. 149 Boxer C. R. Fidalgos in the Far East 1550–1770. Oxford university press. Hong Kong — London — New York, 1968, p. 82, 87–89 103. 150 Dunnee G. H. Generation of giants. — London, 1962, p. 158. 151 Attwater Rachel. Adam Shall: Jesuit at the court of China. Milwaukee, 1963, p. 42–43. 152 Очерки истории Китая с древности до «опиумных войн»/Под ред. Шан Юэ. — М., 1959, с. 435. 153 Ли Чуннянь. Нурхачи чжуань. — Пекин, 1983, с 266. 154 Россохин И., Леонтиев А. Обстоятельное описание…. т. XI–XII, с. 237. 155 Там же. 156 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 10, л. 6а. 157 Там же. 158 Там же, л. 66. 159 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 10, л. 8а. 160 Там же, л. 96. 161 Там же. 162 Там же. 163 Там же, л. 10а. 164 Там же. 165 Там же, л. 10а. 166 Там же, л. 11а. 167 Там же. 168 Там же, л. 11б. 169 Там же. 170 Там же, л. 12а. 171 Там же, л. 12а, б. 172 Там же, л. 12б. 173 Там же, л. 13а, б. 174 Там же, л. 13б–14а. 175 Там же, л. 14а. 176 Там же, л. 14а, б. 177 Там же, л. 20б. 178 Там же, л. 21а. 179 Eminent Chinese of the Ch’ing period (1644–1912), V. I. Ed. by Arthur Hummel, 1943, p. 598. 180 Ibid. 181 Ibid. 182 ДЦТЦГХДШЛ, кн. 10, л. 21a. 183 Россохин И., Леонтиев А. Обстоятельное описание…, т. 9. Нурхаци скончался 30 сентября 1626 г. См.: Eminent Chinese…, v. 1, p. 594. В хронике Нурхаци «Дай Цин Тайцзу Гаохуанди шилу» конкретно не указывается причина его смерти. В литературе, однако, имеют хождение следующие интерпретации. Нурхаци, пишет Инаба Кундзаи, не мог вынести горечи поражения под Нинюанью. Желая залечить эту душевную, видимо, рану, купался в горячем ключе в Цинхо (Цинхэ). Но здоровья не поправил и скончался. (См.: Инаба Кундзан. Цин чао цюань ши. — Шанхай, 1916, т. 1, гл. 12, С. 134–135.) В биографии Нурхаци говорится, что он был, вероятно, лишь слегка ранен под Нинюаныо. Делается акцент, что неудача сильно задела его душевно, ибо он до этого не знал поражений. (См.: Eminent Chinese, v. 1, p. 597.) Говорят, читаем в «Истории Кореи» Хальберта, что огорчение, которое вызвала у Нурхаци неудача под Нинюанью, усугубило недомогание из-за чирья на спине, отчего он и умер. (См.: Hulbert Н. В. History…, v. II, р. 81–82.) Без каких-либо ссылок на источник авторы «Очерков истории Китая» пишут: «…Нурхаци в сражении при Нинюани был тяжело ранен и…умер от ран». (См.: Очерки истории Китая с древности до «опиумных войн»/Под ред. Шан Юэ.—М., 1959, с. 488.) 184 Горский В. Начало…, с. 96. 185 Там же.