Нелегко пользоваться оными заклятыми силами, словно держась за незримую руку, по лесистым горным ущельям движешься.

Не отгадаешь никогда, откуда берется такое могущество - от темных владык, которым люди доверяются, или то собственного духа вера стальная?

Ибо ниоткуда не узнаешь, правда ли сие.

Может, из самой человеческой души выходит на свет могущество?

А иногда человек и сам догадывается, что является источником силы.

Про таких говорят, что он с Богом или с дьяволом рядом держится. Или еще с кем-нибудь — может, и с самим собой?..

Но неоднократно встречается также и некое слияние с верой, когда она являет свою обратную сторону, ужасную для людской доли.

Тогда оборачивается она на союзников и единым святым словом наземь валит верующих.

Так бывает и тогда, когда проклятие нависает грозовой тучей над головой того, кто в него верит.

На такой адский вызов некоего таинственного бога неизбежно являются оба божества, из света и из тьмы, чтобы карающей мощью своей подтвердить веру...

Ибо никогда не проклянет тот, кто не верует...

Так вот завязывается проклятие, общее в этой нелюдской троице, и тянется, тянется, пока не исполнится...

А сбыться должно, потому что веруют.

– 77 -

А может быть, и нет этой троицы, нет ни образов, ни следов тайных владык, только два духа человеческих с взаимной силой своей всевластной...

Ведь невозможно постичь ни Бога, ни собственный дух Все равно одинаково выйдет — лишь бы верили. Когда-нибудь, после всего, скажут люди:

— Бог покарал.

Но на самом деле неведомо. Может быть, человек сам себя карает незримо. Может, его собственная душа невольно исполнит проклятие. Во мраке ибо блуждаем все, в тумане, и никто не знает почему.

Бывает и другая сила душевная, в равной степени страшная и властная. Мощь неверия. Пусть даже отец или мать родная такого человека к суду Божьему призовет, проклятие наложит, а ему это все — мелочь и развлечение: ничего плохого с ним не делается. Встречаются, встречаются такие люди, наподобие Остапа!

И они тоже могущественные, властные, да только по-другому. Ибо во мраке темном бродим, от века пребываем на незамерзающих топких болотах, беспрестанно пары испускающих, туманами затянутых, где брат брата во мгле не отличит. Земные ссыльные!

И лишь одно в этих отбросах ясно проглядывает, одно налитым кровью оком слезится: кривда! Жестокая, безвинная кривда людская!..

И этот вечный вопрос: пошто? За какую провинность?

Вопрошал так и Вонтон, искал отгадку целый год, с первого часа, и до сего дня не получил ответа. Истощился до предела, и душа его сжалась...

Поднялись на Чертов Скок.

— Остап! Братец, дай руку, а то как-то нехорошо на сердце!

— Хватайся, парень! да держись крепче!

— Благослови Бог — так вернее...

Шли дальше. Остап, что шагал впереди, сжимая в протянутой назад руке ладонь брата, бросал по вершинам спокойные взгляды, впивался рысьими глазами в желобчатую котловину. Внезапно почувствовал, что кисть Вонтона на-

– 78 -

чала как-то необычно дрожать в его руке, будто ее то ли что-то вырывало, то ли он сам хотел освободиться... Рывком вывернулась у него из хвата, и в следующий миг Остап услышал позади себя внезапный шум, как будто кто-то в сугроб свалился и пропал... Резко оглянулся; Вонтона уже рядом не было, лишь там, внизу, в глаза ему бросился кусок братовой епанчи...

Без крика его смело, без стона.

А был то день Введения во храм Пресвятой Богородицы, когда уже листва обильно опадает, землю густо устилая, солнышко все ниже к земле склоняется, а по полям по широким тихая печаль развешивает мглистые осенние завесы...

Остап приостановился.

– Старик это или сам? Хм!..

И крикнул в бездну:

– Глупый ты! Почто ж верил!?

Хохотом прогремело эхо в страшных скалах.

Постоял еще какое-то время на самой середине головокружительного перевала, словно с вызовом, с глумлением... ждал, пока солнышко в низину опустится. Тогда еще раз зашелся смехом и, насвистывая, пустился в путь: спешил он на повенчанье; самую красивую девку из села в жены брал - Ксению чернобровую.

19 января 1908 г.

ПОГРЕБАЛЬНЫЙ ЗВОН

Они погрузились в вечернюю задумчивость.

Гул города доносился сюда лишь приглушенным тихим отзвуком; толстая, поросшая травой стена не пропускала посторонний шум в тихий, уютный сад приходского священника. Лишь на дальнем конце она прерывалась уз кой калиткой из железных решеток, являя взору фрагменты уличной жизни. Время от времени мимо нее тянулись с песнями группы подвыпивших солдат в кожаных колет небрежно бряцавших опущенными рапирами, мелькнуло пушистое перо в широких модных линиях изогнутой шляпы, затрепетал на ветру рыцарский плащ...