§ 754. Следовательно, нельзя утверждать, что понимание осуществляется посредством деления обеих категорий посередине, то есть что половина линии может быть понята за половину времени, которое необходимо для понимания целого. Это было бы верно в том случае, если бы линия была действительно делима. Однако линия как таковая лишь потенциально делима. Тем не менее, если каждая из ее половин понимается по отдельности, то целое действительно разделяется в уме; и так же делится время. Но если линия понимается как единое целое, состоящее из двух частей, то время будет неделимым или мгновенным, ибо мгновение присуще любой части времени. И если размышление продолжилось бы в течение другого отрезка времени, мгновения бы не разделялись в соответствии с различными элементами линии, понимаемыми один за другим, но вся линия понималась бы в каждый момент времени[19].

Постепенно Грегор начинает разбираться, как мыслит Фома Аквинский, но еще не решил, действительно ли верен его образ мыслей. Он проникает в формы мышления и учится понимать, как можно думать в соответствии с модусом мышления Фомы Аквинского. То и дело Грегор испытывает радость от познания, шаг за шагом осознавая, чего хочет добиться Фома Аквинский и как элегантно он это делает. Не исключено, что он способен открыть какие-то возможности Грегору, который постоянно нуждается в новых мыслителях, чтобы взглянуть на собственное мышление под иным углом. Ему необходимы формы мышления другого человека, чтобы обнаружить уязвимые места и пробелы в своем. Лучше всего это получается, если мышление философа сильно отличается от образа мыслей Грегора. Благодаря чужому мышлению он может выйти за пределы собственного и осознать, чтo из этого — форма мышления, а что — предпочтение. Может перепроверить свои тезисы или переформулировать их. Может абстрагироваться от себя. Это очень тяжело, поскольку каждый раз происходит отречение от самого себя. Кто ни разу не пытался сбросить текущую форму мышления, тот даже не подозревает, как холодно ему может стать. Однако только так у Грегора получается абстрагироваться от собственного мышления и приблизиться к истине.

После знакомства с каждым философом мышление Грегора становится сложнее. Лучше, глубже, деликатнее. Это приводит к тому, что каждый раз, рассказывая о своей работе, он начинает говорить немного быстрее. Однако с каждым новым философом Грегору надо говорить больше, чтобы высказать то, что он хотел бы сказать, поскольку и его мышление становится все сложнее. Есть и другая причина: простые истины с каждым разом упорядочиваются и сохраняются в памяти посредством большего количества суждений. Пока его мышление медленно приближается к истине, он постепенно отдаляется от других людей. Суть его размышлений могут уловить лишь немногие из его коллег. И это при том, что Грегор с удовольствием бы поделился с остальными своей точностью.

В любом случае при таком подходе Грегор становится исключением из правил. Большинство его коллег обосновываются в мыслительном пространстве какого-то одного философа, фигуры мысли которого они в состоянии воспринять. Они становятся специалистами по Канту, или Гуссерлю, или Лейбницу и затем всю жизнь пользуются одними и теми же формами мышления независимо от того, какой темой или вопросом занимаются. Лишь незначительная часть его коллег рискует примерить на себя чужое мышление чаще двух-трех раз. И даже из них только единицы снова и снова ставят под сомнение свою форму мышления. Грегор знаком лишь с одним человеком, который так же беспощаден к самому себе, как и он. Этот коллега необщителен, и отношения у них не складываются. Однако они оба знают то, что ускользает от внимания остальных: каких колоссальных успехов добивается из года в год Грегор.

Спасение

Рассел читает де Сада, Арто и Ницше

Чтение философской литературы для Рассела — не добровольный выбор. Это вопрос жизни и смерти.

Когда Расселу было четырнадцать, жизнь его не щадила. Это были семидесятые годы. Он жил вместе с матерью, отношения с которой не складывались. Они ютились в крошечной квартире в Ванкувере, и денег у них почти не было. Рассел ни с кем не дружил. Его учителя тоже никак не помогали ему. У него не было никого. Он принимал наркотики и несколько раз оказывался в психиатрической клинике.

Взрослые вокруг постоянно говорили то, что явно не соответствовало действительности. Они лгали и меняли свое мнение, не признавая этого. Они обвиняли во лжи Рассела, хотя на самом деле он говорил лишь то, что считал правдой. В школе он не понимал, когда другие ребята лгали, а когда — говорили правду. Никогда не мог с уверенностью сказать, кто в конкретной ситуации неправ — он или остальные. Никому не доверял, в том числе и себе самому. Постоянно сомневался в своих ощущениях. Боялся сойти с ума. Сегодня он убежден, что именно отсутствие достоверных истин привело его в психиатрическую клинику.

В пятнадцать лет Рассел по наводке сотрудника городской библиотеки открыл для себя труды де Сада и Арто, а затем и Ницше. Втроем им удалось его спасти. Де Сад дал ему понять, что мораль непостоянна, она всегда связана с чьими-то намерениями и служит целям определенной группы людей. Не существует хорошего и плохого. Мораль произвольна. Это успокоило Рассела. Его всегда ругали и наказывали за поступки, в отношении которых он даже не подозревал, что они считаются плохими. Его также наказывали за поступки, в отношении которых он знал, что они считаются неправильными, хотя сам никогда не воспринимал их таковыми. Предписания о том, что разрешено и запрещено, казались ему произвольными. Однако взрослые делали вид, будто их поведение логично и прозрачно, а Рассел поступает плохо.

Затем он читал Арто, который объяснил ему, что самость — это иллюзия. Благодаря Арто Рассел понял, что люди примеряют разные роли, что они постоянно изображают самих себя и оказываются замкнутыми в этом изображении. Как в театре. Понял, что можно перестать быть зависимым от своей роли (по крайней мере на какое-то время) и вместо этого просто быть — вот что должно быть целью существования. В театре и в жизни. В этом заключался смысл: теперь Рассел видел, как люди отыгрывают роли и что это тоже своего рода ложь, к которой, очевидно, все постоянно прибегают. Взгляд на людей как на исполнителей разных ролей прояснял некоторые моменты. И это позволяло Расселу самому примерять на себя те или иные роли, хотя такое занятие по-прежнему казалось ему неправильным. Начав сознательно отыгрывать роли, он стал лучше понимать окружающих.