– Когда вы поняли, что можете вернуться в Болгарию? И что почувствовали?

– Я вам отвечу честно. В течение всех этих лет, начиная с 1946 года, когда мы уехали, до 1989-го, я поддерживал связь с болгарскими изгнанниками и беженцами. Но, если честно, несмотря на изучение истории, я не думал, что даже мои дети смогут увидеть Болгарию – не только я сам, но даже мои дети. Сейчас очевидно, что я очень ошибался, потому что все изменилось, и произошел этот внутренний взрыв в 1989-м. Если честно, вот с того момента, с падения стены я стал думать: боже мой, возможно, придет этот день, когда я смогу вернуться в Болгарию.

– Думали ли вы, что сможете вернуться как царь?

– Нет. Я слишком реалист. Я всегда был, некоторые это даже критиковали, слишком приземленным. Может быть, слишком практичным или прагматичным. И после пятидесяти лет очень, очень систематичной коммунистической идеологической обработки и пропаганды было очень трудно думать, что люди могут рассматривать возможность восстановления монархии. Они или ничего об этом не знали, или знали только то самое негативное, что изобрела пропаганда. Я долго ждал, до 1996-го, и наблюдал, и видел, что демократия была такой хрупкой, такой молодой, такой новой, кто я был такой, чтобы вернуться и сказать: послушайте, моя система – самая лучшая? Я думаю, это было бы нечестно, сбило бы людей с толку. И, естественно, будучи подвержены такой мощной пропаганде против «монархо-фашизма», который они изобрели, что, как вы понимаете, философский нонсенс, но этот «монархо-фашизм» был так глубоко внедрен, что было очень трудно поверить, что люди захотят монархию. Моя точка зрения была, что я, наконец, могу помочь напрямую не только болгарским сообществам, которые были в изгнании, но помочь самой стране.

– Итак, вы решили стать политиком. Мне кажется, для монарха это непростое решение.

– Это не я решил, обстоятельства решили это за меня. Обстоятельства привели меня в такую точку, когда я сказал, что это момент, когда с моими знаниями, полученными за границей, с моим заграничным опытом и, конечно, моими связями и отношениями со всеми королевскими семьями, я могу сделать что-то для страны. Вот так я попал в политику. И потом, когда были подходящие обстоятельства, я действительно подумал, что это либеральное мышление, партийное движение было правильным подходом. Потому что баррикады, как правило, не ведут к сотрудничеству, они ведут к конфронтации. Так что я думал, что с этой либеральной идеей мы можем попробовать другой подход. Это было трудное решение, мы создали движение, которое назвали «Симеон Второй» не потому, что это была идея какого-то культа личности, но чтобы люди ассоциировали его с именем, которое знали. Позже мы изменили название, там уже не было имени Симеона II.

– На выборах вы получили почти половину всех голосов избирателей и половину мест в парламенте.

– Да.

– И стали премьер-министром. Вы добились успеха?

– Преуспел ли я? Каждый, кто начинает что-то, хочет это закончить и преуспеть. Но преуспеть не для себя лично, а для того, чем мы являемся, потому что меня учили – может быть, я старомоден – что, если ты делаешь что-то для людей, ты служишь, а не используешь власть для себя, своей славы или чего-то подобного. Так что я думал, что могу служить этой стране. Это та идея, которую я пытался воплотить.

– Но через несколько лет ваша партия утратила поддержку.

– Да.

– Почему? Потому ли, что в Болгарии все меняется слишком быстро?

– (Усмехается.) Мое правительство проработало четыре года, а следующая коалиция с социалистами и партией Свобод проработала еще четыре года, что очень хороший знак стабильности – восемь лет. Я думаю, люди здесь по-своему очень нетерпеливы и быстро устают от политиков: «Мы видим старые лица, мы хотим кого-нибудь нового». Люди ожидали чудес, и это одна из причин, по которой моя партия потеряла поддержку: люди ожидали, что как только дойдет до царя, он все исправит, доллары посыплются с неба, и все изменится. Но как вы знаете, за пятьдесят лет выросло два поколения людей с представлением о высокоцентрализованном правительстве, высокоцентрализованной, направляемой государством экономике, и переключить их сознание на рыночную экономику практически невозможно. Но все же нам удалось хотя бы начать. Каждый политик говорит: о, если бы у меня было больше времени, я бы достиг большего. Я не люблю так думать, я более практичен. Думаю, это обстоятельства. Коалиция, которую мы составили с социалистами, для многих болгар, которые тогда были против социализма и коммунизма, была шоком.

– Об этом я и хотела спросить: как вы на это пошли?

– Я вам скажу. Проигрывая выборы – до определенной степени, но все же первой была социалистическая партия, я думал, что будет полезно попробовать, что благодаря нашему либеральному мышлению мы сможем продолжить реформы. И мой коллега, намного более юный, но все равно коллега, Сергей Станишев, это отлично понял. Можете себе представить – при всей разнице в возрасте, разнице в идеологии… Но я думаю, что мы работали очень хорошо, чтобы показать Западу, очень большой части болгарской общественности, которая хотела достичь следующей стадии – это было членство в НАТО, которое было не так важно для меня, но ЕС было абсолютным приоритетом – что Болгария означает дело, хочет вступить в ЕС. Но многие этого не поняли. Правым это не понравилось, некоторым монархистам. Некоторые люди из моей партии, которые были либералами, полагали, что в первый или второй год существования правительства я должен был уйти и оставить социалистов продолжать. Но я считал, что это было бы нечестно по отношению к нашей главной цели – стать к 2007 году членом ЕС. Я пожертвовал собой. Но я не политик, я мыслю как государственный деятель – так меня воспитали. Я считал, что будет более честным продолжать, несмотря на то, чего это будет стоить лично мне. Если говорить очень практичным языком, мои акции упали.

