– Военнопленный, как ваше имя?

– Так как завтра с рассветом я все равно утрачу его, едва ли стоит его скрывать: Паркер Аддерсон.

– Ваш чин?

– Скромный. Офицеры слишком драгоценный материал, чтобы подвергать их опасностям шпионского ремесла. Я сержант.

– Какого полка?

– Вы должны извинить меня. Если я вам отвечу, это даст вам, поскольку я понимаю, возможность узнать, какие силы находятся против вас. А ведь я пробрался на ваши позиции, чтобы получить эти сведения, а не для того, чтобы сообщить их.

– Вы не лишены остроумия.

– Если у вас хватит терпения подождать, то завтра утром вы найдете меня тупым.

– Откуда вы знаете, что должны умереть завтра утром?

– Таков уж обычай у шпионов, пойманных ночью. Это одна из приятных сторон профессии.

Генерал до такой степени забыл о своем достоинстве южанина, о своем высоком чине и своей громкой славе, что даже улыбнулся. Но никто из людей, находящихся в его власти и не пользующихся его расположением, не истолковал бы эту улыбку в свою пользу. Эта улыбка не была ни искренней, ни заразительной, и она не вызвала реакции ни у пойманного шпиона, ни у конвойного, который привел его в палатку и теперь стоял в стороне, рассматривая своего пленника при желтом свете свечи. Улыбаться не входило в обязанности этого воина; да он и был командирован сюда для другой цели. Разговор возобновился. Фактически это был допрос.

– Значит, вы сознаетесь, что вы шпион? Что вы проникли в наш лагерь переодетым – вот, на вас форма нижнего чина армии Конфедерации, – чтобы получить сведения о количестве и расположении моих войск?

– Главным образом об их количестве. Их расположение было мне известно заранее. Они расположены к отступлению.

Генерал опять просиял. Конвойный, сильнее почувствовав свою ответственность, принял еще более суровый вид и еще больше выпрямился.

Вертя свою мягкую серую шляпу вокруг указательного пальца, шпион обводил ленивым взглядом окружавшую его обстановку. Она отличалась простотой. Палатка была самой обыкновенной, с прямыми стенами, и освещалась одинокой сальной свечой, вставленной в гнездо штыка, воткнутого острием в простой сосновый стол. За этим столом и сидел генерал; теперь он что-то писал с совершенно деловым видом, и казалось, что он забыл и думать о своем невольном госте. Земляной пол покрывал старый ковер из тряпок; старый чемодан, еще один стул и сверток одеял дополняли убранство палатки.

В армии генерала Клаверинга свойственные конфедератам простота и отсутствие «пышности и всяких околичностей» достигали крайних пределов. На большом гвозде, вбитом в столб, висели на кожаном поясе длинная сабля, револьвер в кобуре и, как это ни странно, ковбойский нож. Генерал обычно говорил об этом невоенном оружии как о приятном воспоминании о мирных днях, когда он был статским.

Ночь была бурная. Дождь проливался на холст палатки целыми каскадами, с тупым звуком, похожим на барабанную дробь, столь знакомым обитателям палаток. Когда порывы ветра налетали на нее, хрупкое сооружение шаталось, валилось набок, натягивало канаты и клонило к земле поддерживавшие ее шесты.

Генерал кончил писать, сложил бумагу пополам и сказал солдату, караулившему Аддерсона:

– Слушай, Тасман! Ты снесешь это старшему адъютанту, а потом вернешься.

– А как быть с пленником, генерал? – спросил солдат, вскинув глаза на несчастного.

– Делай, что приказывают, – ответил коротко генерал.

Солдат взял записку и шмыгнул из палатки. Генерал Клаверинг повернул свое красивое, чисто выбритое лицо к шпиону, посмотрел ему довольно добродушно в глаза и сказал:

– Скверная ночь, любезный.

– Для меня, да.

– Вы догадались, что я написал?

– Вероятно, что-нибудь достойное прочтения. И может быть, это с моей стороны тщеславно, но я осмеливаюсь предполагать, что в вашей бумаге упоминается и обо мне.

– Да, это набросок приказа, который должен быть прочитан войскам во время зари и в котором говорится о вашей казни. А также несколько указаний начальнику экзекуционного отряда о том, как обставить эту церемонию.

– Я надеюсь, генерал, что этот спектакль будет организован как следует; я ведь намерен сам присутствовать на нем.

– Нет ли у вас каких-нибудь личных желаний по этому поводу? Может быть, вы желаете видеть священника?

– Зачем? Мне ведь и так обеспечен продолжительный покой. Зачем же доставлять ему краткое беспокойство?

– Но послушайте! Неужели вы собираетесь встретить смерть только остротами? Разве вы не знаете, что смерть не шутка?

– Как я могу это знать? Я никогда еще за всю мою жизнь не умирал. Я, правда, слышал, что смерть не шутка, но не от тех, кто ее испытал.

С минуту генерал молчал; этот человек интересовал, пожалуй, даже забавлял его; он никогда еще не сталкивался с такими типами.

– Смерть, – сказал он после паузы, – во всяком случае, утрата – утрата того счастья, которым уже обладаешь, и возможности добиться еще большего.

– Утрату, которую мы никогда не осознаем, можно перенести хладнокровно, и нечего нервничать в ожидании такой утраты. Вы могли подметить, генерал, что из всех мертвецов, которыми вы с таким профессиональным удовольствием усеяли ваш путь, ни один не выразил неудовольствия по поводу своей смерти.

– Если даже в состоянии смерти нет ничего неприятного, во всяком случае, переход в это состояние – расставание с жизнью – по-моему, несомненно, сопряжен с некоторыми неприятными ощущениями… по крайней мере, для тех, кто не утратил еще способности чувствовать.