Ника ограбила его между вдохом и выдохом, оставив на месте сердца жука-точильщика, горячий зуд в груди. Она, эта бледная бабочка, с безжалостной грацией и нежной улыбкой оставила его истекать кровью, даже не прикоснувшись к нему.

Ему сказали, что настоящая любовь не кончается.

Однако ему не сказали, что она рвет все нутро, когда пускает в тебя корни.

Чем больше он смотрел на нее, тем труднее было перестать на нее смотреть.

Чудилось что-то милое в ее легких движениях, что-то детское, искреннее и наивное в ее поведении. Она смотрела на мир через решетчатые ворота, схватившись пальчиками за металлические прутья, и надеялась, мечтала о свободе так, как он никогда не мечтал.

Он наблюдал за тем, как она бегает босиком по некошеной траве, как согревает воробьиные яйца в руках, как натирает юбку цветами, чтобы она не казалась серой.

И Ригель задавался вопросом, как у столь хрупкого и глупого создания хватило силы причинить ему такую боль. Он отверг мучительное чувство с надменностью и упрямством маленького мальчика, каким он и был, упрятал его под своими косточками и кожей, надеясь таким образом задушить, уничтожить его в зародыше.

Ригель не мог его принять. Он не хотел его принимать: эта безымянная и ничтожная девчонка, которая ничего про него не знала, не имела права так запросто, без разрешения, забраться в него и разбить ему сердце, опустошить душу.

Однако в образовавшуюся в его груди воронку с пугающей скоростью засасывало все внутренние запреты и защитные механизмы, и Ригель прятал ее от самого себя, возможно, потому, что боялся ее, ведь признать ее существование означало бы признать неизбежность того чувства, к чему он совсем не готов.

Но еще вольготнее устроился внутри него жук-точильщик. Казалось, именно этот паразит подталкивает его к ней, дергая за нервы, о существовании которых Ригель даже не подозревал. Он толкнул ее в первый раз и почувствовал, как дрожат его руки.

Он смотрел, как она падала, видел, как она разбивает коленки, и убедился в своей правоте. У любви не бывает ссадин, настойчиво убеждал он себя, наблюдая за тем, как она убегает в слезах. Любовь не разбивает коленки и не распускает сопли. И этих доводов на тот момент оказалось достаточно, чтобы развеять сомнения, унять дрожь и прогнать тени.

Она не была Творцом Слез. Она не доводила его до слез, не вкладывала ему под веки хрусталики. Но его сердце плакало каждый раз, когда он смотрел на нее.

А может, говорил он себе, она подсовывала ему что-то другое, гораздо более ядовитое, чем радость или печаль. Какой-нибудь токсин, который обжигал, разъедал изнутри и отравлял. И теперь всякий раз, когда она смеялась, точильщик погружался в него чуть глубже, вгрызаясь когтями в мозг, а челюстями в дух.

Вот почему Ригель толкал ее, тянул за одежду, дергал за волосы – хотел, чтобы она перестала смеяться. Он испытывал мимолетное удовлетворение, когда она смотрела на него испуганными глазами, влажными от подступающих слез, чудно` видеть плачущими те самые глаза, которые должны заставить плакать от отчаяния весь мир. И тогда он улыбался.

Но это длилось мгновение, все то время, пока он видел, как она убегает, а после боль возвращалась и терзала его со звериной свирепостью, требуя, чтобы девчонка вернулась.

Ох, она всегда улыбалась. Даже когда нечему было улыбаться. Даже после того, как она из-за него снова ободрала коленки. Даже когда она появлялась утром со свежими следами на запястьях и растрепанными волосами после наказания кураторши.

Она улыбалась, и ее взгляд оставался чистым и искренним, Ригель слышал, как его тьма трещит от столкновения с ним.

– Почему ты продолжаешь им помогать? – спросил ее какой-то ребенок несколько лет спустя.

Ригель видел ее из окна верхнего этажа. Она сидела на земле в саду, запустив свои оленьи ножки в высокую траву.

Она только что спасла ящерицу, которую дети хотели проткнуть палочками, а рептилия ее цапнула.

– Ты этим мелким помогаешь, а они тебя кусают в ответ.

Ника посмотрела на мальчика кротким взглядом и часто заморгала.

И как будто вышло солнце, когда она приоткрыла губы. Пролился яркий свет, чудо чудесное, и даже точильщик затих, побежденный, когда она подняла два веера из пальцев, заклеенных цветными пластырями.

– Ну да… – прошептала она с теплой и искренней улыбкой, – зато глянь, какие они красивые!

Он всегда знал, что с ним что-то не так.

Он родился с осознанием этого. И чувствовал это, сколько себя помнил. Так Ригель объяснил себе, почему его бросили. Он был не таким, как все, не был похож на других. Он смотрел на нее и, когда ветер развевал ее длинные каштановые волосы, видел блестящие крылья на ее спине, мерцание, которое исчезало уже в следующее мгновение, будто его никогда не существовало. Он не хотел замечать выражение лица кураторши, ее предостерегающее покачивание головой, когда какая-нибудь семейная пара изъявляла желание его усыновить. Ригель наблюдал за посетителями из сада и замечал в их глазах жалость, о которой никогда не просил.