– Какова разница между государственным деятелем и политиком? Иногда я думаю, что политикам отводится очень короткое время, и они мыслят избирательными периодами. А иногда и вовсе кажется, что в идее монархии есть что-то даже практичное.

– Мы не можем обобщать, у всего есть своя специфика, это варьируется от одной страны к другой, от одного общества к другому, есть разные обстоятельства. Четыре года, конституционный срок, я думаю, глядя на другие страны, разумный период. Может быть, пять, как в некоторых странах. Но больше это слишком долго, люди раздражаются – они всегда будут критиковать и будут несчастными. Так что я думаю, это было нормально. Что происходит, и это логично, некоторые политики преследуют собственные цели – видят вещи от выборов до выборов, не смотрят на то, что будет потом. Вуаля! А государственный деятель обычно видит вещи в перспективе и думает о плане, который должен быть достигнут после одного, двух или трех мандатов. Не лично для него, но думает о чем-то, чего невозможно достичь так быстро. Конечно, в монархиях это совсем по-другому. Монархия – это когда у тебя впереди поколение, потому что ты оставляешь своему ребенку, чтобы он продолжил. И ты хочешь, чтобы твой ребенок преуспел, ты это готовишь, и это одно из больших преимуществ монархии. Сейчас, когда я больше не премьер-министр Республики Болгария, я могу вернуться к собственным взглядам и образованию и думать, что монархия действительно имеет это преимущество – она передается из поколения в поколение. И вас учат, готовят сохранять определенные вещи, чтобы они продолжались не только для вас, но и для страны, главой которой ты являешься. Монархия выглядит старомодной. Я много читаю по истории, это предмет, который я люблю. Так вот, все виды систем – республики, диктатуры, монархии, олигархаты – все виды систем существовали три тысячи лет назад. Так что ни одна не старше или моложе. В этом случае монархия так же стара и так же молода, так же старомодна и так же современна. Я думаю, что монархия дает множество свобод, гораздо больше гибкости в отношениях с правительством, парламентом, чем президент, который неизбежно, независимо от того, насколько нейтральным он хочет быть, приходит из определенной партии, определенной социальной среды с собственной повесткой и взглядами. Тогда как монарха воспитывают быть нейтральным. У меня самого заняло три недели, а, может быть, немного дольше, почти месяц, чтобы принять решение – становиться ли премьер-министром. Потому что все, чему меня учили люди вокруг, и в основном моя мать – да благословит Господь ее душу, – потому что мой отец умер очень рано, это то, что царь не принимает участия в активной политике. Он не может принимать участие в пользу одной или другой партии. А я должен был возглавлять собственную партию, что анафема всему моему образованию. Так что я долго думал – может быть, мне назначить кого-то другого премьер-министром, а самому остаться в неопределенной позиции между теоретическим монархом или кем-то вроде гуру. Но я подумал, что это нечестно. Потому что успех на выборах был ошеломительный, поэтому я думал, что будет нечестно с моей стороны сказать: «Спасибо, это очень хорошо, но я не буду вовлекаться в это». Так что я должен был это сделать. Но это шло против моих глубочайших принципов.

– Чувствовали ли вы себя болгарином все эти годы в изгнании? Было это легко или трудно?

– Я и сам себя об этом спрашивал, потому что люблю рефлексировать. Думаю, тот факт, что я здесь родился, наследовал своему отцу, мой отец умер при трагических обстоятельствах, страна находилась под трагической оккупацией (при всей моей симпатии к царю Симеону должна напомнить, что Болгария была союзницей нацистской Германии, и вступила в войну на ее стороне 13 декабря 1941 года, и только 8 сентября 1944 года, когда на ее территории уже стояла Красная армия, объявила войну гитлеровской Германии. – И. П.) – все это заставило меня чувствовать – почти инстинктивно, эмоционально – болгарином. Но была еще моя мать, которая, несмотря на то, что она итальянка, внушала мне и моей сестре: Болгария превыше всего, Болгария в память о вашем отце. Мы должны были говорить на болгарском, у нас был небольшой персонал болгар вокруг. Болгария была на пьедестале. Кроме того, я носил звание царя Болгарии или болгар, что более правильно в соответствии с Конституцией, так что у меня не было выбора. Мы всегда были очень осторожны в изгнании и несли это имя так высоко, насколько возможно. Это было непросто и всегда звучало немного патетично: «царь в изгнании», который украшает салоны. Это самый ужасный кошмар, который у меня был. Я передал моим детям любовь к Болгарии, гордость быть болгарином, гордость нести это имя, которое требует обязательств и жертв. Если я говорю, что я царь Болгарии, могу ли я делать то, что хочу? Нет. Это то, как мне удалось сохранить «болгарскость» в годы ссылки, несмотря на то, что я никогда не думал, что смогу вернуться. Но это было завещание, наследие, которое нам оставил отец, ну, или то, что мы думали, что это нам оставил отец. И вот так я это сохранял все эти годы – служа, делая все, что могу, чтобы подчеркнуть, что есть и другая Болгария, не только советская, которая больше всего служила Советскому Союзу. Я думаю, что это больше было благодарностью за освобождение.