Карета въехала под арку больничных ворот, и Бэббит сразу превратился в ничто. Перед ним, как в кошмаре, промелькнула вереница коридоров, устланных пробковыми матами, двери, за которыми виднелись старухи, сидящие на кроватях, потом лифт, потом — предоперационная с молодым врачом-практикантом, презирающим всех мужей на свете. Бэббиту позволили поцеловать жену. Он видел, как худая сестра наложила маску на рот и нос, он весь съежился от сладкого предательского запаха. Потом его выставили в лабораторию, и, сидя на высоком табурете, неподвижно, как оглушенный, он хотел только одного — снова увидеть ее, повторить, что он всегда ее любил, ни единой секунды не любил другую, ни на кого не взглянул. Во всей лаборатории он видел только какой-то разлагающийся препарат в банке с помутневшим спиртом. Его тошнило, но он не мог отвести глаз от банки. Он больше страдал от вида препарата, чем от ожидания. Мысли плавали в пустоте, непрестанно возвращаясь к этой страшной банке. Он хотел удрать от нее и отворил дверь направо, надеясь попасть в обычную, деловую канцелярию. И вдруг понял, что перед ним — операционная. Он сразу увидел все — доктора Диллинга, непохожего на себя в белом халате и маске, склонившегося над стальным столом на винтах и колесиках, сестер, державших лотки и ватные тампоны, и что-то закутанное в простыни: мертвенно-бледный подбородок, белую груду и посреди — квадрат бледного тела, с разрезом, слегка кровенившимся по краям и с торчавшими оттуда пинцетами и зажимами, похожими на присосавшихся паразитов.

Он торопливо закрыл двери. Может быть, испуг и раскаяние, терзавшие его ночью и утром, не проникли до самой глубины его существа, но это нечеловеческое погребение всего, что в жене было трогательно-человечного, потрясло его так, что он, съежившись на высоком табурете в лаборатории, поклялся в верности Майре… в верности Зениту, клубу Толкачей… верности всему, во что верил Клан Порядочных Людей.

Послышался ободряющий голос сестры:

— Все в порядке! Блестящая операция! Она быстро поправится. Вот проснется после наркоза — сможете ее повидать.

Теперь она лежала на какой-то странно приподнятой кровати, лицо у нее болезненно пожелтело, но темно-красные губы слегка шевелились. Только тут он по-настоящему поверил, что она жива. Она что-то пробормотала. Он наклонился и услышал, как она со вздохом шепнула:

— Трудно достать настоящий кленовый сироп для оладий!

Он неудержимо расхохотался; сияя улыбкой, он с гордостью сообщил сиделке:

— Подумайте только! Говорит о кленовом сиропе! Клянусь честью, закажу сто галлонов прямо из Вермонта!

Она выписалась из больницы через семнадцать дней. Каждый вечер он навещал ее, и в долгих разговорах между ними установилась прежняя близость. Однажды он намекнул на свои отношения с Танис и ее компанией, и Майру распирало от гордости при мысли, что Порочная Женщина околдовала ее бедного Джорджа.

И если когда-нибудь он сомневался в своих соседях, в непобедимом обаянии этих превосходных людей, то теперь он уверовал в них окончательно.

— Что-то не видно, — говорил он, — чтобы Сенека Доун принес цветы или зашел навестить мою супругу!

Зато жена Говарда Литтлфилда принесла в больницу свое изумительное желе (на настоящем вине!). Орвиль Джонс часами выбирал книги, которые любила миссис Бэббит, — красивые романы из красивой жизни нью-йоркских миллионеров и вайомингских ковбоев. Луэтта Свенсон связала ей розовую домашнюю кофточку, а Сидни Финкельштейн и его веселая кареглазая хохотушка жена выбрали в подарок самую красивую ночную рубашку во всем магазине Парчера и Штейна.

Знакомые давно перестали шептаться о нем, подозревать его. Каждый день члены Спортивного клуба осведомлялись о здоровье миссис Бэббит. Члены клуба, которых он даже не знал по фамилии, останавливали его, спрашивая:

— Ну, как ваша супруга?

Бэббиту казалось, что с пустынных мрачных гор он спустился в душистую теплую долину с уютными домиками.

Как-то днем Верджил Гэнч подошел к нему:

— Собираешься к шести в больницу? Мы с женой тоже хотим забежать.

Они действительно забежали. Гэнч был так остроумен, что миссис Бэббит взмолилась, чтобы он «ради бога не смешил ее, иначе у нее, честное слово, шов разойдется!». Когда они вышли, Гэнч дружелюбно сказал:

— Джордж, старина, ты чего-то на всех огрызался в последнее время. Не знаю почему, да и не мое это дело. Но теперь ты как будто опять молодцом, так почему бы тебе не вступить к нам, в Лигу Честных Граждан, а, дружище? Там здорово весело, да и твой совет нам частенько нужен!

И в этот миг Бэббит, чуть не плача от радости, что его уговаривают, а не запугивают, и что можно, не роняя собственного достоинства, больше не сопротивляться и дезертировать со спокойной душой, навсегда перестал быть комнатным революционером. Он хлопнул Гэнча по плечу и на следующий же день стал членом Лиги Честных Граждан.

А через две недели никто во всей Лиге так рьяно не разглагольствовал о низости Сенеки Доуна, преступлениях рабочих союзов, опасности иммиграции, а также о прелестях гольфа, нравственных устоев и текущих счетов, как Джордж Ф.Бэббит.

Лига Честных Граждан получила распространение во всех штатах, но нигде она не развивала такой деятельности и не пользовалась таким уважением, как в городах типа Зенита — торговых центрах с населением в несколько сот тысяч, по большей части расположенных внутри страны и окруженных полями, шахтами и мелкими городишками, которые заимствовали у этих крупных центров деньги под заклад имущества, светские манеры, искусство, социальную философию и дамские шляпки.

Почти все состоятельные граждане Зенита были членами Лиги. Не все они принадлежали к так называемым «добрым малым». Кроме этих славных людей, укреплявших благосостояние общества, в Лигу входили и «аристократы», то есть люди, которые были богаче их или чьи предки разбогатели на несколько поколений раньше: директора банков и заводов, землевладельцы, адвокаты крупных трестов, модные врачи и несколько старообразных молодых людей, которые совсем не работали, но вынуждены были жить в Зените, где от безделия собирали коллекции майолики и первоизданий, как, бывало, в Париже. Но все члены Лиги соглашались, что рабочий класс должен знать свое место, все понимали, что Американская Демократия совсем не означает имущественного равенства, но требует здорового единообразия в мыслях, одежде, живописи, нравственности и речи.