«Да, — с унынием подумал я. — Женька, может быть, и найдет, а я… Наверное, ее портрет появится скоро в Историко-революционном музее «Красная Пресня». Вспомнит ли тогда мой бывший друг, что поиски мы начинали вместе. Наверное, вспомнит, но уж, конечно, никому не скажет, что первые дома на Овражной улице мы обходили с ним вдвоем, что вместе мерзли на заснеженной скамеечке, вместе целый день провозились дома у бабушки Ксении, прибирая квартиру за каких-то неведомых нам тимуровцев…»

Стоп! Ксения Феоктистовна! Бабушка Ксения!.. Это она говорила, что приехала в Москву из далекого Хабаровска! Так вот почему мне вспомнилось название этого города!

— Не забудьте свое обещание, — говорил между тем Володя. — Когда отыщете вашу героиню или хоть какие-нибудь известия о ней появятся, непременно зайдите оба и расскажите.

— Зайдем, — кивнул я невесело. — Может, Женя один зайдет, без меня.

— А лучше бы вместе. Дружба теперь у вас еще крепче станет. Уж ты мне поверь. Если вместе делаешь с кем-нибудь хорошее дело, то дружба с этим человеком становится крепче стали.

Он простился со мной и широко зашагал к троллейбусной остановке. Я посмотрел ему вслед и грустно побрел своей дорогой. Невесело и тяжело стало вдруг у меня на душе. «Крепче стали»!.. Нет, что-то не стала она крепче, наша с Женькой дружба. От одного случая вот так враз взяла и рассыпалась.

Удивительная встреча

Видно, Лешка, бегая все время в расстегнутом пальто, успел здорово закалиться. Он не кашлял и не чихал. А вот я, хоть застегивался на все пуговицы, заболел. Я лежал дома, глотал какие-то горькие таблетки, запивая их шипящим нарзаном, смотрел телевизор и даже со скуки пытался рисовать.

Пока я болел, ко мне раза два забегал Лешка. В четверг он примчался, запыхавшись, и объявил, что завтра, в пятницу, навестить меня явится целая делегация от нашего класса, поскольку я уже выздоравливаю и меня можно навещать.

— Это я придумал проведать тебя, — не удержался все-таки, чтобы не похвастать, Веревкин. — Цени, какой я тебе друг!

— А Женька Вострецов? — вырвалось у меня.

— Что Вострецов? A-а, нет, не придет. Ему Комиссар сказал, чтобы он со всеми пошел, а он только головой замотал. А в самом деле, Сережка, из-за чего вы поругались? Такие были друзья и вдруг…

— Так, поссорились и все, — сказал я, сделав вид, будто меня вдруг одолел кашель.

Лешка не соврал. Делегация действительно явилась ко мне часа в четыре. Пришли и Костя Веселовский, и Тамара Гусева, и Борис Кобылин, и весельчак Олежка Островков. Примчался и Лешка Веревкин со своим фотоаппаратом.

— Надо запечатлеть трогательную сцену у постели тяжелобольного, — объявил он. Потом деловито огляделся вокруг и сказал, что кровать нужно передвинуть подальше от стены. Он вытащил из кармана какую-то удивительную лампу, длинную, с медной шапочкой на цоколе. — Придется ввернуть. При естественном освещении ничего не получится. Добавим пятьсот ватт для яркости.

— У тебя что при свете, что без него все равно ничего не получится, — поддразнил Лешку Олежка Островков.

— А вот увидишь! Вот увидишь! — яростно завопил Лешка.

Они заспорили. А я слушал их и все ждал: вдруг сейчас откроется дверь и войдет Женька. Войдет и скажет запросто: «И я к тебе, Серега. Хорошо поступил?» Мне даже почудилось, что войди он сейчас, я от счастья даже выпрыгнул бы из постели и заскакал по комнате от счастья.

Лешка трясущимися пальцами ввернул в патрон свою необычайную лампу, и она вспыхнула таким ослепительным светом, что у меня да и у мамы, которая в ту минуту появилась в дверях, закрылись глаза.

Веревкин очень обрадовался, увидев ее. Он усадил маму возле моей постели, ребят заставил сесть вокруг и сделать вид, будто бы мы оживленно разговариваем. Только ни в коем случае не разговаривать, чтобы лица не получились уродливыми. Он пересаживал ребят и так и эдак и наконец защелкал своим фотоаппаратом.

От его манипуляций мама совсем позабыла, для чего пришла. И только несколько минут спустя вспомнила, что вошла в мою комнату, чтобы пригласить всех пить чай.

Я остался у себя один. И снова горькие мысли о Женьке не давали мне покоя.

Ребята вернулись минут через двадцать. Они просидели у меня часа два, не переставая рассказывать о новостях у нас в классе. Впрочем, говорил один наш председатель совета отряда Комиссар. Совет отряда запланировал на 20 февраля большой концерт самодеятельности в честь Дня Советской Армии; состоялась хоккейная встреча с учениками соседней школы, и мы выиграли со счетом 7:5; Нина Васильевна, наш классный руководитель, преподающая у нас русский язык и литературу, предложила организовать в классе уголок самообслуживания, чтобы, если у кого оторвется пуговица или окажутся нечищенными ботинки, можно было бы пришить и почистить.

Когда часы пробили шесть и возвратился с работы мой отец, все почему-то заторопились уходить. Будто бы ребятам стало неловко перед папой.

— Ты поскорее поправляйся, — сказал на прощание Комиссар. — А то после, знаешь, как догонять трудно.

В постели я провалялся еще дня три, и в школу помчался с таким чувством, будто бы не был там целый год. Я давно уже заметил, что болеть приятно только первые два-три дня. Лежишь себе в постели, почитываешь книжки и думаешь: «А наши-то там сейчас корпят над диктантами, трясутся, что их к доске вызовут…» Но проходит день-другой, и так захочется в школу, что хоть вскакивай прямо с температурой и беги на занятия.