Правитель Толлана понимал, что страшный голод толкал тольтеков на людоедство. Но те, кто сейчас почти открыто проповедовал возврат к древним обрядам, взваливая всю вину за обрушившиеся на Толлан несчастья на отступников, непременно воспользуются этим. Голод стал их верным и могучим союзником, он придавал силу их словам.

Наконец были еще и рабы. Кетсалькоатль не знал, что с ними делать. Чтобы заставить рабов трудиться, их нужно кормить. А древний обряд жертвоприношений не только освобождал город от этой непосильной обязанности, но и... Кетсалькоатль отогнал страшную мысль, боясь, что она может и ему показаться спасительной.

Внезапно тяжелый занавес из перьев колыхнулся от прикосновения чьей-то руки, и Кетсалькоатль услышал вкрадчивый голос:

– О человечнейший и милостивейший господин наш, любимейший и достойный большего поклонения, чем все драгоценные камни, чем все богатые перья!
– так обращались к правителю только высокопоставленные царедворцы.

Кетсалькоатль узнал голос знатнейшего вельможи Толлана, пользовавшегося его особым доверием.

– Входи! Чем огорчишь или порадуешь нас?
– спросил он без обычного раздражения, не покидавшего его в дни болезни.

Папанцин был опытным придворным. Он умел не только льстить своему владыке, но и безошибочно уловить мгновение, когда следовало сказать правду, даже если она была очень горькой. За это и любил его Кетсалькоатль, удостаивая самых высоких почестей.

– Я слушаю тебя, - почти прошептал Кетсалькоатль: боль усиливалась, и ему становилось все хуже и хуже.

Папанцин неторопливо начал свой рассказ. Он говорил о голоде, об опустошенных хранилищах продовольствия, о слоняющихся в поисках еды толпах людей, забросивших свою работу, непослушных и непокорных. Они с жадностью ловили каждое слово тех, кто продолжать сеять смуту, а жрецы храма Тескатлипока наглели, призывая тольтеков молиться их "жестоким, но справедливым богам". Между тем храм - обитель Кетсалькоатля пустел; число же поклонявшихся храму Тескатлипока с каждым часом росло. Голод правил всеми хижинами и дворцами Толлана, устанавливая свои порядки. Даже служители храмов больше промышляли о еде, чем о священных обязанностях. Сегодня, например, чуть было не погас вечный огонь в одном из тлекуилей...

Кетсалькоатль вздрогнул. Папанцин понял, как сильно взволновали правителя последние слова.

Он немного помолчал, вслушиваясь в прерывистое дыхание больного, и наконец заговорил своим мягким, убаюкивающим голосом:

– О человечнейший и всемилостивейший господин наш... Люди Толлана преподнесли сегодня храму Тескатлипока древнее подношение, и жрецы приняли его с великой радостью и ликованием... Достойно ли это всемогущих богов? спросил Папанцин в надежде услышать ответ Кетсалькоатля и узнать, понял ли тот значение сказанного.

Но Кетсалькоатль ничего не ответил. Последние дни он со страхом ждал этих слов и вот сейчас воспринял случившееся с удивительным спокойствием и безразличием. "Может быть, лихорадка мешает его разуму понять мои слова?" - подумал Папанцин, не рассчитывавший, что сообщение будет так спокойно воспринято. Он просто боялся рассказать Кетсалькоатлю, как жрецы распяли на жертвенном камне у подножия пирамиды храма Тескатлипока кем-то приведенного туда раба, как они вырвали из его рассеченной жертвенным ножом груди трепещущее сердце и под дикий, восторженный вой толпы обмазывали кровью жертвы свои волосы и страшные лица. Кетсалькоатль не мог не услышать его в своем дворце! Правда, Папанцин решил умолчать о том, как толпа вместе со жрецами бросилась разрывать жертву на куски и с жадностью койотов пожирала мясо принесенного в жертву человека...

– Боги молчат, - прошептал Кетсалькоатль, прервав размышления Папанцина.
– Я не услышал голоса их гнева; я слышал лишь вой койотов... О великие и справедливые боги!..

Он лежал неподвижно в огромной черной постели. Его длинное некрасивое бледное лицо с густой бородой четко выделялось белым пятном на темном покрывале. И только глаза, такие же смолянисто-черные и продолговатые, горели то ли яростным, то ли безумным блеском.

– О человечнейший и милостивейший господин наш!
– Папанцин заговорил громче и чуть-чуть торжественнее.
– Позволь недостойному рабу вернуть тебе силу и здоровье. Голод сводит людей с ума, они стали подобны диким зверям. Только ты, наш великий бог и покровитель Толлана, вернешь им правду, скажешь, куда идти, чем насытить опустошенную плоть, как усмирить взбесившийся разум. Прикажи, и я позову мою младшую дочь, мою Шочитль. Она изготовила для тебя специальное снадобье. Боги обучили ее искусству варить эту целительную влагу, дарующую жизнь. Она здесь и молит твоего позволения вернуть силы и здоровье великому Кетсалькоатлю...

– Шочитль...
– пробормотал Кетсалькоатль.
– Цветок... Он похож на бабочку, красавицу бабочку... Он порхает среди цветов и пьет их нектар... Среди цветущих полей...

Кетсалькоатль бредил; безумные от лихорадки глаза неподвижно глядели вверх. Папанцин тихо встал и скрылся за занавесью. Через мгновение он вернулся в опочивальню, ведя за руку высокую стройную девушку. Бесшумно ступая босыми ногами по мягкому ковру, девушка нерешительно подошла к ложу. Затем она опустилась на ковер, осторожно приподняла пылающую голову и поднесла к пересохшим губам узкое горлышко изящного кувшина.

Кетсалькоатль судорожно глотнул ароматную жидкость, потом еще и еще. Он пил жадно, не отрываясь от сосуда; нежная заботливая рука поддерживала его голову...

В плену у Цветка

Кетсалькоатль с трудом открыл глаза. Он хотел приподняться, но голова оказалась такой тяжелой, что он не смог оторвать ее от пушистого покрывала. Кетсалькоатль с удивлением заметил, что в комнате светло значит, полдень давно миновал. Выходит, он спал долго, ибо заснул, вернее забылся, ночью, когда Папанцин закончил свой рассказ о том, чего он так боялся.