Шрифт:
На сцену вынесли очень старых родителей лектора.
– Вот так нельзя ни в коем случае поступать по отношению к родителям. Не бойтесь, это сценическое движение, - Борубаев (Кымбатбаев) вынул ножик из кармана и, размахнувшись, сымитировал удар отцу в живот. Отец упал и сымитировал смерть.
– Кровь!
– закричал кто-то в ужасе.
– Имитация, - захохотали в ответ.
Часа через четыре приехала "скорая помощь" и сымитировала медицинскую помощь. Старика-отца, очень долго искусно имитировавшего жизнь, отвезли на эрзац-кладбище.
Как же странен во всех своих достижениях мир - я опустил очи долу. И откуда они только, эти достижения, берутся? (Я свернул в переулок 18 мучеников). И кому они, кстати эти достижения достаются? (Переулок сам собой вырос в улицу 180 мучеников). И зачем они, в конце концов...
Запах. Сладкий, тошнотворный, древлеприятный запах отвлек меня от всех немногих, да и, честно говоря, чуждых мыслей. В этом запахе был блеск, цвет и то, что не мог преодолеть ни один творец, творя по образу и подобию Кровожадной Обезьяны - ее кровожадности. Да, это было то, что любят из своего фрейдовского далека все любители уголовных хроник чужую насильственную смерть.
И я, следя за собственными подвигами и муками, любил себя более всего перед самым концом и в конце.
Улица 180 - 1800 мучеников автоматически переросла в главную магистраль периферии улицу Ленина: цветы, деревья, тени, дома, дома, тени, флаги, выцветшие под бешеным светилом в цвет дамского белья, нет, в цвет капитуляции, в цвет дамской капитуляции, движения людей, транспортация и так хорошо, так мило на перекрестке Ленина и Путовского поперек дороги стояло жвачное домашнее животное - троллейбус. Между его пружинящими рогами была искусно украшенная двумя петлями причитающаяся рогам веревка. В каждой петле висело по еще живому человеку. Рога раскачивались очень занятно, не совпадая в такте, тела агонизировали долго, со всеми нелитературными подробностями - то есть чернеющая внизу толпа, лучше сказать, коллектив единомышленников получал массу удовольствий.
Да, те двое что висели, были не просто случайные гости на временном празднике жизни до жизни вечной, они были у праздника сивухой и похмельем, они были виноваты от рождения, они кажется, были какой-то не той национальности. Я протянул к ним руки, надеясь остановить эти качели убийства.
– Сгинь, нечестивец!
– прокляла меня толпа как коллектив единомышленников.
И мне в ладонь хлынула кровь из горла уже покойника. А с ладони... Артоболевский глубоко вздохнул, сдерживая икоту, и сразу почувствовал мизер с двумя дырками.
В. Лобов "Океан без границ" С ладони Адриатики в небо хлынула кровавая блямба солнца. Все было ясно.
Кому как не нам, поднаторевшим в судьбе профессионалам, было очевидно наше собственное будущее. Прихотливый неумолимый полет чаек над прибоем вещал - преступление. Убегающая пена в пивной кружке вещала - кровь. Урчание в кишках непорочной девицы в ночь летнего солнцестояния вещало - убийство. Зловещий расклад цифр в номере партийного билета члена Гвельфской Социал-фриули-Венеция-Джулия демократической партии Джованни Филимони деи Сан-Эпифанио вещал - ад.
Но нам с ней не нужны были слова, чтобы сбившись случайно в потаенном углу шептать: "Ты представляешь, какой ужас?!" Нам было достаточно видеть визави види вици мори...
У нее был запретный взор цвета греховной хоругви. Моей хоругви серо-зеленого цвета неутоленной печали.
Так, боже, боже, виноват я был, так достоин суровейшего наказания, когда бросил свой недостроенный, несовершенный мир, когда позабыл о своем назойливом человечестве, когда ощутил себя Одним и больше никем, когда мой озабоченный экспресс, моя судьба, моя мысль на полустанке Чивита-Банфи вдруг ни с того ни с сего встретился с ее экспрессом, с ее мыслью с ее судьбой и нас понесло, поперло в сторону, в пропасть.
– Дон Паоло Малатеста, - высокомерно и возмущенно произнесла она - так вы настаиваете, что мой метод прогнозирования по вываренной в солидоле печени черной супоросой свиньи, зарезанной в третий вторник после Троицы неправомерен?
– Прекрасная донна Франческа да Римини, ваш метод просто чушь собачья.
Она уничтожила меня своим животворящим взором и, честное слово, только формальные рамки кодекса средневековой благовоспитанности нам помешали сразу же кинуться друг другу в объятия и не размыкать их, пока не кончится XIII век. Несчастливое число века. Почти всем и мне тоже тогда казалось, что XIII век-последний.
А посреди залы, стены которой расписывали лучшие мастера школы Джотто, на гладком паркете босиком, потрясая власяницей, пророчествовал знаменитый прогностик из Патмоса.
– И восплачут и возрывают с ней цари земные, блудодействовавшие и роскошествовавшие с нею, когда увидят дым от пожара ее...
Все внимали, затаив дыхание. А ты оглянулась на меня. А я протянул тебе тайно теплую подрагивающую руку.
– Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его, - говорил Иозин из Патмоса.