Про род наш говорили так: Лет сотню назад пришла в помещичью усадьбу князей Осташковых-Крытовых неизвестного звания дебелая старуха с молодым сыном Матвеем и записалась к барину в крепость. — Ты, красавица, не беглая? — спросил ее бургомистр. — Как зовут? — Пиши; Анна, дочь Володимерова, вольная крестьянка… Никуда, ни от кого не бегала. Это — все, что можно было узнать от нее, потому что на другие вопросы прабабушка отвечала уклончиво, ссылаясь на старые годы и плохую память. Поселившись на вырезанном участке земли, старуха в скорости женила сына, а через год отдала богу душу, объевшись соленой рыбой. От Матвея пошел наш род Володимеровых.
1. Чтобы ему так не делать! [1]
Про род наш говорили так:
Лет сотню назад пришла в помещичью усадьбу князей Осташковых-Крытовых неизвестного звания дебелая старуха с молодым сыном Матвеем и записалась к барину в крепость.
— Ты, красавица, не беглая? — спросил ее бургомистр.
— Как зовут?
— Пиши; Анна, дочь Володимерова, вольная крестьянка… Никуда, ни от кого не бегала.
Это — все, что можно было узнать от нее, потому что на другие вопросы прабабушка отвечала уклончиво, ссылаясь на старые годы и плохую память.
1
Отрывки из повести "Крестьянская Хроника". Ч. 1-я "Детство".
Поселившись на вырезанном участке земли, старуха в скорости женила сына, а через год отдала богу душу, объевшись соленой рыбой.
От Матвея пошел наш род Володимеровых.
После войны дали — "волю", — отняв землю, политую кровью отцов. Застонали землеробы, получив взамен ее буераки, пески и болота, где можно стоять, сидеть и посвистывать, а работать — нельзя. С тех пор постепенно стало вывертываться наше хозяйство. Недостаток земли и неурожаи сожрали скот и припасенные про черный случай деньги, обременительные налоги.
При покойном дедушке, Лаврентии Ивановиче, земли было еще четыре надела и кое-какой скот, но с его смертью петля затянулась еще туже, отец начал пить, а, напиваясь, буянить, выгоняя нас всех из избы; иногда бил посуду и мать.
Еще в начале жизни, я помню случаи, когда позднею осенью ночевали на улице. Падает, бывало, маленькими пушинками снег, ветер свистит и рвет солому с крыш, из избы несется брань и пьяная песня, кругом — жуткая муть, а мы вчетвером спим у дверей, положив голову на порог: мать, Мотя, я и Муха. Мать закутывала меня вместе с собакою в полушубок, кладя на самое удобное место, по одну сторону ложилась сама, а по другую — Мотя. К первым петухам отец засыпал, и тогда мы, затаив дыхание, пробирались в избу.
Никогда за всю мою жизнь не назвал меня отец в трезвом виде ласковым именем, не погладил по голове, не обнял, как другие отцы, и когда я, бывало, видел, как мои товарищи целуют своих отцов, а те с ними играют, мне становилось обидно, больно, потому что я боялся отца, его вечной угрюмости, матерной брани и звериного взгляда из-под густых полуседых бровей.
Раз он послал меня за лошадью, которая паслась сзади сарая.
— На, вот, оброть, — сказал он, — приведи, ступай мерина… Гляди — к чужим не подходи: убьют.
— Еще там что! — воскликнул я. Чего они будут убивать — я стороной!
Поручением я гордился: шутка ли — отец за лошадью послал!.. Доверяет!.. Лошадь наша, Буланый — старая, со сбитыми плечами и вытертой холкой, с отвислой нижней губой, бельмом на правом глазу, желтыми зубами, смирная.
Накинув ей на голову оброть, я подумал:
— Если я большой, могу и верхом забраться, — и вцепился в гриву.
При помощи ног и зубов кое-как вскарабкался.
Сижу сияющий и думаю.
— То-то отец удивится!.. Сам, спросит, сел?
— Конечно, скажу, — сам, — кобель, что ли, подсадит?
— Молодчина, — похвалит он — в ночное скоро будешь ездить.
Я это — моя заветная мечта.
— Но-о, милак, шевелися, — дернул я за повод.
Лошадь стояла, покрутила головой и фыркнула.
Я ее подхлестнул. Лошадь нагнулась, сорвала головку колючки и почесала о колени губы.
— Ты почему меня не слушаешься? — рассердился я и подхлестнул ее сильнее.
Лошадь затрусила.
— Ты, что там, подлюга, копался? — неласково спросил отец — не мог поскорее?
— Я, тять, сам сел верхом! — закричал я: — не веришь? И я мигом сполз на землю, чтобы снова забраться на Буланого.
Отец пошел в амбар.
— А ты подожди, — попросил я — посмотрел бы, как я влезу, я ведь не обманываю.
Он остановился.
— Не подходи близко к мерину, а то еще убьет. Стань в сторонку.
— Ну-ну! Он скорее тебе отдавит ногу, — проворчал отец.
На мое горе — я начал волноваться, оттого — слабеть. Несколько раз я вцеплялся за шею, но руки не поднимались, и я падал.
Отчаяние прокрадывалось в душу.
— Не поверит… Скажет: зря хвалюсь.
И я еще с большим старанием пыхтел около Буланого.
— Я сейчас… сейчас… — бормотал я, готовый разрыдаться. — Обожди немного, я сейчас… Мне вот штаны сильно мешают: я поправлю и вскочу…
Буланому, должно быть, надоело ждать: он обернул голову, пожевал губами: тоже, дескать, строит мужика из себя, чертенок. — Потом переступил с ноги на ногу и сделал шаг к сараю.
— Хоть бы ты стоял, не шевелился! — закричал я: — и трудно потерпеть, домовой? — чуть не выругался матерно.