Шмидта тянуло к этому человеку. Любой, кто хоть чем-то выделялся из ровной массы подземных коммунистических зомби, казалось ему, знает хоть что-то о Дороге из этого безвыходного плена. Он встал на пороге и прислушался. В абсолютной тишине ему почудился еле уловимый шепот, подобный шелесту воображаемой травы. Он подошел к старику, склонился над ним. Тот лежал, закрыв глаза. Его губы складывались в человеческую артикуляцию, язык во рту шевелился. Он шептал стихи:

Друзья! досужий час настал.

Все тихо, все в покое;

Скорее скатерть и бокал;

Сюда вино златое!

Шипи, шампанское, в стекле.

Друзья, почто же с Кантом

Сенека, Тацит на столе,

Фольянт за фолиантом?

Под стол ученых дураков

Мы полем овладеем...

Неожиданно старик открыл глаза. Михаил вздрогнул и выпрямился.

– Ты кто?
– спросил больной слабым хриплым голосом, растягивая слова.

– Миша.

– Отступи на шаг. Плохо тебя вижу.

Шмидт отступил. Старик, кряхтя, приподнялся на локте, поправил под собой подушку.

– Оружие есть? Пристрели меня. Сколько можно...

– Нет, - Миша покачал головой, - нет у меня оружия.

– Миша, почему не докладываешь, как положено?
– резко спросил лежащий. Голос его окреп, слова выскакивали ясные и быстрые.
– Впередсмотрящий? Казак?

– Простите, звание, что ли? В принципе, впередсмотрящий.

Старик откинулся на подушку, сложил морщинки вокруг глаз, поперхал, что, видимо, означало смех.

– "Простите", "в принципе"... Где наблатыкался?

– Что?
– не понял Шмидт и решил не отдавать больному инициативу в разговоре.
– Вы читали стихи.

– Да. Стихи, - старик снова закрыл глаза.
– Чтобы не сойти с ума. Это Пушкин. Знаешь такого?

– Конечно.

– Конечно, - повторяя слова, он смаковал их, точно конфеты.
– Значит, ты не отсюда?

– Нет. Я из Москвы.

– Москва. Она еще существует?

– Еще как!

– Давно ты здесь?

– Я думаю, месяца четыре или пять. Часов-то нет.

– Сколько ни думай, наверняка ошибешься. По одним моим расчетам я тут десять лет, а по другим - пятьдесят. Сталин умер?

– Давно.

– Как давно?
– Вопрошающий даже немного затрясся - так важен для него был ответ.

Миша принялся натужно соображать и наконец сообразил:

– Сорок четыре года назад.

Старик глубоко вздохнул и вдруг, назидательно подняв кривой и тонкий указательный палец, произнес загадочную фразу:

– Запомни, Миша. Коломенский, хоть и был зэ-ком, тоже дьявол. Как ты сюда попал?

– Да мы впятером залезли в пещеру возле поселка Метростроевский, чтобы, честно говоря, от армии, тамошней, российской, закосить. Потом вход завалило, точнее, его замуровали. Встретили туриста Крота, который все входы-выходы знает, он нас сюда и привел.

– Крот. Старая скотина. Он многих привел. И не стареет, гад.

– Он уже никогда не постареет. Он мертв. Старик, казалось, ничуть не удивился этой новости, точно давно ее ждал, так же, как смерти Сталина.

– Садись сюда.

Миша сел на край его кровати.

– Послушайте, - горячо, взволнованно зашептал Миша. Он чувствовал в этом старом больном человеке живой разум и компетентность, - здесь все какие-то психи, зомби запрограммированные. Никто не верит, что отсюда имеется дорога наружу и что там есть жизнь и Цивилизация. Крота убили, понимаете, убили. Его душили шарфиком, как Дездемону, какие-то люди, вторые бежали отсюда. Там был один такой, болтливый, по фамилии Фадеев, еще один, с чеховской бородкой, Константин, кажется, Владимирович. Сволочи. Они, я уверен, искали выход, поскольку сперли у нас примус. И могли найти. Простите, я говорю бессвязно. Но раз мы сюда вошли через этот странный коридор, где очень густой воздух, значит, можно через него и выйти. Вы говорите, что Крот многих привел. Значит, он регулярно бывал наверху. Скажите... Как вас зовут?.. Понимаете...

– Замолчи.

Старик выставил перед собой полупрозрачную тонкую ладонь, защищаясь от словесного потока. Он улыбался мудрою улыбкой, которая, точно кисея на гробу, скрывала жестокую раковую муку.

Шмидт уже свыкся с той мыслью, что здесь, на глубине, или существовал изначально, или был искусственно создан способ изменения течения времени-Старик, выглядящий на девяносто в здешнем пятьдесят восьмом примерно году. По нормальному летоисчислению, выпасть из которого Шмидту не позволял инстинкт самосохранения, этому старику было лет сто тридцать. Солидный возраст, чтобы одним движением ладони, одним взглядом мудро и покровительственно остановить словесный понос девятнадцатилетнего растерянного истерика.

– Я все понял, Миша. Подожди. Я умру не сегодня и не завтра. А послезавтра. Меня зовут Петр Иванович. У нас еще есть время. Послушай стихи. Я не помню начала и конца, но стихи все равно прекрасные.

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,